У женщины болезненное желтое лицо с глазами в форме треугольничков - такие остренькие, блестящие глазки.
- Сколько классов кончили? - спрашивает она.
- Десять.
- Слава богу, одним культурным человеком больше, а то тут все… Вот у той старухи семь классов, восьмой- коридор. Да и у начальницы не намного больше. А воображают…
Через полчаса я уже знаю, что у одной голос как иерихонская труба, что другая скрывает возраст, третья связалась с Сенькой Гудманом, а четвертая "и нашим и вашим за рубль пляшем".
Я чувствую, что здесь что–то не так, но не решаюсь намекнуть ей, что мне это неинтересно и вообще пока не нужно.
- Надька, брось языком трепать, - неизвестно откуда появляется Вера Аркадьевна. - А ты, Марина, ее не слушай…
- А я, между прочим, кроме как о деле ничего не сказала, - говорит Надька так, что даже я ей верю.
- Иди на свое место, - приказывает Вера Аркадьевна.
Бубня себе под нос, Надька пересаживается за свой стол.
Я раскрываю правила и начинаю читать, но тут раздается звонок на обед.
- Пойдем с нами? - надо мной стоит та самая рыженькая Валя, у которой Мишка.
- А можно?
- Чего ж нельзя, пошли… Валя долго вертится перед зеркалом, подводит глаза, покусывает губы и только потом направляется к выходу. За дверью нас ждут еще три девушки.
- А куда мы идем? - самым независимым тоном, на какой только способна, спрашиваю я.
- Куда? - девчонки хохочут. - В уборную… Руки мыть…
Мы спускаемся по одной лестнице, поднимаемся по другой, проходим через какой–то грохочущий цех и наконец оказываемся в уборной с таким огромным предбанником, что в нем можно устраивать танцы.
- А что, ближе нет? - спрашиваю я.
- Есть. Только там эти старые зануды вечно торчат, покурить не дают… Куришь?
- Курю, - не моргнув глазом вру я. Валя с улыбочкой протягивает мне сигарету. Думает, закашляюсь. Я хоть и не курю, но пробовала, поэтому закуриваю абсолютно нормально.
- Что тебе эта грымза говорила? - спрашивает девушка постарше, крашеная блондинка, ее называют Лилей.
- Да я толком и не поняла.
- Ты не слушай, - говорит Лиля. Я только начинаю объяснять ей, что я сразу увидела,
что за птица Надька, как уж вижу, что ей неинтересно, по крайней мере сейчас, потому что перекур в уборной тратится у них на другое. Это короткая информация о том, кто как провел вчерашний вечер. Говорит Лиля.
Она некрасивая. Вульгарно накрашена. Старше меня года на четыре (потом выясняется, что даже на семь). У нее длинное лицо, глаза навыкате, низкий таз и короткие ноги.
Лиля такая некрасивая, что вульгарная краска даже, пожалуй, уместна на ее лице, потому что подгоняет Лилю под общий стандарт.
Но у нее хороший голос. Низкий и теплый. Она хорошо и вкусно говорит. Над собой посмеивается, но, кажется, не позволяет этого другим.
- Ждала его до полдевятого, - говорит Лиля, - вымылась, глаза подвела, а он - тю–тю! Так и просидела весь вечер, как умная Маша с вымытой шеей.
- В Цепочке на танцах была, - будто не слыша ее, говорит Валя, - познакомилась с одним… Как пошел речу толкать про каких–то там поэтов, так я и не знала, куда деваться. Хотела по дороге потеряться, так он за руку уцепился - хоть плачь. Так до самого дома и перся…
- Целовались?
- Нет, что ты! Он правильный.
- На Голубые озера ездили, - перенимает эстафету Кубышкина. Ее все зовут по фамилии. Наверное потому, что эта фамилия уж очень к ней идет: Кубышкина толстенькая, квадратненькая и старообразная, хоть и моя ровесница.
Четвертая девушка молчит. Ее зовут Света. Она молчит и понимающе поглядывает на меня: вот, мол, раскудахтались дуры, что у них за интересы… Я сразу отмечаю, что она отличается от других. Не так глупо накрашена, не так стандартно одета. Про таких, как она, говорят: "Скромная, но со вкусом". Она, видно, тоже чувствует во мне свою и взглядывает с симпатией.
А остальные между тем разошлись вовсю.
- Я ему позвонила и сказала: раз не пришел - к черту! Имущество пополам, а ребенка об пол.
- Как, у вас будет ребенок? - неожиданно для себя встреваю я, всей душой сочувствуя Лиле.
Они переглядываются и хохочут.
- Это так только говорится, - поясняет мне Валя.
- А он мне и говорит: почему у вас такие грустные глаза? - поет свое Кубышкина.
Здесь, оказывается, не принято реагировать на чужие рассказы. Главное - говорить самому. Я заметила, что они даже могут говорить все одновременно, и каждой совершенно наплевать: слушают ее или нет. По крайней мере, если кому–нибудь из них вдруг надоест ворочать языком и она остановится на середине фразы - никто не попросит продолжать. Вот и сейчас - Лиля прерывает воспоминания Кубышкиной и говорит, обращаясь ко мне:
- А ну–ка, сними очки…
Я покорно снимаю очки.
- У тебя глаза красивые, - говорит она категорически, - не носи очки…
- Но я слепая…
- Что, совсем не видишь?
- Нет, почему…
- Под машину не попадешь?
- Нет.
Она решительно забирает у меня очки.
- Сейчас в столовую пойдем… Так пойдешь…
Я пожимаю плечами.
- Что у тебя за прическа? - вдруг возмущается Лиля, хватает расческу и начинает начесывать мои волосы. Потом мне подводят глаза, красят губы, мажут какой–то дрянью лицо, и когда я снова гляжу в зеркало, я вижу там еще одну девицу, похожую на всех, как две капли воды. Но мне это, кажется, нравится. По крайней мере, я невольно подтягиваю лопатки.
В столовой мы все сидим за одним столиком. Разговариваем- об актерах. Очень громко. Потому что вокруг много мужчин и каждая из нас кокетничает.
Валя стреляет глазами во все стороны, причем, встретившись взглядом с кем–нибудь из парней, обязательно краснеет. Света брезгливо вытирает вилку и ложку салфеткой, так же брезгливо ест, будто ее кормят тараканами.
И только Кубышкиной море по колено. Она со всеми на "ты" и за руку. Ей не дают спокойно поесть знакомые. Они подходят к ней, здороваются, называют по фамилии, хлопают по плечу и вообще ведут себя по–пионерски. Я смотрю по сторонам и очень жалею, что у меня отняли очки.
Не знаю даже, кого мне надо увидеть, но поисками я занята уже с год. Вглядываюсь в лица прохожих, coce–дей по трамваю, присматриваюсь к бабкам в очередях, и, если слышу про какого–нибудь "высокого, красивого парня", который женился, я испытываю необыкновенные муки. Я краснею и наполняюсь слезами, если высокий, красивый парень вдруг посмотрит на меня, а я увижу у него на пальце кольцо, хоть я не знаю его и никогда не узнаю, а просто мы едем навстречу друг другу на эскалаторах метро, чтобы через секунду разминуться.
Весной я ношусь по улицам одна и разговариваю сама с собой. Мама не верит, что я хожу одна. Мучается и думает всякое. Зимой я катаюсь в теплых львовских автобусах и ловлю лица.
Мальчики из нашей школы меня не занимают. Они все умненькие, начитанные и ершистые. Он - не должен быть таким. С ним я не должна бояться сказать слово, он должен быть добрым.
Одно время я романтически обожаю главаря парней с нашей улицы - огромного Серегу Волнягина. Наставляю его на путь истинный, приношу ему книги по своему выбору, а он снисходительно заступается за меня перед уличной шпаной и рассказывает, как он любит красивую, глупую, наиглупейшую из глупых (ненавижу ее) Лариску Мокрую.
В этом году его забрали в армию, и опять ничего нет, даже этого.
И вот теперь - столько новых лиц! Неужели его нет и здесь?
- Ну что смотришь, нравится кто–нибудь? - спрашивает Лиля.
- Вон тот, - киваю я на высокого, рукастого, больше всех подходящего к моему идеалу (хоть лица я без очков не вижу, но надо же как–то отплатить за откровенность Лили и всех девчонок).
- У тебя губа не дура, - говорит Лиля, - это самый большой бабник на всем заводе!
Девчонки хохочут.
- Эта вакансия занята… Его Светочка давно имеет в виду, - сообщает Валя.
- Брось врать, - зло отмахивается Света.
- Хитрая ты, Светка, себе на уме… - говорит Лиля. - Я вот старше тебя, да и то не такая…
Наверное, они разговаривают на эту тему не в первый раз, Потому что Света не очень чтобы обижается. Но мне ее все равно жалко.
- Да не очень он мне и нравится, - говорю я. - Потом, даже если бы и понравился, - не с моей физиономией отбивать…
И все опять хохочут. Кажется, я угадала верный стиль поведения - надо мной все время смеются. Это не так Уж приятно, но зато легко. Интуиция подсказывает мне, что слыть смешной дурочкой - безопасно. Только, кажется, не все верят в мою абсолютную глупость, а больше всех не верит Лиля. Та самая Лиля, которая больше всех смеется. Я замечаю несколько ее взглядов, преисполненных, как мне думается, самого жгучего интереса. И мне ужасно хочется кинуть какую–нибудь неожиданно умную фразу, чтобы оправдать этот интерес. Но случай не представляется.
И вот я работаю здесь уже полгода. Все реже и реже ко мне приходят школьные подруги, а когда приходят - мне не о чем с ними говорить. Мы еще продолжаем посещать друг друга в дни рождений, но они проходят все скучнее и скучнее, расходимся все раньше и раньше. Конечно же, я и тут успеваю сделать вид, что тороплюсь домой только потому, что очень уж устаю на своей трудной, неслыханно ответственной работе.
Дни действительно стали намного короче. Если исключить восемь часов работы, полтора часа транспорта, восемь часов сна (хотя - восемь ли?), то остается так уж много. Совсем немного. И их надо тратить на дело. Как все девчонки, я думаю о театральном институте. Не в актрисы, нет, здесь у меня хватает юмор даже не мечтать. Но хотя бы на театроведческий! А чего еще хотеть школьной умнице, которая понемножку знает все и преуспевает в гуманитарных науках?
Я честно беру в библиотеках нужные книги - тут и воспоминания старых актрис, и похвальба никому не известных актеров, работавших во всем известных театрах, и упоительное красноречие известных актеров, фотографии, фотографии, фотографии…
Иногда попадается слово, иногда предложение. А иногда целиком хорошая книга. И тогда мне начинает казаться, что я и правда люблю театр, но только не так, как подобает любить умнице и театроведке, а так, как любят красивые дурочки, которым хочется блистать.
И те сорок пять минут, что я добираюсь на троллейбусе до завода, я трачу на то, чтобы представить себя то Элизой Дулитл, то Жанной д'Арк, то Антигоной.
Я еду в троллейбусе по заспанному городу, и если не рычу про себя монологи или стихи Вознесенского, сплю и бьюсь лбом о троллейбусное стекло, уезжаю в Гавань, и только там меня будят какие–нибудь вредные люди, которые давно видели, что я сплю, но вот же… И следует длительное объяснение, а мне до того хочется спать, что даже не могу злиться.
Опаздывать несладко: с утра начальство злое - ездят издалека.
Потом работа. Семь часов за машинкой, час перерыва. Это только кажется, что скучно, говорится только так, что эти часы надо выкинуть, но ведь и в эти часы идет своя жизнь.
Например, пробежаться до дальней уборной и обратно. Ведь нельзя же все время сидеть на месте как пришитой, а до обеда далеко, да и с девчонками хочется переброситься парой слов. Казалось бы - почему не пробежаться? Работа терпит, в начале месяца так и совсем делать нечего, но…
Наша начальница Вера Аркадьевна не имеет права быть начальницей. Нет, она очень толковая тетка, организатор и прочее, но у нее нет специального образования, поэтому ее в любую минуту могут сместить, а она очень боится этого.
Неделю перед каждой получкой мы работаем сверхурочно- расшифровываем сводки о зарплате, начисляем премии и т. д. За это нам полагается отгул, но Вера Аркадьевна опасается, что это заводскому начальству не понравится, поэтому из нашей бригады (я, Валечка и Надька) отгул дается только Надьке, а мы с Валечкой сидим и облизываемся. Нам обещают в следующий раз, но в следующий раз повторяется то же самое. Надька смеется над нами, называет дурами, но при случае жалуется Вере Аркадьевне, что мы слишком часто бегаем то пить, то просто так, а она, бедняга, за нас отдувается.
И все–таки мы бегаем. Мы выбираем моменты, когда начальница выходит, а Труба (ее заместительница) начнет болтать по телефону. Потому что если уж Труба взяла в руки телефонную трубку, то не скоро ее положит.
Выскальзываем по одной, собираемся где–нибудь в закутке между станками в соседнем цехе и быстро обмениваемся новостями. Куда ходила, что читала, что смотрела, с кем, приходил ли он, какое шить платье и так далее.
Чуть ли не каждый месяц Валечка трагическим шепотом сообщает, что она, кажется, беременна, что если это так, то лучше умереть, но что если проскочит и на этот раз, то она больше никогда, никогда…
- Ты лучше скажи: собирается он на тебе жениться или нет? - грубо обрывает ее Лиля.
- Да, понимаешь, он хочет летом. Сейчас у нас и денег–то на свадьбу нет.
Но проходит лето, а Валечка все не выходит замуж.
- Он паспорт потерял, - отвечает она на наши вопросы.
Потом паспорт найден, и Валечка говорит:
- Он думает зимой, когда его родителям квартиру дадут.
То, что Мишка никогда не женится на Вале, понятно всем, и в первую очередь ей самой, она даже откровенно говорит нам об этом, но только тогда, когда нет Светки. Вообще без Светки все девчонки откровеннее, и только у меня с ней хорошие отношения, хотя и не по моей, а по ее инициативе. Во–первых, мы с ней одногодки, во–вторых - с одинаковым образованием. И примерно и одинаковых семей, хотя насчет семей выясняется скоро, что Света обскакала нас всех, ее отец - главный инженер на большом заводе.
Света не обладает моим красноречием, она не рассуждает о герое и массах, но она умеет вести себя так, что всем сразу ясно - она не человек массы. Мне нравится в ней это, потому что сама–то я в данном случае совсем не на высоте. Вместо того чтоб воспитывать заблудшие души Валечки и Лили, спасать их от той чудовищной пропасти, в которую они катятся, я слушаю их рассказы раскрывши рот и смешу своими вопросами, причем если сначала у меня это выходило случайно и непосредственно, то теперь я, как ребенок, получивший поощрение, выкамариваю изо всех сил. Мне это самой уже надоело, но на меня смотрят, как на популярного актера кинокомедии: я еще ничего не сказала, а все уже смеются. И это вместо того чтобы спасать! Спасать! Мое любимое слово в этом распрекрасном возрасте. Не человек, а целая спасательная станция.
У Светы нет таких благородных порывов, она сурова и деловита. Она твердо уверена, что Александр Сергеевич Пушкин - декабрист, а Мопассан - неприличный писатель, и стоит на этом твердо, как скала (о литературе мы тоже успеваем переговорить).
Проболтав таким образом минут пятнадцать, мы воровато, поодиночке, возвращаемся на станцию, чтобы выслушать упреки от всех кому не лень. Особенно усердствует Труба. Она ругается даже без повода, не говоря о том, что если повод окажется - она вообще готова любого изжарить и съесть. Правда, через пять минут она как ни в чем не бывало угощает всех своими маринованными грибками. Мы молчим и подмигиваем друг другу.
Минут за пятнадцать до перерыва мы бросаем работу и начинаем собираться на обед. Подводим глаза, пудрим носы, поправляем юбки, и машиносчетная наполняется чем–то вроде птичьего щебетанья. Для кого это все делалось? Я помню, как вначале меня поразило: столько усилий для того, чтобы понравиться каким–то мальчишкам в замасленных спецовках! Я даже сказала об этом Лиле. Лиля засмеялась:
- Это ты думаешь, что они просто мальчишки, а они так о себе не думают… Учти, что у мужчин вообще отсутствует самокритика… И одинаково трудно понравиться мальчишке и Марчелло Мастроянни.
Мы входим в здание заводской столовой, поднимаемся по черной и жирной от копоти лестнице, не прикасаясь к липким стенам и перилам, мы идем, распространяя запах духов и помады, и, наверное, ничего себе смотримся. Не потому, что среди нас есть красивые, а потому, что мы молодые и чистенькие.
После столовой мы возвращаемся к себе на станцию. До конца перерыва еще есть время, и мы ждем визитов.
Приходит злостный алиментщик Сеня Гудман, якобы по делам заглядывает комсомольский секретарь Володя и еще какая–то разноименная и непостоянная мелочь на Валечкин вкус.
Когда я еще не видела Сеню Гудмана, я представляла его этаким красавцем мужчиной, изнемогающим от женских приставаний. Слышала я о нем много, но он был в отпуске и долго не появлялся, а когда появился- я чуть не умерла со смеха: маленький, худой очкарик с нахальным рядом металлических зубов. Острит без умолку, стоит по радио зазвучать музыке - танцует, и слишком много говорит для того, чтобы быть похожим на победителя.
Немного погодя я догадалась, что Сеня очень похож на меня: все эти его иногда даже пошловатые остроты - не он сам. Просто он знает, что так больше нравится окружающим. Все говорили, что у него было уже две жены и от второй жены ребенок. Если уж только официальные жены две, то интересно, сколько же всего было женщин! Я долго задавалась этой мыслью, пока получше не узнала Сеню. И здесь была полная неожиданность: не было у Сени никаких других женщин, два раза в жизни он влюблялся и два раза женился. Вернее, в первый раз он даже не очень чтобы был влюблен, просто проводил девушку два раза с танцев, зашел к ней домой, а ее мать тут же догадалась, что такое Сеня, и, не будь дура, сказала: "Ну так, дети, что вы дальше–то думаете делать?"
Сеня сказал, что думает жениться. Не только сказал, но и женился.
Его первый брак был недолгим - жена упрекала его, что он мало получает, не ездит в гости к тете Клаве и что слишком у него много дурных приятелей.
Наконец, когда Сеня принес в дом беспризорного щенка и жена подняла очередной скандал ("или я, или он"), Сеня сказал, что выбирает щенка, и ушел. Она бегала на завод, устраивала Сене скандалы, но он неожиданно оказался твердым и не вернулся к ней. Развелись.
Вторая Сенина жена работает у нас на заводе. Я до сих пор не понимаю: или она очень распутная, или очень несчастная.
Она вышла за Сеню замуж, когда ее бросил какой–то прохвост, а живот уже был заметен. Говорят, что влюблен Сеня в нее был безумно, таял на глазах и захотел жениться на ней, несмотря на будущего чужого ребенка.
Родился мальчик. Сеня гулял с ним по Большому проспекту, а на работе только и говорил об Андрюшеньке. Жена плакала, обзывала Сеню тряпкой, просила "хотя бы отлупить ее", а потом неожиданно подала на развод и тут же вышла замуж за серенького старикашку, предварительно взыскав с Сени алименты.
- Пусть это ничтожество хоть тут разозлится, - объясняла она окружающим, а при встречах всегда пыталась задеть Сеню. Он краснел и молчал. И, кажется, любил ее по–прежнему. В родительские дни он ездил к Андрюшеньке на детсадовскую дачу, и когда, подвыпив, другие отцы начинали смеяться над ним - тоже смеялся, но ездить не переставал. Таким был Сеня Гудман.