Этот миг уже наступал раз двадцать, раз тридцать… Нет - сто! Как трудно было собраться с духом, решиться и броситься очертя голову в пруд.
Вот сейчас… Нет, прозевал миг! В следующий…
И опять не смог. Не сумел оторвать пятки от взлетевшей в небо доски! Нельзя опоздать. Нельзя промахнуться. Можно врезаться со всего маха в берег.
Сейчас вот оторвётся. И прыгнет. На него же смотрят… Сейчас он не пропустит мига и прыгнет на полном лету…
Сейчас!
Уже не он, Вася, худенький и нацеленный, впившийся двумя тонкими руками в верёвку, стремительно раскачивался на этой доске, уже не он, а одно его огромное сердце, оглушительно стучащее и напряжённое, взлетало туда-сюда - к облакам, к солнцу, к ветру.
Прыгнул. Оторвался. И почувствовал - летит. Летит!
И не кое-как, не раскорякой, а как нужно, руками вперёд, сложенными для ныряния руками!
Вошёл он в воду не очень ладно, не столько руками, сколько плечом, подняв тучу брызг. И совсем было не больно. Приятно было. Прохладно, и сердце опять сжалось, уменьшилось в сто раз и вошло в норму.
Зарылся глубоко в пруд, тут же вынырнул, вскинул над водой голову и медленно, размеренно, не суетясь поплыл к берегу. И услышал радостный, звонкий крик Оли:
- Цел? Живот не отбил?
И ещё Вася услышал тоненький голосок деда Кхе:
- Умный же мальчик, а тоже прыгаешь! Пример другим показываешь… Ай-яй-яй! Разбиться же можно! Утонуть!..
Длинный, сухопарый, в старой соломенной шляпе без ленты, в мятых, залатанных на коленях брюках, он стоял у качелей и горестно покачивал головой.
Васе стало неприятно, но он, разумеется, не удостоил ответом ни Олю, ни деда Кхе.
Вася вылез на берег, отжал на теле трусики и посмотрел на деда Кхе - тот, покашливая и сутулясь, уходил от пруда.
А Санька с Борисом неподвижно лежали на камере, смотрели в небо и загорали.
У Васи на глазах чуть не вскипели слёзы. Он поклялся и взгляда не кинуть больше на пруд.
- Васенька, вот где ты! Ищу-ищу… Домой, кушать пора! - раздался на берегу голос бабки Федосьи.
Худая, в длинной сборчатой юбке, в которых ходили в начале нынешнего века, в белом платочке и разбитых, без шнурков мужских туфлях на босу ногу, она стояла с бидоном в руках. Стояла и ждала, когда он сломя голову бросится выполнять её приказ.
- Иди, миленький, иди! - вдруг завопил дурным голосом Борис. - Супчик остынет! Курочка протухнет!
Васю так и передёрнуло всего. Ясно, что Борис хотел вывести его из себя. По-прежнему не глядя на их резиновый корабль, Вася миролюбиво, хотя и сдержанно ответил:
- Хорошо, я скоро приду, - и не тронулся с места.
- Остынет всё, пойдём, - продолжала своё бабка Федосья, сердито поглядывая сквозь толстые стёкла очков на пруд с резиновым кораблём.
- Сейчас. А бидоны не трогай, я их отнесу.
Бабка Федосья постояла в раздумье, поворчала что-то под нос, опустила бидоны на землю, потом подняла один и, показав резиновому кораблю свой нестрашный старушечий кулачок, пошла к калитке.
Как только она исчезла, Вася, уже обсохший на солнце, быстро оделся, присел на траву за кустики, выложил из карманов несколько оставшихся абрикосов.
- Не хочет - и не надо!.. Ешь, - сказал он, - ешь, пожалуйста, Петух, чтобы ничего не осталось… - Вася стал запихивать и себе в рот и есть абрикосы, так есть, что чуть зуб не сломал о твёрдую косточку. И вкуса никакого не почувствовал. - Подожди меня здесь, я сейчас!
Вася сорвался с места, кинулся к калитке и побежал по улочке. За воротами посёлка был мостик из брёвен. Вася нагнулся, вытащил из-под него ржавую полосу железа, припрятанную на всякий случай весной, и бросился к бетонке.
Он бросился к тому месту, где в прошлом году накладывали новый асфальт: там медленно ходил широкий, на гусеницах, асфальтоукладчик; от него веяло нестерпимым жаром, дымом, резким запахом гудрона; потом эту чёрную свежую массу основательно и безжалостно утюжили многотонные катки. Вася с мальчишками как раз возвращался с Бычьего пруда; они поглазели на работу катков, и Санька, подмигнув ребятам: "Сейчас увековечим! Чтобы никогда не стёрся!" - незаметно нарисовал палочкой на самом краю нового асфальта какую-то рыбку - не бычка ли? И они побежали к посёлку. Впереди - Санька, с удочкой в руке, с мокрыми на загривке космами волос: только что он соревновался со старшими ребятами, за два часа поймал девяносто пять бычков и вышел в "олимпийские чемпионы" по этому виду спорта; на двадцать три бычка обогнал девятиклассника Серёгу! Через несколько минут Вася вернулся к бетонке - к счастью, рабочие ушли на обед - и с трудом выцарапал на застывающем асфальте: "Ура, Санька!!" - третий восклицательный знак уже не смог процарапать: асфальт затвердел…
Вася побежал по бетонке и остановился.
Да, надпись всё ещё не стёрли скаты машин, гусеницы тракторов, подошвы пешеходов, и тогда Вася изо всех сил стал скрести надпись ржавой железякой. Весь этот год скрывал он от мальчишек, что нацарапал её, чтобы не подумали, что он так уж влюблён в Саньку, а теперь сам решил уничтожить надпись, стереть, как говорится, с лица земли.
Пусть Санька знает, что Вася хоть и небольшой ещё, но гордый…
Он долго и упорно скрёб железякой. Всё было бесполезно: за год асфальт словно окаменел и не поддавался.
Вася тихонько всхлипнул, вытер нос, махнул рукой - пускай уж эта надпись остаётся! - и побрёл к посёлку.
Подхватив возле Мутного пруда бидон с водой, двинулся к калитке. Крылышкин кинулся следом. Лицо у него было удивлённое.
Вася шёл, и глаза его сами по себе моргали, а лоб морщился. Знакомые громкие голоса, раздававшиеся впереди, заставили его поднять голову.
У забора стояла бабка Федосья и разговаривала с Демьяном Семёновичем, Санькиным дедом, маленьким, прямым старичком с седой бородкой клинышком и резной ореховой палочкой в руке. На нём был сшитый его руками брезентовый фартук с двумя накладными карманами.
Дед был мастером на все руки. В посёлке не было другого такого садовода: хоть экскурсии води на его участок! На нём радостно и свежо сияют лепестками редкие сорта роз, гладиолусов, флоксов, дельфиниумов, и всё тщательно выполото и посеяно, по шнуру проведены дорожки меж гряд, густо побелены стволы яблонь, образцово окучена картошка, и не у кого-то, а по его участку протянулся неведомо где добытый дедом единственный во всём посёлке эластичный шланг…
Подходя к ним, Вася подобрался, насторожился.
Бабка Федосья глубоко уважала деда Демьяна за тщательность и старания, и, Вася был уверен, каждую ночь видела она во сне, что и на их участке поселилась та же красота и порядок. Да, бабка Федосья и дед Демьян готовы были костьми лечь, душу свою положить за эту землю - тяжёлую, глинистую и малоплодородную, и за то, что с большой неохотой произрастало на ней.
О чём же они говорили сейчас?
- А ты что думала? Хоть кол на голове теши, а по-своему сделает! - сиплым, но тем не менее на весь посёлок слышным голосом шумел дед Демьян. - Что ему моё слово, если отца родного не признаёт и свою мать…
"Ну не мать, а мачеху, так будет точнее", - подумал Вася и очень хотел услышать, в чём дед Демьян будет обвинять внука. Для этого нужно было придержать шаг или спрятаться за дубком, но Вася лишь в редких случаях хитрил, обманывал или (случалось, к сожалению, и такое) терял совесть, подслушивая взрослых. Однако потерять совесть он мог на очень кроткое время, на одну-две минуты, потому что жить без неё, без этой самой совести, час или два было просто невмоготу…
Сейчас Вася был разобижен на Саньку, и всё-таки неприятно было слышать, как дед Демьян громко и при всех ругает своего внука. И Вася - уже издали - крикнул бабке Федосье:
- Баб, а ты почему не идёшь? Идём же!
Бабка Федосья почему-то вздрогнула, по-смешному отпрыгнула от деда и мелким, старушечьим шагом засеменила по улочке.
Шагая домой, Вася думал, что дед Демьян - не совсем ясный ему человек. Как-то они вырезали с Санькой из жести флажок флюгера, и вдруг из Санькиного дома донёсся тонкий, певучий звук скрипки. Он был такой красивый, лёгкий и тревожащий, что Вася вскинул голову и спросил: "По радио передают?" - "Да нет, дед играет, - равнодушно ответил Санька, - любил когда-то в молодости, учился даже в какой-то музыкальной школе, да бросил, когда мой отец родился; говорят, и потом, когда дед в своей бухгалтерии, в ЖЭКе на костяшках стучал, до выхода на пенсию, играл на скрипке, а теперь редко берётся за смычок…" Видя, что Вася не верит ему, Санька, когда дед вышел из дому, кивком головы позвал Васю в комнату и показал настоящую скрипку в старом потёртом деревянном футляре с крючочками. И спросил: "Ну что, веришь теперь? Пусть бы играл себе, струны смычком пилил, их не жалко, а ведь он, дед…" - Санька запнулся. "Что "он"?" - спросил Вася. "Да ни к чему тебе сейчас это, вырастешь - и на твою долю хватит всякого… Никогда не прощу я деду одного, не хочу, чтобы он и мою жизнь пытался ломать и перекраивать по-своему. Ясно?" Вася кивнул, ровным счётом ничего не понимая. Но это было как ожог. Чью всё-таки жизнь хотел сломать и перекроить по-своему этот прямой и аккуратный старичок? Вася так и не узнал - чью, однако с тех пор чувствовал, что не так-то всё просто и обычно в Санькиной вражде к деду Демьяну. А музыку дед любил. Он редко расставался с транзисторным приёмничком. Вася своими глазами однажды видел: ходит дед по лесу, шарит палочкой в поисках грибов по траве и кустам, а сам слушает негромкую музыку, накинув ремешок приёмничка на плечо.
Обедали они на терраске под жужжание ос, слетевшихся на сладкий компот в стаканах, под редкое чириканье птиц на деревьях вокруг дома.
- Ну как дела в посёлке? - спросил папа. - С кем хотел, встретился?
Вася на мгновение помедлил.
- Встретился…
- И всё в полном порядке?
Вася кивнул.
Он понимал, что папа был бы рад, если бы узнал, что не всё-то у Васи с Санькой в порядке. Но он не собирался признаваться в этом даже ему, папе, хотя секретов от него у Васи почти не было.
Интересно, а Крылышкин догадался о чём-нибудь на пруду?
Глава 5. Скандал
Когда допили компот и Вася чайной ложечкой извлёк из стакана и съел сладкие ягоды крыжовника и вишни, бабка Федосья поправила на голове белый с синими цветочками платок, с которым никогда не расставалась, и со скрытым укором искоса посмотрела на Васю. И негромко сказала:
- А вы знаете, что намедни Санька отчубучил?
Вася с мамой и папой, как по команде, уставились на неё.
- Что, Федосья Фёдоровна? - спросил папа.
- Совхозную корову на спор выдоил. С Борькой спорил на старую кроличью клетку…
- Как это "выдоил"? - не понял папа, почесал свой курносый, обгоревший на юге нос, и на лице его появилась легкомысленная, недоумевающая улыбка.
- Не знаете, как доят коров? - спросила бабушка Надежда, краснощекая и серьезная, - это она приготовила сегодня такой вкусный обед. - Подкрался к корове, присел на корточки и тихонько, чтобы не заметили пастухи, стал доить её.
Вася вдруг захохотал, представив всё это.
Папа снял очки и вытер сразу повлажневшие глаза, а мама безуспешно боролась с улыбкой на узких весёлых губах.
- Ничего в этом нет смешного. - Бабушка Надежда покраснела от возмущения. - Пастухи заметили Саньку, погнались и пришли в посёлок. С его дедом и мачехой говорили. Скандал был…
- И много он так надоил? - спросил папа.
- Кружку. - Бабка Федосья худым пальцем поправила под платочком волосы.
- Одну только? - разочарованно воскликнул папа. - Стоило возиться и рисковать!
- Разве дело в том, сколько? - возразила бабушка Надежда: она хоть, в общем, была и добрая, и учёная - с высшим образованием, но ужасно строгая. - Если надоил кружку, то мог надоить и…
- Ведро! Бак! Цистерну! - закричал Вася.
Бабушка Надежда неодобрительно посмотрела на него:
- От Саньки всего можно ждать, он совершенно распоясался, ни с кем не считается и всё время вертится возле нашей калитки…
"Ну да, вертится… Кажется ей так… Если бы вертелся!.." - с горечью подумал Вася и понял, что всё это ещё больше усложнит Васину жизнь на участке. Но нельзя же покоряться тому, что думают и хотят обе бабушки да, пожалуй, и папа с мамой. Они должны понять его и не давить, не следить за каждым шагом.
- И не побоялся! Какой смельчак! - сказал Вася. - Корова могла стукнуть копытом или рогом поддеть!
- И когда-нибудь стукнет и подденет! - отозвалась бабка Федосья. - А ещё этот губан и буркало средь бела дня нарвал целый карман огурцов у Остроглазова и повесил на нашу калитку картонку с хулиганской надписью…
- Какой? - спросил папа, да и Вася остро заинтересовался. - Что-то слишком много для одного парня! Ты как считаешь, Васька?
- Хороший, воспитанный мальчик никогда бы такой надписи не повесил, - сказала бабушка Надежда. - Хорошо хоть, его участок далеко от нас…
Вот сколько здесь стряслось всего!
Выходит, недаром дед Демьян с бабкой Федосьей возмущались Санькой, а он, Вася, так и не знал ничего, и Крылышкин не смог толком рассказать, а ещё товарищ называется…
Вася выскочил с терраски и услышал, как бабушка Надежда что-то вполголоса рассказывает папе. Ага, наверно, про ту картонку с надписью секретничает! Надо всё выведать. Но не сразу…
Родители начали тяпками окучивать возле заднего забора картошку. Пока они беспечно купались в Чёрном море и жарились на солнце, картошка благополучно отцвела и сильно выросла.
Вася в это время поливал из лейки цветы.
Он бегал к большой железной бочке, стоявшей возле дома, под водостоком, погружал лейку в бочку - в ней плавала хвоя и сновали какие-то водоплавающие комарики и жучки. Вася старательно поливал клумбы возле терраски и с нетерпением поглядывал на папу - ждал, когда он немножко устанет и захочет отдохнуть.
Ждать пришлось долго, целый час, и когда папа выпрямился, отставив тяпку, Вася подскочил к нему:
- Пап, а что было написано на той картонке, которую Санька повесил на калитку?
Папа посмотрел на маму, работавшую чуть поодаль, и тихо сказал:
- Только чтобы никому… На ней было написано: "Осторожно: злая Федосья!" - и нарисован её портрет в платочке. Если встретишь Саню, скажи, что нехорошо так делать…
- Хоть сейчас! Хочешь?
- Ты только и ждёшь случая, чтобы удрать к нему! Смотри у меня!.. - Папа погрозил пальцем. - Сейчас не надо, но через день-два скажи. Обязательно.
- Будь уверен.
Однако Вася не был до конца уверен, что сумеет отчитать Саньку за эту картонку на их калитке. Он был согласен с папой, что бабка Федосья не заслужила такой надписи, и всё-таки… И опять ужасно захотелось увидеть Саньку, поговорить с ним.
Папа снова стал окучивать кустики картофеля, и Вася подошёл к бабке Федосье, склонившейся над грядой с небольшими колючими огурцами под широкими листьями.
- Баб, а ты вернула Гороховым напильник?
- Чего спросил… Уже месяц назад!
- А они ничего не просили принести? Ну что-нибудь…
- Не твоя, Васенька, забота: сами зайдут, коли надо будет какой инструмент, - проворчала бабка Федосья, продолжая старательно гнуться над молоденькими огурцами.
- Да я сам знаю, - с досадой сказал Вася и отошёл от гряды.
До самых сумерек бегал он от бочки к клумбам с лейкой, колол щепу для самовара, раздувал его и потом пил вместе со всеми чай с вареньем. Работал, пил, ел и ни единой минуты не переставал думать, как бы повидаться с Санькой.
Во время чаепития из-за посадок долетели звуки джаза, смех и дурашливые крики. Вася с недоумением посмотрел на бабку Федосью.
Она пожевала размоченный в чае сухарь и недовольно проворчала:
- Строители веселятся! И так каждый вечер… Нагнали их на нашу голову - не уснёшь… И в Рябинках в продмаге из-за них очереди…
- Мам, я сбегаю к Пете, - сказал Вася, выскочил из калитки и внезапно… - он даже вскрикнул, до того это было внезапно! - чуть не сбил с велосипеда Саньку: тот стремительно выехал из-за большого куста жасмина, росшего на улочке возле забора.
- Полегче! - буркующим голосом крикнул Санька, успев вильнуть в сторону. - Чуть машину не угробил…
Он остановил велосипед и упёрся длиннющей ногой в землю. На Саньке были старые, неизменные, потрёпанные джинсы с блестящими клёпками и с кожаными заплатками на коленях и заду, с многочисленными "молниями" на карманах и ширинке, с яркой, тоже кожаной нашивкой у пояса: ковбой в широкополой шляпе храбро обуздывает вставшего на дыбы мустанга.
Вася посмотрел на Саньку, на его плотную, коренастую фигуру, ощутил на себе острый жар его тёмно-карих шальных глаз и не нашёлся что ответить.
- А ты звони, если выезжаешь из-за куста! Звони! - с неожиданной для себя силой и восторгом закричал Вася. - Не знаешь правил езды на горных дорогах?
- Откуда же? Я там не был!
В сумерках засияли крупные белые Санькины зубы, и большие, немножко оттопыренные, как у африканца, губы его разъехались в широченной, добродушной, плутоватой улыбке. Наверно, из-за этих вот его больших губ у него был невнятный буркующий голос.
- Всё равно должен! - крикнул Вася, и на этот раз крикнул с обидой и отчаянием: столько времени Санька не замечал его! - Все машины за поворотом сигналят, чтобы не столкнуться с встречной и не свалиться в пропасть…
- Ладно тебе, - прервал его Санька, - завёлся… Выключись. Ты куда это разогнался? К Эдьке? Стукну, если к нему! Или, может, к Крылу?
- К кому хочу, к тому и иду! - огрызнулся Вася и пошел по улочке.
- Заходи завтра… идёт?
Глава 6. Факел
Проснулся Вася от стука молотка.
Он поморгал светлыми ресницами, зевнул, брыкнул высунувшейся из-под одеяла ногой и осмотрелся: в комнате - никого. На стенах узкие полочки, а на них сделанные мамой из корней можжевельника, шишек, слоистых древесных грибов и желудей сказочные животные, русалки с гибкими рыбьими хвостами, безобидные лешие, смешные гномики, нелепые кикиморы, хищные многоногие крабы, грозные меч-рыбы, опасно изогнутые с поднятыми головками змеи и разнообразные хвостато-рогатые черти…
До чего же мама любит с Васей, а если он чем-то занят - в одиночестве бродить по лесу, вслушиваться, вглядываться в него, выискивать в нём своё.
Впрочем, Васин взгляд быстро соскользнул с этих узких полочек на стенах, и он сразу вспомнил всё, что было вчера. Санька хотел с ним поговорить, звал к себе. Надо было не то что пойти к нему - побежать, и не медля, до завтрака, в эту вот секунду! Узнать всё, расспросить.
И ещё нужно было сразу и честно сказать Саньке, как часто думал он о нём у Кара-Дага, как рвался к нему! Надо было посмотреть и на его новый многопарусный бриг "Пират", по словам Крылышкина недавно построенный им, и узнать, какие у Саньки планы на ближайшие дни…
Снова застучал молоток. Упруго, коротко, жарко. Папа не так вбивает гвозди. И мама стучит молотком совсем по-другому, по-женски, что ли: не очень уверенно, с боязнью промахнуться или ударить криво и погнуть гвоздь.