- Ладно, пошли пешком.
На Невском трудились дворники. Они сновали среди высоченных сугробов в своих зеленых ватниках и были похожи на гномиков, которые трудятся в подземелье. Тарахтели снегоочистительные машины. И все это для того, чтобы завтра никто так и не узнал, что всю ночь валил мягкий белый снег.
Я набирала снег пригоршнями, так, что за рукава текло, швыряла в Сергея. И он, вначале ужасно стесняясь этого, потом все больше расходясь, сгребал его своими длинными лапами и швырял в меня.
Мы хохотали до звона в ушах, до того, что казалось - звезды сыплются с неба и поджигают деревья в Екатерининском садике.
Потом мы сидели в какой–то парадной и, разувшись, грели ноги на батарее.
- А вот летом… - говорил Сергей.
- Летом, - перебивала я, - мы поедем с тобой вашу Псковскую область… Только бы лето было не жаркое… Мы заедем к моей бабке, а потом уйдем бродить по деревням, просить милостыню…
- Нет, - говорил он, - мы поедем к нам на Волгу…
- Что твоя Волга, что твоя Волга… А вот у нас, у бабки… Я тоже скобариха, мы все скобари… A cкобарь - это тебе не Волга…
- Да я знаю скобарей. Подумаешь - скобари! Зато Волга…
- Хорошо, мы вначале поедем на Волгу, а потом к скобарям… Жизнь ведь длинная…
- Но куда мы будем девать детей?
- Каких детей?
- Наших. Ведь за длинную жизнь будет столько длинных ночей.
- Я буду носить их в тряпочке на бедре. А ты в мешке за спиной. А когда научатся ходить - побегут следом…
- Босиком?
- А ты как думал?
- Я так и думал.
- А у нас дом на горе стоит. А около дома сосна, на один бок ветром сдутая… Когда ветер - она скрипит. И так хорошо спать! У бабки две кошки, она с ними разговаривает, потому что больше не с кем.
- А у моей бабки…
И вот он совсем пустой, мешок с моими мечтами.
Не вышло у нас с Сергеем поехать ни на Волгу, ни на Псковщину. Не вышло да и все. Он пуст - мешок с моими мечтами.
Я даже про себя стесняюсь думать о просторных лугах с низкой, душистой травой, о кузнечиках и чибисах, о целебной ягоде землянике и манжетках, наполненных росой. Мне не снится сосна со сдутой ветрами кроной.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Я тебя вот по какому вопросу, детка… Понимаешь, есть ролишка, очень мне дорогая… Нюра ее зовут. Нюра. Ты почитаешь сценарий потом. Только не спутай: Нюра! Ты, конечно, согласна? Ну так слушай дальше… Нюра - это теплый человечек…
У режиссера огромная борода лопатой и луженая глотка. Темные очки, хотя мы сидим в комнате. Ярко–алый свитер и белые брюки. Сколько ему лет - непонятно.
Мое лицо сейчас, наверное, под цвет его свитера. Пытаюсь вникнуть в то, что он мне говорит.
- Конечно, так просто это тебе не обойдется… Нужно будет кое–что почитать, посмотреть кой–какие фильмы… Вот тебе пара билетиков на просмотр в Дом кино, пойдешь со своим мальчиком… Так вот, на первый раз даю тебе задание…
В комнату входит пожилой мужчина с живыми, цвета спелой вишни, глазами. Смотрит на меня и подмигивает.
- Костик, где ты ее добыл?..
- У Альперовича снялась.
- Стой, стой, стой… Это та, что там моргала и плакала?
- Ну!
- Так это ты была?
- Я…
- Этот гад Альперович всегда найдет изюминку.
- Что ты, Митя! Тут фунт изюму!
- И что ты ей хочешь дать?
- Да эту, Нюру…
- Какую еще Нюру?
- Да есть там такая Нюра.
- И что он вам говорит? - Митя обращается ко мне, но ответа не ждет, а тут же начинает говорить сам: - Не слушай ты его, старушка… Ничего не читай и ничего не смотри. Не забивай себе голову сквозными действиями и сверхзадачами…
- Митя, иди ты знаешь куда! - обрывает его режиссер.
- Ухожу, ухожу, ухожу, - говорит Митя и на прощанье делает мне ручкой.
- Эти безработные трепачи… Шляются где попало и языком молотят, - ворчит режиссер, - вот теперь с мысли сбился…
- Вы говорили, что задание…
- А, да–да… Слушай, пойдем, я провожу тебя до остановки, а то тут ведь не дадут поговорить.
- Идемте…
- Так вот в чем там фокус. Нюра любит главного героя. Она его очень любит, но тут приезжает красавица врач, и он на ней женится. И вот у них там свадьба, а Нюра, можно сказать, ни при чем… Вполне вероятно, что она там многим отказывала из–за него, или еще что… В общем, сама почитаешь. Ты быстро читаешь?
- Да.
- Посмотри у Андерсена "Русалочку", пригодится. Идея та же. Первый бал Наташи Ростовой погляди В общем…
- Этот пижон - Костя, или этот пижон кто–то другой? - вдруг раздается сзади громкий голос.
- По–моему, этот пижон - Костя… - говорит второй голос.
Мы оборачиваемся.
- И тебе не стыдно заставлять нас искать тебя по всему городу? - мужчина с подвижным лицом, изысканно одетый, хватает режиссера за грудки.
Второй, маленький курносый парень, тут же изображает две пощечины режиссеру (старый прием: не дотрагиваясь до лица, шлепает по своей собственной ладони).
- В чем дело, дети?
- Шарый закатил бал. Мы уже намариновались немножечко по этому случаю, но Шарый просил тебя отыскать… Ищем по всему городу. Дома тебя нет, на студии нет…
- Я только что со студии. Шарый–то мне действительно нужен…
- Его пока нет, но скоро приедет. Жену в отпуск провожает…
- Вообще–то Шарый очень нужен, - повторил режиссер, почесав в затылке.
- Тогда надо ловить такси, - сказал маленький.
- Ну, я пойду. - Я тронула режиссера за рукав.
- Ни в коем случае, - сказал мне мужчина с подвижным лицом, - вы что, хотите, чтобы Дима умер среди мужиков и какой–нибудь мужик прикрыл ему пятаками глаза? А Дима хочет, чтобы это сделали вы. Верьте Диме.
Режиссер молчал. Ему, наверное, было неловко передо мной.
- Я все–таки пойду, простите…
- Костя! Если ты не скажешь ей, чтобы она осталась…
- Оставайся, чего там, - промямлил режиссер.
- Нет, вы смотрите, как он заговорил с тех пор, как ему доверили фильм, а? - продолжал Дима уже в такси, изо всех сил притискивая меня к дверце. - Вы смотрите, какой он стал важный, а? Да ты Шарому должен пятки лизать, что он согласился с тобой работать. Да с ним бы любой режиссер за милую душу связался, а он тебе, гаду, сценарий отдал… Шарый - человек! Верьте Диме!
Народу на "балу" было немного: некрасивая женщина, одетая с иголочки, которая налево и направо улыбалась и громко рассуждала о новых фасонах лифчиков; красивый мужчина, лицо которого мне показалось знакомым и который все время повторял, что он "старый и больной человек", больше ничего за весь вечер он не мог придумать; разбитной, немножко истеричный рубаха–парень с гитарой; Дима и невысокий курносый парень, который бегал за такси. И мы с моим режиссером.
Комната, как я поняла, принадлежала тому самому Шарому, который устроил весь этот сбор.
Комната мне понравилась: было в ней что–то такое, что возбуждало любопытство. Может быть, книги, а может быть, большие, темного дерева, наглухо закрытые Шкафы, в которых могло храниться все, что угодно.
Пахло старой бумагой и почему–то - сухой травой.
- Я думаю, можно приступить, - сказал Дима, потирая руки.
- Подождем Шарого, - отозвался режиссер.
- И Пиня вышел, - сказала женщина.
- А Пиня–то куда?
- Да девочку решил какую–нибудь найти, они же на него, как мухи на мед… А то тут у нас женщин раз–два и обчелся… Скучно.
- Женщины! Займитесь пока столом!
Чтобы заняться столом, надо было выйти на середину комнаты, и пока я шла, я все думала о том, как надо идти, чтобы не казаться испуганной и жалкой, поэтому дважды споткнулась.
Я разворачивала свертки с продуктами и неловко шлепала их на тарелки.
- Так же нельзя, нельзя, как вас зовут?
- Марина.
- Нельзя так, Марина. Сыр надо обрезать и разложить как следует, чтобы было по–человечески, - говорила мне женщина (все называли ее Микки), - а так нельзя…
Я обрезала сыр, раскладывала, как мне казалось, по–человечески, но Микки это не нравилось, она все переделывала заново с укоризненной улыбкой на лице.
Надо отдать ей должное: у нее были ловкие руки и хороший вкус. Через десять минут стол был отлично сервирован.
В комнату ввалился молодой человек приятной наружности (господи! Да это же Пиневский, самый модный молодой актер! Наша Валечка скупила все его портреты!). С ним была девушка: маленькая, толстенькая, рыжая, как все сейчас, и краснеющая.
- Знакомьтесь! Наташа! - прокричал Пиневский. Наташа не знала, куда девать руки, ноги, вертела в руках полосатый мешочек со шнурком, видно, в нем были туфельки. Как у школьницы: мешочек!
- Какая прелестная девушка! - говорил Дима. - Просто чудо, какая девушка! Наташенька, будь хозяйкой, помоги дамам!
Наташа улыбнулась Диме, до ушей растянув рот, и в глазах ее блеснули слезы.
Дима ответил на ее улыбку каким–то неожиданно смущенным взглядом. Вот посмотрел человек - и я вдруг поняла, что он не актер. Ведь первый раз встретила актеров, не знала их, но то, что Дима не актер, - поняла по одному этому взгляду. И еще почему–то очень легко представила себе Диму мальчишкой. Наверное, гонялся по каким–нибудь сараям во главе ватаги мальчишек и, перемежая слова нецензурными вставками, рассказывал им "Трех мушкетеров" и "Графа Монте–Кристо".
А Наташа, между тем, все стояла на пороге и смотрела на лужу грязной воды, натекавшую с ее жалких резиновых ботиков.
- Идем, ты будешь нужна мне на кухне, - сказала Микки и вытащила Наташу в коридор. Сама она тут же вернулась со шваброй и ловко вытерла лужицу. А потом вернулась и Наташа в туфлях на высоком каблуке, уже вполне справившаяся со своим смущением.
Сели за стол. Вроде бы шутили, вроде бы смеялись, но все эти шутки вызывали во мне одно только недоумение. Как в детстве, сидя под столом и слушая смех взрослых, удивляешься: и чему тут смеяться?
У них были свои словечки, свои шутки, свои воспоминания. Я тут была чужой. А Наташа - та скоро расковалась, развеселилась. Ее голос зазвенел на весь стол:
- А чего! Подумаешь - в кино сниматься! Это и дурак может! Это и я могу: я в школе тоже стихи читала. И пела: хором и одна!
Все переглядывались и посмеивались, а вслух подбадривали ее:
- Ну и как же ты пела?
- Вот так и пела. Что вы, не знаете, как поют?!
- А вот и мы, а вот и мы! - в дверях стоял огромный мужик и держал в руке бутылку шампанского.
За ним топтался невысокий черный человек с лицом благородного чистильщика сапог, на худой случай, грабителя с большой дороги. По крайней мере, если бы он остановил меня вечером на улице, я бы испугалась.
- Кирилл, наконец–то! А мы тут без хозяина начали. Левушка, привет!
- Это - ладно! - рокотал огромный Кирилл. - Надеюсь, нам оставили?
- Конечно, конечно… Вот, знакомьтесь, это Марина, а это Наташенька…
- Очень приятно, - едва взглянув на меня и Наташу, сказал Кирилл.
- Очень приятно, - промямлил черный человек и тут же уединился в уголке с режиссером Костей.
За столом воцарился Кирилл, как и подобает хозяину. Вот уж действительно: пел хором и один, декламировал, Рассказывал анекдоты. Его было так много, что под конец я устала от его голоса, шуток, от его хохота, песен и анекдотов.
Видно, и все устали от него, потому что снова повернулись к Наташе.
- Может, Наташенька нам что–нибудь споет? - спросил "старый, больной человек" и подмигнул окружающим.
- А что? И спою! - с вызовом ответила Наташа.
Рубаха–парень взял гитару.
Наташа долго готовилась, шевелила губами, начинала было петь, осекалась, снова начинала, замолкал; краснела, потом вдруг грянула пронзительным голосом:
Цыганка молодая,
С кем ночку провела?
Цыганка отвечала:
"Я в таборе была…"
Надо было ей помочь, она мучилась, я чувствовала это, надо было ей подтянуть, пусть все тут считают меня идиоткой, но нельзя было дать ей продолжить песню одной, и я тоже вступила:
Эй, нани, нани, нани–на!
Эй, нани, нани, на!
Слава богу, я вступила не одна. Подпевали еще Дима и Микки. Остальные улыбались.
В выборе Наташиных песен, в их исполнении, в серьезности, с какой она переживала самый идиотский текст, мне все время чудилось что–то знакомое.
И вдруг осенило: это же наша Валечка! Вылитая Валечка! С туфельками в мешочке, с фотографиями молодых актеров, с этой детской манерой краснеть от каждого пустяка.
Все, что я сделала потом, я сделала для тебя, Валечка. Прости, что ты так никогда и не узнала об этом, но чем я могла отплатить за неделю, прожитую у тебя, твои пустые щи, за гостеприимство вашей бедной комнаты с портретами родителей на стене (он - пожарник, она дворник). Как жаль, что я забыла твой адрес! Но - если поискать?
Надо было встать, обойти стол вокруг и подойти к Наташе. Мне было очень трудно встать и пойти, когда все сидели. Но я ругнула себя как следует, встала и обошла стол.
- Наташа, выйдем на минутку!
Она посмотрела на меня недовольно: куда это ее зовут от такого веселья и успеха? - но я взяла ее за плечо и вывела в коридор.
- Наташенька, милая, иди–ка домой…
- Чего это? - она, кажется, показывает зубки.
- Понимаешь… Завтра ты сама поймешь, а сегодня иди…
- А у тебя чего, живот больше всех болит?
Я готова была стать перед ней на колени, лишь бы выпроводить ее домой.
- Пожалуйста, иди домой…
Испуганная и отрезвевшая от моего тона, она снимала туфли и, аккуратно сложив носочек к пяточке, запихивала их в мешочек.
- Ладно, чего уж там, пойду…
Надела ботики, пальтишко, вертела в руках шапочку, набитую чулками, переминалась с ноги на ногу.
- Слушай! - сказала наконец просительно. - Он мне ведь карточку обещал подписать… Вот она у меня тут, в кармане… - она достала погнутую фотографию Пиневского.
- Подожди, сейчас я к нему схожу, - сказала я и сама испугалась, что сказала, потому что опять представила, как надо будет войти, пройти от двери к столу, подойти к Пиневскому, что–то ему сказать, а все услышат. Но я опять ругнула себя как следует и все же пошла.
Я вошла в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто ждали от меня чрезвычайного сообщения. Как ни странно, от этого мне стало легче. Я подошла к Пиневскому и нагло, неожиданно для себя нагло, сказала:
- Вот тут, на обороте, напишите: "Милой Наташеньке в память о нашей хорошей встрече". И подпишитесь.
Пиневский растерялся и стал писать. "Наташеньки", - написал он. Я хотела сказать ему что–нибудь насчет русского языка, но у него и так был достаточно убитый вид.
- Ты что, спровадила ее домой? - спросил Дима.
- Да.
- Я пойду провожу…
- Я сама провожу.
- Ну и дура ты, - сказал Дима. - Неужели ты думаешь… Я до трамвая и вернусь… через двадцать с половиной минут…
Диме я почему–то поверила. Он взял открытку и вышел.
Мне тоже здесь больше нечего было делать, но вся моя смелость прошла, и я уже не знала, как уйти. Режиссер Костя и черный человек смотрели на меня из угла, и их взгляды нельзя было разгадать. Остальные уже снова пили и орали. Громче всех - Кирилл.
- Марина! - подозвал меня режиссер. Я подошла.
- Слушай, как ты сообразила, что надо сделать?
- Не знаю.
- Вот, Левушка, эту девочку, между прочим, я взял в фильм, - сказал он черному человеку.
- На что?
- На Нюру.
- Какую еще Нюру?
- Здрасте. Сам написал и не знаешь! Это было для меня неожиданностью. Из всех раз
воров и собственных наблюдений я заключила, что хозяин дома и автор сценария - Кирилл. А тут, оказывается…
- Познакомьтесь… Это Шарый, а это Марина.
Шарый, Шарый…
Почему на следующее утро я проснулась с непонятным ощущением счастья? Такое только в детстве было, когда мне щенка подарили. Наутро просыпаюсь - хорошо. Отчего бы это? А оказывается, щенок у меня есть: рыжий, теплый и пушистый. Его гладить можно. А сейчас что? Я даже не сразу вспомнила про него, про этого черного некрасивого человека, который держался сиротой в собственном доме. А когда вспомнила - улыбнулась только.
А назавтра опять вспомнила. Тоже улыбнулась.
А на третий день попыталась припомнить, о чем мы там говорили. Оказывается, ничего особенного. Просто по–человечески. А как это - по–человечески? С Сергеем моим тоже ведь вроде по–человечески, он по–другому не умеет, а - скучно. Да и все говорят по–человечески, только вот иногда говоришь и видишь на лбу человека клеймо, где все проставлено: профессия, семейное положение, газета, которую выписывает. А тут - ничего не известно. Никакое клеймо к нему не подходит.
Добрый человек, да и только. Нет, совсем нерозовенький. Он похож на свою комнату с темными глухими шкафами. Что в них? Книги? Камни? Травы? А говорили–то мы о пустяках…
- Подожди, Костя, мне самому интересно, что это у меня там за Нюра?
Режиссер взял у меня сценарий и начал листать. Наткнулся. Прочел вслух:
"… Баянист заиграл свадебный марш. И двое медленно пошли к столу. Петрову очень хотелось идти полонезом. Если он слышал музыку - ему всегда хотелось танцевать.
Гости повалили следом. Две девушки остановились в дверях.
Одна из них, с прекрасным некрасивым лицом, плакала. Слезы текли к уголкам губ, и она их глотала. Но чтобы оправдаться за свои слезы, сказала подруге:
- А невеста красивая…
- Завистливая ты, Нюрка, - отозвалась подруга…"
- Теперь понял, какая тут Нюра, - медленно сказал Шарый. - Я всегда забываю имена.
- И где тут моя роль? - спросила я.
- "А невеста красивая…" - ответил режиссер.
- И это все?
- Да. А ты что хотела?
- Чего же вы мне рассказывали целый километр?
- Это я просто сам сделал для тебя работу по биографии образа.
Хорошая же это была шутка! Почище, чем та; которой меня встретили на заводе. И везде–то меня встречают милыми шутками. Тут уж, действительно, по моему прекрасному некрасивому лицу чуть было не потекли слезы.
Но у Шарого лицо было еще растеряннее, наверное, чем у меня. Он стоял, как–то глупо склонив голову набок, и моргал.
И, как тогда, в первый день на заводе, я вовремя поняла, что самое лучшее на моем месте - рассмеяться. И я рассмеялась.
Но Шарый не смеялся.
- Я теперь никогда не буду писать таких ролей, -
сказал он.
- Левушка, как всегда, считает себя виноватым… А жизнь, Левушка, сложна, и кому, как не тебе, это знать… Ведь девочке и самой хочется сниматься в кино. Хочется, да?
Не знаю уж, какого ответа он ждал от меня, но я сказала:
- Да, хочется… А что?
- Жизнь, действительно, сложна, - сказал Левушка, - но так я думаю, когда касается других… А когда в чем–то виноват я сам, то я знаю только одно: виноват и все. То есть все очень просто. Сделал пакость - убирай и не оправдывайся, и не примешивай сюда социальных условий… и философии Фрейда… и еще чего–нибудь самоутешительного.