- "Что делать, что делать", - ворчала Лиля. - Я давно тебе говорила: сытый голодному не товарищ. Даже в самом лучшем варианте расплачиваться приходится нам, а не им… А твой вариант не из лучших… Ну что ж, придется, как все… Ребенок тебе не нужен.
- Наверное, придется…
- Хорошо, хоть здесь сообразила… - Она помолчала и добавила: - А все–таки можно я набью ему морду?
- Не надо, Лиля, это почти то же самое, что разбирательство в товарищеском суде…
- И все–таки какие сволочи, какие сволочи! - сказала она и вдруг заплакала, размазав по лицу только что нанесенную краску.
Из больницы меня выпустили в шесть часов утра - такая уж это больница.
В носу пощипывало от утреннего морозца, уши обвевало холодком, как будто их только что промыли в эфире и теперь он испаряется.
Тело было легким и пустым, но это была не милая весенняя легкость, а болезненная пустота обескровленного тела.
Как часто я вижу этот сон: наклоняюсь над ванной, и вдруг из горла липко и густо ударяет толстая струя соленой крови. Я кричу, но никто не слышит. Я умираю.
Если б мне удалось забыть все это!
- Что–то ты в последнее время вечно недовольна. Мне это не нравится…
- А кто ты мне, чтоб указывать? Муж, что ли?
- Не муж, конечно…
А я думала, что он скажет иначе. А он сказал так. Это значит, что ничего у нас с ним и не было: у него ничего не болело, когда я умирала.
Я плачу - хорошо еще, что могу.
- Ну почему ты плачешь? Ну скажи, ну что ты хочешь? Ну скажи!
- Попасть бы под летний ливень. Березы качаются под ветром, дождь с них сыплется… Хочу котенка… Чтоб он мурлыкал рядом… Знаешь, когда котята мурлыкают, они вибрируют, как работающий трактор…
- Не болтай. Я серьезно спрашиваю…
- Хочу ехать на машине. На большой машине с холодильником… Мотор дрожит… Мчишься по шоссе, и тебе кажется, что ты зайчонок, который летит так, что задние лапы опережают, передние. А уши прижаты… Ты ездил на таких машинах?
- Я на всяких ездил. Я в армии был шофером…
- Но ты никогда не чувствовал того, что чувствовала я…
- Где нам, дуракам, чай пить… Ложись–ка спи, а то ты разболталась…
- Я пойду домой…
- Почему бы это?
- Родители.
- Им давно пора привыкнуть…
- Может быть… Только мама совсем постарела..
- Если она увидит тебя такую - не помолодеет..
- Ты, как всегда, прав. Мы лежим и смотрим, как по потолку блуждают огни от проезжающих машин. Даже кажется, что ты сама едешь вместе с этой комнатой.
Он обнимает меня. Ну как он не понимает, что сейчас этого делать нельзя?
Ну как он не понимает, что мы уже разошлись и все, что будет дальше, - будет не то, не то: он живой, а я мертвая.
Только почему я не ухожу?
В обеденный перерыв всех поволокли в клуб: приехала телестудия, будут снимать социологический фильм.
Выберут человека из толпы, и он должен отвечать на неожиданные вопросы. Конечно же, без всяких бумажек.
Вопросы задает режиссер - старый взлохмаченный человек в вельветовом пиджаке.
Снимает оператор. Больше со студии никого нет - чтобы не смущать.
Настраивают аппаратуру, о чем–то спорят, а мы - чуть не ползавода молодежи - топчемся тут же.
И вот все настроено. Режиссер осматривает нас всех, будто ищет знакомого, наконец, усмехнувшись, направляется к Яше Бабурину, известному на всем заводе своей удивительной способностью выполнять месячную норму на 30, максимум на 35 процентов. (Уж мы–то на машиносчетной знаем это лучше всех.)
Хитро блеснув глазами, режиссер говорит:
- Меня интересует ваше отношение к труду: вы трудитесь потому, что вам нужны деньги, или…
- Конечно, нет, - перебивает его Яша, - профессия волочильщика - это мое призвание… Вообще, в работе, по–моему, самое главное - огонек…
- Хватит, спасибо… - усмехается режиссер и машет оператору, чтобы тот скорей перевел камеру на лица всех остальных, потому что остальные хохочут как сумасшедшие.
(Это единственное Яшино публичное выступление кончилось тем, что его на всю жизнь нарекли Яша Огонек.)
Яша хочет еще что–то сказать, но режиссер, видно, не дурак, ему все ясно.
Он опять ищет в толпе знакомых и, вглядевшись в лица, направляется к Сергею:
- Что, по–вашему, самое главное в любви?
Над Сергеем смеяться не смеют, но ухмылочки на некоторых лицах все же появляются - известна его печальная слава в этом смысле.
- Главное, по–моему, беречь ее… Потому что и в Душе и в организме ее запасы не бесконечны… - не поднимая глаз, говорит Сергей.
- Как это "беречь", сидеть с ней в уголке и пересчитывать каждую минуту, как деньги, все ли цело?
- Да нет, я не то… Просто надо любимых беречь… больше, ну, чем себя самого… Заботиться, чтоб все было правильно…
- Опять не понял: как правильно?
- Ну, красиво, что ли… Всегда вместе, без обмана… - мямлит Сергей.
Я стою рядом с ним, даже в объектив, наверное, влезла и чувствую, что краснею до слез. Я даже перестаю следить за режиссером, а он вдруг обращается ко мне:
- А что вы думаете по этому же самому вопросу?
- Я?
- Да, вы… Что же я думаю? Я думаю, что Сергей плохо врет.
Я думаю, что у него опять слишком суетливые жесты. Но не могу же я это сказать?
А режиссер ждет. Я оглядываюсь на девчонок: как в детстве, у доски, жду подсказки.
Лиля, Валечка и Кубышкина на верху блаженства. Они подпрыгивают, гримасничают, показывают, чтобы не терялась. Ждут, что я выдам что–нибудь смешное. Я лихорадочно соображаю, как бы мне поудачней отшу–титься, но кроме фразы из альбомчика Кубышкиной "Любовь - солома, сердце - жар, одна минута - и пожар", - мне в голову ничего не приходит. Я даже хочу ее сказать, но вовремя соображаю, что это социологическая анкета, а не КВН.
А режиссер, между тем, ждет ответа. Оператор снимает.
Ну что бы такое сказать? Не так казенно и лицемерно, как Яша и Сергей, а что–нибудь человеческое, нормальное. Нет. Не могу.
Время идет. Не могу. А в зале такая тишина, будто нет никого.
- Да уберите вы это! - вдруг кричу я на оператора и, неожиданно даже для себя, начинаю плакать.
- Уберите, уберите… - говорит режиссер, - нам и этого достаточно…
Звенит звонок с обеда.
- Можете разойтись, товарищи, - говорит режиссер, останавливаясь рядом со мной, - задержитесь на минутку…
Я уже не плачу и готова нападать.
- Что же вы нам не ответили?
- А зачем задавать дурацкие вопросы?
- Вы так считаете? Мне неудобно так считать и, главное, настаивать
этом, поэтому я молчу.
- Понимаете, мы ведь кино.. А в кино совсем не обязательно говорить что–то вслух… Говорить может и лицо, глаза… У вас такое лицо…
- Какое есть…
- Не расстраивайтесь… Я же не говорю, что плохое… Для кино важно, чтобы оно просто–напросто было…
- Вы меня поэтому и выбрали?
- Может быть… Так вы не возражаете, если мы покажем вас, как удалось снять?
- Не возражаю. - Вообще–то я возражала бы, но мне жалко режиссера, такой у него просительный тон.
- Разрешите ваш адрес?
Я диктую ему адрес, фамилию, имя, отчество полностью. Зачем?
На прощанье он подает мне руку. Вот почти что сбылась моя мечта! У меня "лицо", со мной разговаривает режиссер, просит о чем–то! Правда, это не такой уж блестящий режиссер, как мне хотелось бы, ну да разве выбирают?
- Что же ты молчала? - усмехается Сергей.
- Так ведь ты все за меня сказал.
- Но ведь ты умеешь говорить лучше, чем я.
- Не всегда… Зато у тебя открылся дар.
- Ты издеваешься?
- Может быть…
- Ну, сама посуди, ведь это же официальная передача.
- Поэтому вдвойне противно.
- Ну что ты хочешь от меня?! Ну что ты все время треплешь мне нервы?
- Я от тебя ничего не хочу. Уже давно ничего не хочу!
- А от себя ты чего–нибудь хочешь? Ну что ты все издеваешься надо мной, а сама–то что? Ну что ты такое?
- Я некрасивая женщина в очках. И все.
- Брось трепаться, это давно уже не так…
- Тогда не знаю… Я хочу оглядеться, пожить, посмотреть.
- Ну что у тебя за жизнь? Что ты видишь? Что ты корчишь из себя черт знает кого? Ну, потрепалась там о всяких принципах, так уже и хватит. Теперь надо подумать, как жить дальше. Детство кончилось.
- Ты считаешь, что я трепалась, Сережа?
- Неужели ты говорила всерьез? Знаю я эти ваши штучки, но они нужны до поры до времени, чтоб понравиться… Сейчас это уже не нужно ни тебе, ни мне…
- А что нам нужно, Сереженька?
- Ты прекрасно знаешь.
- Стараюсь понять.
Я соглашаюсь даже чаще, чем надо. Напрасно мой папа говорит, что я "не люблю критику". Я совсем не так уж удовлетворена собой. Каждый упрек Сергея и родителей оставляет в моей душе осадок. И я начинаю думать: а правда, что я такое?
Что есть у меня кроме глупых фантазий? Не совру, наверное. Но промолчать могу. Поддакнуть, согласиться, хоть не согласна.
Почему? Может быть, потому, что я слишком боюсь осуждения окружающих, слишком стараюсь нравиться всем, а это уже такая зависимость, при которой можно совсем потерять себя.
Где мой ребенок? Почему, если я люблю Сергея, если я хочу быть естественной и независимой, я не родила ребенка? "В таких случаях все так поступают", - сказала Лиля.
Но почему я так быстро согласилась, что это правило и для меня тоже? Ведь я претендую быть не такой, как все.
Я придумываю красивые сказки, оправдываюсь хорошими словами, но, наверное, никогда не смогу защитить их в жизни, потому что кроме слов и неясных желаний у меня, кажется, ничего нет.
Алька не умеет так болтать, не умеет выдумывать, она живет тем, что выдумываю я, но придет время, и она сможет постоять за то, что выдумаю я. А я откажусь от всего, даже от себя. Даже то, что я несмотря ни на что все еще с Сергеем… Хотя… Надо же мне кого–то любить?
А люблю ли? Тогда почему сердце заходится, как больной зуб, стоит только подумать, что мы разойдемся? Почему мне бывает так пронзительно стыдно за него?
Этот стыд за других знаком мне с раннего детства. Когда у нас собирались гости и мама, чуть–чуть выпив, начинала петь цыганские романсы своим чересчур громким голосом, мне было точно так же стыдно. Я тянула ее за рукав и умоляла не петь. Мама отмахивалась, гости ругались, а я стыдилась этой ее громкости и плохого слуха…
Я разбираюсь в себе, я не люблю себя… Я сама не люблю себя. Тогда почему же кто–то другой должен меня любить? Как мне жалко себя. И что мне делать? Что делать? Кто бы знал, как не хочется оставлять все так, как есть.
Что же делать?
В телевизионной программе мой портрет. Родители еще не знают, в чем дело, но уже рады. Наконец–то в пику соседям и знакомым есть доказательства, что их непутевая дочь тоже что–то собой представляет… Если б они знали, в чем дело, они бы так не радовались.
А пока они настраивают телевизор. Я же знаю только одно: самое главное - вовремя смыться.
- Ты не будешь смотреть передачу?
- Нет.
- Почему?
- Потому что это муть собачья…
- Замолчи! Разве могут показывать муть по телевизору?
- Еще как могут!
Я хватаю пальто - и на улицу.
К Сергею идти неудобно. С некоторых пор у нас такие отношения, что так просто и не придешь. К девчонкам - не хочу: нечем хвастать, а врать я давно отвыкла. А на улице холодно - все–таки зима. Алька работает в вечер. Выхожу на Невский. Просто так, авось повезет, кого не встретишь на Невском…
Но когда некуда пойти, искать в толпе знакомых - то же самое, что искать рубль на тротуаре, когда нет денег.
Все–таки я иду и упрямо разглядываю прохожих.
- Гражданка, вы арестованы… - так шутить может только Светка.
- Привет, что ты тут делаешь?
- Я же тут живу… Только что видели тебя по телевизору…
- Серьезно?
- А ты что, не знаешь?
- Откуда мне знать… Ну и как?
- Ты знаешь, даже не так смешно, как я думала… Как–то грустно получилось. Моя мама сказала, что ты можешь идти в артистки.
Сам бог послал мне Светку. В последнее время мы не очень чтобы общались. Ссор не было, ничего плохого, а так - несколько взглядов и прошлая ревность. Я даже как–то соскучилась по ней. Я всегда начинаю тосковать по людям, если они живут рядом, а общения не получается.
- Ты сейчас пойдешь ко мне, раз уж я тебя встретила, - категорически сказала она.
- Почему это?
- У меня день рождения… Я вот только за хлебом выскочила…
- Поздравляю… Только мне неудобно как–то, я же не одета…
- Я тебе дам что–нибудь…
Во мне лимонадными пузырьками забулькала радость. Во–первых, потому, что со Светкой хорошо получилось, а во–вторых, потому, что было куда пойти.
Мы зашли в булочную, а потом пошли к Светке.
Таких квартир я еще не видела. Там было пять или шесть комнат, и все такие большие, как наша. В одной Комнате была даже гимнастическая стенка и кольца. Ничего себе! Где–то шумел народ, но я так и не смогла сразу сообразить где, потому что квартира была уж слишком большая.
- Идем ко мне, я дам тебе что–нибудь надеть…
Ее комната была просторная и светлая. Все стены обвешаны ее портретами, начиная с месячного, наверное, возраста.
Светка раскрыла шкаф.
Уж на что я не тряпичница, но тут мои глаза разбежались. Интересно, сколько надо мужества, чтобы, имея все это барахло, ходить на завод в одном и том же платьице мышиного цвета!
Сейчас она была в какой–то изумрудной парче с золотом, в общем, в чем–то невиданном.
Остальные платья были не хуже. Она размахивала ими перед моим лицом, поворачивая передом, спиной: выбирай.
Я выбрала коротенькое платьице алого шелка и, еще не успев натянуть, почувствовала себя прекрасной и легкой.
- Нужны будут вещи - обращайся ко мне, - сказала Светка, - у меня мама в комиссионном работает…
Я вертелась перед зеркалом и глазам своим не верила: неужели это я - такая стройная, длинноногая и красивая? У меня даже походка изменилась: иду, растопырив локти, как манекенщица на помосте, даже смешно стало.
На туалетном столике были навалены всевозможные пудры, все не наши. Лиля один раз у кого–то выпросила немножко такой пудры, принесла на завод в бумажке, так мы все напудрились и целый день чувствовали себя красавицами.
…А ведь Светка тогда тоже просила ей оставить. И Лиля оставила…
- Идем, идем, там уж, кажется, народу полно, - сказала она.
Мы прошли по широкому, натертому до зеркального блеска коридору и вошли не в комнату, а прямо–таки в залу.
- Здравствуйте, кого не видела, - сказала Светка.
На нее набросились с изъявлениями восторга какие–то визжащие девицы, потом какие–то доброкачественные женщины и старички, потом толпа низкорослых умненьких юношей.
- Спасибо, спасибо, - рассыпалась Светка и вдруг осеклась.
Если б я в это время что–нибудь говорила, я бы тоже осеклась. В углу, у торшера, явно не желая смешивать себя с остальными, стоял Сергей. Он здорово читался на фоне мальчишек.
- А меня вот Володя заволок, я и не знал, что у тебя День рождения, - развязно начал он, но, увидев меня, продолжал коряво и заикаясь: - Я вот… случайно… простите… подарок за мной…
- Мы вам очень рады, - проворковала большая яркая женщина, очень похожая на Светку. - Очень, - повторила она со значением.
- Мама, а это Марина… - затрясла ее Светка. Женщина посмотрела на меня пристально и бесцеремонно. Так, как обычно смотрят продавщицы из комиссионных, чувствуя, что у тебя нет денег. Светкино платье задымилось на мне.
- Это вы у них первая соблазнительница? - со светской улыбкой спросила она. - Наслышана, наслышана… А сегодня даже видела в кино. Товарищи, тут, между прочим, присутствует артистка…
Все уставились на меня, а я стояла как идиотка и моргала. Я уже устала проваливаться сквозь землю.
- Да вы не смущайтесь, - говорила женщина, - ну не всем же быть красавицами и играть героинь… У вас зато будут получаться смешные роли… Да, кстати, у меня есть очень смешной анекдот про киностудию… Наш заведующий рассказывал…
Суть анекдота сводилась к тому, что Чита (та самая обезьяна из фильма "Тарзан") оказалась самой красивой артисткой на киностудии. Мораль всем была ясна. Особенно мне.
Когда все повалили к столу, Сергей оказался рядом и крепко взял меня за руку.
Мы не сказали друг другу ни слова, только покрепче сцепились пальцами и не разжали их даже тогда, когда сели за стол.
Потом танцевали. При свечах. Говорят, нынче очень модно танцевать при свечах.
Два раза Сергей танцевал со Светкой. Мне казалось, что все смотрят на меня и видят, что я недалека от двойного убийства. Светкина мать чувствовала это и пыталась занять меня своими бесцеремонными разговорами, а я думала только о том, как бы поскорее уйти.
- Надо сматываться, - сказал Сергей. - Попили, поели, а теперь надо рвать когти.
- Неудобно, - поломалась я.
- Не заметят, тут полно народу…
- На мне же Светкино платье. Мне надо его отдать и взять свое.
- Ну, давай по–быстрому… Я подошла к Светке, которая при моем приближении сразу же стала делать вид, что бурно веселится.
- Света, мне надо переодеться…
- Вы уходите? - она даже в лице изменилась.
- Да.
- Володя, задержи их…
Секретарь Володя в этот момент как раз читал Светлиной матери стихи. Стихи были собственные, поэтому Володя был румян больше обыкновенного.
Блещут в небе зарницы,
Ах, как ночь хороша.
А в тебе, озорница,
Вся моя душа…
- Ребята! Не уходите! - чтобы отделаться, сказал Володя.
- Вот, просите Марину, она, может, и останется, а мне непременно нужно домой, - ответил Сергей.
Его хитрость била наверняка. Меня упрашивать никто не стал.
Мы со Светкой вошли в ее комнату, и я стала раздеваться.
- Ой, Светка, я, кажется, запачкала платье воском…
- Можно было бы и аккуратнее…
Я подняла на нее глаза. С минуту мы смотрели друг другу в лицо. "Раз, два, три", - считала я про себя. Я считала не для того, чтобы успокоиться, а чтобы, наоборот, преодолев свою зависимость от нее (именинница, дала платье, напоила, накормила, обогрела), - взорваться. На счете "пять" я взорвалась:
- На твоем месте, Светочка, я бы постаралась не заметить… Если б у меня было столько тряпок - я бы просто их раздарила…
Она холодно промолчала. Я опять была по сравнению с ней плебейкой и дурой. Она умеет презрительно молчать.
Я, на ходу застегивая свое платье, выскочила в коридор. Сергей ждал меня с моим пальто в руках.
- А ты далеко пойдешь, - сказала мне Светкина мама, потрепав меня по щеке, и с сузившимися глазами Добавила: - Если милиция не остановит…
Мы вырвались на улицу. Ночь была снежная и мягкая, со снегопадом. Еще ни разу в моей жизни в такие ночи не происходило ничего плохого.
По пустой Садовой громыхали последние заснеженнее трамваи.
- Успеем? - спросил Сергей. - Я хочу пешком…