Утром эта же боль произвела на нее совсем другое впечатление. Лучше бы проснуться от вылитого на тебя ведра холодной воды. И Жанка, как назло, была дома.
- Ну как? - спросила она.
- Отстань, - Марина зарылась головой в подушку и дала себе слово, что вот так и пролежит весь день.
Ни есть, ни двигаться не хотелось. Только одна мысль: это же был Стасик. Твой друг Стасик, а ты…
- Вы сидели на ступеньках, - монотонно начала Жанка, - оба зареванные… Целовались, меня и не заметили… Ты явилась в четыре утра…
- Замолчи! - крикнула Марина и заткнула уши. "Какой стыд. А завтра в институт, и там я увижу его, и мы не сможем подойти друг к другу, потому что теперь между нами стоит это. Как я–то могла? Ну пусть он, совсем мальчишка, а я? Только почему мальчишка? - тут же попыталась она себя утешить. - Ведь он только на два месяца младше. Как это легко - трепаться о поцелуях, девчонки любят потрепаться и похвастаться. Почему же мне так больно, так стыдно?"
Когда раздавались звонки в дверь или телефонные, она испуганно ныряла в подушки, а Жанка намекала ей на страусов, которые имеют похожие привычки. Как она ненавидела ее в эти минуты! Ее физиономию, которая без краски была прямо–таки страшной: эти маленькие глазки, белесые брови и реснички, кнопка носа. Наконец Жанка ушла.
И тут явился Стасик. Он пришел без всякого звонка, сказал, что дверь была открыта, и сел у двери, не раздеваясь.
- Холодно, - сказал он.
Это его "холодно" долго звучало у Марины в ушах, потому что других слов никто из них не произносил. Она ни разу не посмотрела ему в глаза.
- Может, мне уйти? - спросил он.
- Да уж сиди, - ответила она таким тоном, что ему действительно полагалось уйти. Но он не ушел, а все так же жалко сидел у двери.
- Идем на улицу, - попросил он.
- Идем.
Ей пришлось выйти на улицу и пройти с ним два квартала. Потом она сказала:
- Мне холодно. Пойду домой.
Марина думала, что он все поймет, но он опять потащился за ней следом. Она разогрела обед, молча поели. Потом он достал карты и стали играть в "дурака". Время шло. Она начинала успокаиваться и уже была рада, что он пришел, что вчерашний вечер был вроде бы сглажен, может, и вообще забудется, и все будет опять по–старому, и завтра они встретятся уже нормально. Они даже начали разговаривать совсем обычно, стали даже смеяться, она даже рассказала ему про вчерашние свои похождения давая понять этим, что все по–старому, все по–старому, они друзья и не больше. Она не хотела его обидеть, но всячески давала понять, что не помнит того, что было у них вчера на лестнице.
Жанка, вернувшись и увидев, что они играют в карты, хмыкнула только и начала стелить свою постель. Он оделся.
- Сам откроешь?
- Проводи до двери.
Она потащилась за ним до двери, открыла ее, протянула ему руку.
- Поцелуй меня, - попросил он.
Дурацкая эта актерская (уже усвоенная студентами) привычка - целоваться. Приходишь - все целуются, уходишь- все целуются. Марина, насколько могла равнодушно, чмокнула его в щеку. И опять - какая–то секунда, и ей уже не высвободить рук, а потом уже на все наплевать, наплевать… С его головы со стуком упала шапка. И опять неизвестно сколько времени прошло, опять ни одного слова. Уходя, он сказал:
- На. Я же принес тебе шоколадку…
Ночью она бродила по улицам, пока не оказалась на той улице, где должен был быть тот дом. Но нет, дома не было. Неужели она так странно перепутала? Или выдумала? Наверное, выдумала. Она так долго была одна - могла выдумать что угодно.
Улица теперь была пуста и глуха, только потрескивали ветви голых деревьев в Таврическом саду.
Кому рассказать, что с ней случилось? Вот если б и правда был такой дом, и тот одинокий этаж, и там один–единственный человек, который понимает все… Всего и нужно–то - один–единственный человек, который понимает все.
К родителям она поехала совсем не потому, что ждала от них понимания. Просто не хотелось идти ни к кому из однокурсников - ведь любой разговор с ними мог перейти на Стасика (как же - ближайший приятель), и она боялась выдать себя.
Хотелось родительского покоя, щей на кухне их новой квартирки, какого–нибудь простого отвлекающего разговора.
Тем более что ездила она к ним редко и вот уже около двух недель разговаривала с мамой только по телефону.
Дверь открыл отец. Особой радости на его лице Марина не заметила. Даже наоборот.
- Явилась, не запылилась, - сказал он. Выскочила мама, прижала ее к себе, привлекла на грудь, будто не решаясь увидеть так сразу ее лицо, глаза, будто давая себе подготовиться к тому, чтоб наконец посмотреть на дочь.
Отец, хлопнув дверью, ушел в комнату, и мама виновато потащила Марину на кухню.
- Ты похудела, - сказала мама, - тебе нужно как следует питаться…
- Я питаюсь как никто. Алька завалила меня посылками…
- Алька часто тебе пишет? - почему–то тревожно спросила мама.
- Ну конечно.
- Вы любите друг друга, - как–то невпопад сказала мама, будто их с Алькой нужно было учить любить.
Мама долго и тревожно молчала. Что–то было у нее на уме, что–то она хотела сказать, но не решалась.
- Чего ты так на меня смотришь? - спросила Марина.
Мама помялась. Потом заговорила:
- Знаешь, отец тут был у тебя.., Тебя не было дома. Он говорил с соседями… Сама понимаешь, что ему могла наплести Потаповна. Будто у тебя жил какой–то парень… Теперь какая–то не совсем порядочная девица…
- Девица как девица. Ей негде жить, нет места в общежитии… А парень… - Марина поняла, что краснеет,
И мама, конечно, заметила это, но отвела глаза.
- Марина, я давно хотела тебе сказать… Марина, береги себя… Мало ли что было у тебя раньше, не ставь на себе крест.., Забудь того негодяя… Я прошу тебя- забудь.
- К–какого негодяя?
- Марина, неужели ты думаешь, что я не знаю… Что ты тогда… Что ты не была в Риге… Тогда, ну тогда… Три года назад.., Марина, ты не умеешь врать и даже скрывать…
Все было как в странном сне. Мама не обличала, не нападала, она заведомо защищала.
- И ты это знала? - только и спросила Марина.
- Да, знала. Я не такая глупая, как ты думаешь. Хотя я чувствую, что постепенно превращаюсь в дурочку. Особенно в ваших глазах. Но я не всегда была такой слабой, не думай… А тебя я люблю… Я так тебя люблю… Я виновата перед твоей сестрой, но я всегда любила тебя больше…
- Да какая между нами разница! - отчаянно закричала Марина.
- Разница есть, - сказала мама и испуганно прикрыла рот ладонью, будто сказала лишнее.
На кухню вышел отец.
- Секреты? - спросил он, и было ясно, что он в одиночестве накачал себя в достаточной степени, чтоб завести свой разговор.
- Сейчас показывали суд… Тебе, Марина, надо было посмотреть… Да–да, дорогая доченька. Судили подонка из ваших…
- Из каких наших?
- Из артистов. Погорелого театра. Всю жизнь тунеядствовал. Арти–исты! Нынче все арти–исты. Или, того хуже, поэты. У нас в цехе один такой поэт работал. Станка боялся, руки из задницы росли, а теперь - поэ–эт! Да какой он может быть поэт, если у него руки из…
Отец завелся. Этого только не хватало. Марина сказала как можно миролюбивей:
- Ну, ведь для станка тоже нужен талант, а у него этого таланта не было. Я, когда на заводе работала, даже близко боялась* к станку подойти… Да и вообще… Вот если б я сейчас выиграла "Волгу" по лотерее, я бы ее ни за что не взяла. Для меня всякая машина…
- Ну, ты все–таки женщина, - желая всех примирить, как–то глупо и заведомо неубедительно сказала мама.
Отец будто ждал этого неубедительного вмешательства и крикнул маме:
- Не лезь! Не с тобой говорят. "Волга"! Твоей доченьке нужна "Волга"! Вначале "Волга", потом рестораны, потом…
Отец был дурак. Злой дурак. Это не было для Марины тайной. Раньше она как–то мирилась с этим, терпела по привычке. Но сейчас, узнав, что отцы бывают не только такие, но и умные, но и добрые, она вдруг так поразительно обиделась, такой одинокой себя почувствовала, что потеряла к отцу всякую жалость и сказала отчетливо, зло и намеренно жестоко:
- Откуда ты взял, что ты рабочий класс? Ты же никогда не стоял за станком! Ты же гвоздя вбить не умеешь! И вечно тащишь, что плохо лежит…
Она знала, что говорит. Отец не считал нужным скрывать от дочерей, что таскает с завода напильники, плоскогубцы, дрели и прочее, что имелось у него в цеховом складе. Он всю жизнь работал кладовщиком в инструменталке.
- Я - вор? Ш–што? Ш–што? - зашипел он. Вообще–то он был хилый мужичонка, но все–таки сбил Марину с ног своей оплеухой. Пока она поднималась, он ударил ее опять. И она опять упала.
- Потаскушка! Чокнутая обезьяна… И эту тварь растил, отнимая у собственной дочери кусок хлеба!
Марина сидела на полу, поначалу ничего не понимая, собираясь с силами впервые в жизни ответить ударом на удар. Но мама опередила ее. Каким–то уж очень привычным движением она схватила скалку, а этот, который до сих пор считался отцом, очень уж привычно втянув голову в плечи, засеменил по коридору и заперся в комнате.
Марина с трудом поднялась. Как ни странно, она не чувствовала себя оскорбленной. Этот уже не мог ее оскорбить. Все. Кончено.
- Вот так мы с ним теперь и живем, - почти весело констатировала мать. - Ох, какое это все–таки благо - отдельная квартира.
У Марины было много вопросов, но по лицу мамы она видела, что та не совсем готова к ответам. Видно, все, только что происшедшее, было для нее сюрпризом.
- А кто мой… отец?
- Сейчас это уже не важно. Он отказался от меня, и от тебя тоже. Он не так уж виноват. Мы познакомились с ним на фронте… а у него была семья. Ты ведь с сорок пятого… Он вернулся к себе домой, а я выпутывалась, как могла. Я поставила на себе крест и… выпуталась. Вышла замуж за самого плохого, за какого только могла. Думала: кому такая дрянь еще понадобится… Теперь я знаю, какую глупость сделала.
- А Алька, Алька знает?
- Знает. Свекровь ей все выложила еще лет в десять.: Ты же помнишь, как покойница любила Альку и не любила тебя? Потому я и летом всегда рассылала вас по разным бабушкам…
Они помолчали. Потом мама неожиданно горячо и убежденно сказала:
- И все равно я рада, что у меня есть ты… Я всегда знала, что ты докажешь им, им всем, какие дети рождаются от любви.
В странном состоянии ушла Марина из дома своих родителей. Ее очень удивила мать, сам ее характер, вдруг открывшийся новой гранью (как только я смела не замечать ее ума и мужества?), удивили новые отношения матери с отчимом, а главное - в который раз - Алька. Она, значит, давным–давно все знала, плевала на злые наговоры отчимовой матери - своей бабушки, переносила то, что мама всегда больше любила Марину, и всегда старалась сделать так, чтоб Марина ни в чем не была ущемленной.
Марина и до этого знала, что Алька святая, но чтобы так… По почте ли, с оказией, но Алька при всяком удобном случае слала ей посылки и деньги, какие–то неизвестные Марине ягоды, помогающие от всех болезней. Впервые Марине пришло в голову, что Алька ведь вообще могла не уезжать на свою Камчатку, она имела такие же права на комнату, в которой теперь жила Марина, но они с мужем Лешкой так убедительно доказали Марине, что им ничего не стоит несколько лет пожить на Камчатке, чтоб заработать на квартиру, что Марина в очередной раз не оценила жеста сестры. Я не должна принимать от Альки денег, подумала Марина. Пусть мама бережет их для Альки.
"…И все равно я рада, что у меня есть ты…"
А кто был бы у меня, если б я тогда не сделала того, что сделала?..
А кто мой отец? Что во мне - от него? Он был добрый, злой? Красивый, урод? Где он родился, какой он был национальности? Какой пейзаж вдруг отзовется во мне знакомо и больно - будто я его уже видела, знаю наизусть, а на самом деле это - память генов моего отца?
Слишком много возникало сразу вопросов, и эти вопросы были настолько серьезны, что не хватало сил для раздумий о Стасике, о Сереже, о том, кто что скажет.
Марина чувствовала себя свободной и богатой. Как никогда свободной. Сегодняшняя новость будто подтверждала, что до сих пор она шла по жизни правильно.
С единственным отклонением, но об этом хватит. А так - все правильно.
Кажется, у Петра Первого был указ, чтоб незаконнорожденных детей отдавать в богомазы. Если разобраться то артисты и богомазы - не такая уж большая разница И все в ее жизни - правильно, правильно, правильно, Она не хватала того, что само хваталось, давалось в руки, потому что подсознательно догадывалась, чего хочет. И удача с поступлением в Театральный - никакая не удача. Просто попутный ветер в спину, который ей помог. Но попутный ветер бывает только для тех, кому на все равно, куда плыть. Она долго ждала этого ветра, она дождалась, она знала, что подготовка к жизни, репетиция жизни - закончена. Началась жизнь. И ох как важно не сделать ошибки.
- Мельчают люди, - сказал Василий Михайловне Воробьев, - Лешка был большой актер. Помнишь, как мы всегда у него веселились? Ну, хулиганил. То есть, никогда Лешка не хулиганил, просто озоровал. А к людям как всегда был внимателен! Кто только у него не жил! И все его любили.
- А ты не заметил, - прервал его Покровский, - что ты говоришь о Лешке в прошедшем времени?
- Разве? Гм… Понимаю. Но Лешка… он действиетельно как–то прошел. И своим сынком он себя не продлит, нет.
- Но Анютка, как по–твоему, в него не влюблена? В Виктора, а?
- Не думаю. Она у меня умеет различать людей| Всяких, слава богу, навидалась.
- Зачем же она пошла к Лагутину на эту самую "малую дионисию"? Он многих звал, говорят, но пошли все…
- Откуда я знаю! Наверное, подруги пошли. Валя, или Марина, или Ксана…
- Нет, они не пошли!
- Странно. Тогда странно. Но она тоже такая него–дяйка - вроде все тебе говорит, а с другой стороны - ничего толком не скажет.
- Женился бы ты.
- Ага, женился. Так она меня одного изводит, а так будет еще и жену изводить.
- Ты вначале найди жену–то! - раздался из ванной ясный, веселый голос Анечки, а вскоре вышла и она сама. - Ваш друг Леша, - включилась в разговор Аня, - поил Витькину мать. Вы помогали ему отбивать у нее бедного ребенка! Вы на всех углах кричали, как страдает ваш друг Леша. Вы чуть не вбили и Витьке в голову, что у него плохая мать. Ну, так он и вырос с хор–рошим отцом и стал хор–рошим человеком!
Каждое Анино слово хлестало обоих мужчин, как пощечина.
- Как ты смеешь… - нерешительно начал Василий Михайлович.
- Сиди, - тихо сказал ему Покровский, - она права.
Он знал Аню с самого рождения, но сейчас будто видел ее впервые. Кокетка, ломака, кривляка, притворщица, очаровательная безделушка в этом доме, она, оказывается, была уже взрослым человеком. И человеком неглупым.
- Прости, папа, - сказала она, - но мне все чаще начинает казаться, что стоит только родителю сделать пакость - за нее расплачиваются дети. Да, вот честное слово, я раньше не верила в справедливость торжества добра над злом и прочее. Диккенса читала, как сказки. А на самом деле и в жизни так, и мы будем рассчитываться за вас.
- И как же я рассчитаюсь… то есть, как же ты рассчитываешься за меня?
- Очень просто. Я люблю Витьку.
- Что–о?
- Что слышал. Люблю с седьмого класса, когда вы повели кампанию против его мамы. Тогда я ему это и сказала. Он уже тогда летел с крутой горки. Я только хотела его остановить и полезла к нему со своей дурацкой влюбленностью. Но кое–что я все–таки понимала. И сейчас понимаю. И нечего делать из этого трагедию. Наводнения не будет. Отменяется.
Раздался звонок. Аня пошла открывать дверь.
- Видал? - спросил Воробьев.
- Видал, - ответил Покровский, - тебе, значит, иметь зятя Витю, а мне его учить. Поделом!
Покровский сказал это раздраженным тоном.
- Не злись, - захохотал Василий Михайлович. - Ты не знаешь мою дочку. Ее слова я, слава богу, умею проживать сквозь сито. Знаю, мне лично волноваться нечего.
Аня втащила за собой мокрую от дождя Марину.
- Здравствуйте, - растерялась Марина, увидев в знакомой кухне Мастера.
- Здравствуй, Чудакова. Гляжу, ты вовремя по гостям ходишь.
- Я не Чудакова, я Морозова. Смотрю: свет горит - и зашла.
- Ее ваша справочно–лавочная Жанна О. Бендер из собственной комнаты выселила, - сказала Анечка.
- Да почему она–то моя?!! - вскипел Покровский.
- Ну, извините, извините, пожалуйста. Но Покровский так просто извинения не принял, обиделся.
- Ну ладно, согласен, меня можно винить за мои собственные ошибки, но за эту… Я не виноват, что она у меня завелась. Слушай, Чудакова…
- Я Морозова…
- Ах, какая разница… Слушай, а может, где–нибудь есть целая колония таких, как ты? Какой–нибудь край непуганых Чудаковых… Кстати, я никак не могу решить одну задачу… Мейерхольд в свое время говорил, что когда он хочет лучше понять и узнать актера, он представляет, каким тот был в детстве. А вот с тобой я ничего не могу понять… Какой ты была в детстве? Ну там, в яслях, в детском саду…
- Я не была ни в яслях, ни в детском саду.
- Ах вот как… У тебя, значит, были бонна и мусью…
- И этого не было. Я жила в деревне у бабушки. А потом меня привезли в город, перед школой…
Покровский вскочил и запрыгал по кухне.
- Ну я же чувствовал, что все очень просто! Как же мы отвыкли от такого нормального, естественного, не детсадовского детства… Ты, значит, жила в деревне… А позволь узнать - где?
- В Псковской. Есть такая станция Локня. А деревня - километров десять от нее.
С Покровским сделалось что–то необыкновенное: он выпучил глаза, замахал руками, потом расхохотался и, только взглянув на окружающих, на их недоуменные лица, решил объяснить, в чем дело:
- Я сам из Локни! У меня там отец служил. В церкви. Нет, Вася, это все–таки удивительно: я же знал, что тут что–то очень простое… Я же с детства привык к таким спокойным, разумным деревенским девочкам. Все они знают, все понимают, вперед не выскакивают, нос не задирают, не хвастают, не ябедничают… Ну скажите, разве я не молодец? Разве я не почувствовал все–таки что–то такое…
Марине неловко было задерживать на себе общее внимание, выносить пристальные взгляды Василия Михайловича и Анечки, потому она ежилась и хмурилась.
- Ладно, не будем, - поняв это, сказал Покровский, - у нас впереди еще много лет для выяснения общих родственников. Но человек с нормальным детством! В наше время! Да, да, я понимаю, что ясли - это удобно, садики тоже… Но дети совершенно не бывают одни, не имеют никаких личных, не общих, воспоминаний. Все у них общее, потому они и похожи. Они слишком рано узнают, как устроены другие люди. А другие, оказывается, устроены так же, как они. И стесняться в этом мире нечего. Все просто. А талант этого не терпит. Видел бы ты, Вася, как Чудакова ответила Коху, когда он приказал ей пробежаться по площадке.
- Ну и как она ответила?