Старика уложили на носилки. Девушка, похожая на ежика, на которого только что опрокинули несколько банок плакатной гуаши, уселась рядом и принялась шмыгать распухшим носом. Парамедик подумал, что ей неплохо было бы кольнуть успокоительного, просто так, чтоб под ногами не болталась, но мысль он не додумал, не успел - слишком коротка была обратная дорога.
Включив сирену, машина развернулась и через еще две минуты въехала под козырек приемного покоя. Дежурный врач зафиксировал в журнале время прибытия "скорой" - 22.31.
Когда носилки с пострадавшим въехали в приемный, старик вдруг захрипел, зашарил руками по одеялу и его начало трясти. Увидев состояние отца, взвыла его дочка и вместе с дежурными врачами побежала рядом с носилками-каталкой по коридору к реанимационному блоку.
В 22.37 носилки въехали в отделение реанимации.
Этот момент был прекрасно виден на мониторах службы безопасности "Йосефталя" - каталка, человек на ней, дежурный врач, две сестрички и здоровущий санитар, толкающий нелегкий груз по плиткам пола. Когда картинку продолжила другая камера, здоровый санитар валялся поперек каталки физиономией вниз, а остальных просто не было в кадре.
Но охранник, сидевший за мониторами, не заметил происходящего. Он заваривал себе чай, а когда снова повернулся к экрану, ни тележки, ни потерявшего сознания санитара на нем уже не было.
Рувим, хлюпая кровавыми соплями, держал дежурного врача "скорой", сестричек и недавно проснувшегося доктора Романа Стеценко на прицеле, дожидаясь, пока Арин запирает в бельевой комнате подвернувшихся под руку сотрудников реанимации.
- Вы соображаете, что делаете? - спросил не потерявший рассудительности Стеценко. - У нас тут больные! Это же интенсивная терапия! Вы что? Хотите, чтобы кто-то умер!
- Шпокойно! - прошепелявил Кац на иврите и вытер рукавом разбитое лицо. - Никто никому вреда не причинит. Нам нужен Валентин Шагровшкий…
И добавил по-русски, кривясь от боли:
- О, шерт! Какая шволочь придумала эти подуфки бешопашношти!
- Пристегиваться надо было, господин Кац, - сказал Стеценко на том же языке. - Бросьте пистолетом размахивать, я знаю, кто вы…
- Проклятая популярношть! - прошипел профессор в сердцах, но пистолет опустил. - И кто фы, юнофа?
- Это мое отделение, - ответил Стеценко. - Я здесь врач. Скажите госпоже бин Тарик, что моих сестричек можно выпустить из бельевой. Они меня слушаются, орать не будут. Зря вы санитара так приложили, профессор…
- Не шря… - огрызнулся Кац, опускаясь на пластиковый стул. - Шифой он, тфой шанитар. Я ему нифего не фломал! Вы фто? Наф шдали?
- Вроде как, - сказал Роман. - Я был уверен, что вы приедете. И еще один человек, которого пока здесь нет, но, будьте уверены, он скоро здесь появится.
- Где Валентин? - спросила Арин жестким, злым голосом. - Он здесь?
- Вторая палата, - Стеценко пожал плечами. - Взрослые люди, а ведете себя, как дети! Он едва глаза открыл! Под наркотиками вторые сутки! Вы что? Его забрать собрались? Что это за методы, господин Кац? Что это за "спокойно - это налет"? В коридоре охрана, на выходе охрана, на окнах решетки! Тут даже дымовой трубы нет!
Девушка, не слушая, рванулась к дверям, на которые он указывал, и через секунду уже была внутри палаты Шагровского.
- Ты, наферное, умный парень, - сказал Кац и, покривившись, осторожно потрогал ободранный нос, - и умееж жделать выфоды. Не дошивет мой племянник до утра в тфоей палате! Профто не дошивет! Понял?
- Да глупости вы говорите, - возмутился Роман, - госпиталь под усиленной охраной!
- Тебя как жовут, боец? - спросил профессор, глядя на Стеценко с сожалением.
- Я - Роман…
- А я - Руфим, - представился Кац, и помахал перед собственным носом пистолетом, держа его так, чтобы Стеценко мог получше рассмотреть оружие. - Охрана, гофоришь? Это не охрана, это, прошти, детшкий шад - штаны на лямках! Я тут как окажался? Ни одного выштрела, один раз по шее дал вашему Годзилле.
Из дверей палаты Шагровского появилась Арин. Вид у нее был растерянный, но счастливый.
- Он живой, - сказала она дрожащим голосом. - Валентин живой, Рувим…
Она обняла профессора, уткнулась лицом в его окровавленную рубашку и заплакала.
Происходящее столь мало напоминало налет, что забытый у стенки молодой врач скорой помощи начал в недоумении опускать руки.
- Ну, ну… - произнес Рувим неуверенно. - Плакать-то зашем? Я же говорил тебе, фто он не мог погибнуть. Идти он шможет?
Арин затрясла головой.
- Нет. Он меня узнал с трудом…
- Жначит так, - решительно отрезал профессор, - смошет ехать! Роман! Шейчас Арин выпуштит твоих людей, но штобы никто не балофался! Убить - не убью, но шкуру попорчу! А шам иди шюда!
- Вы зря комедию ломаете, Рувим, - сказал Стеценко. - Тот, кто вас ищет здесь - мой старинный друг, еще из Союза. Его зовут Шмуэль Коган. Приличный человек, офицер! Я говорил ему, что ваш племянник просто по времени не мог быть участником организации взрыва! И он, кажется, мне поверил! Сдайтесь ему - безопасность вам обеспечат!
- За пошледние пять шуток мне обещали бежопашность нешколько моих друзей - они ошень влиятельные люди в этой штране. И как только мне ее обещали, так сразу на нас и нашиналась нафтоящая охота. Тфой друг, наферное, хороший парень, но он нас не защитит. Не его урофень.
- Опасаюсь, - Роман опустил голову, - что особого выбора у вас, профессор, не будет…
- Это еще пошему?
- Потому, что к одиннадцати Коган будет здесь. Он приедет допросить вашего племянника. И будет очень рад встретить вас тут!
- Разве Валентина можно допросить в таком состоянии? - спросила Арин. - Он же едва говорит!
- В три часа, перед тем, как лечь отдыхать, я перестал капать ему обезболивающее со снотворным эффектом - необходимости уже не было. В десять вечера ему сделали восстанавливающую инъекцию с витаминами, так что к половине двенадцатого он, конечно, танцевать не сможет, но для беседы будет вполне адекватен.
- У нас дешять минут… - прошепелявил Кац.
- Девять, - поправил стоящий у стены и забытый всеми дежурный по "скорой" врач.
Но на самом деле, девяти минут у них не было.
Римская империя. Остия
Вилла Понтия Пилата
37 год н. э.
- Знаешь, Крисипп, - сказал Пилат задумчиво. Он все еще не вынырнул из воспоминаний. - Сначала я смеялся над слухами, как все. Мне были непонятны тревоги Каиафы и Ханнана, озабоченность Афрания. Вся эта суета вокруг пропавшего тела… Мы же все-таки цивилизованные люди! Мне ли не знать: человек, которому пробили сердце копьем, не живет и минуты…
Потом я вспомнил слова га-Рамоти и понял, что иудей что-то знал заранее. Я, конечно же, сомневался, что из фамильного склепа кто-то мог похитить тело без его ведома, но Иосиф лишь разводил руками и отрицал малейшую причастность к исчезновению га-Ноцри и уж тем более к его воскресению.
- Здесь есть донесения Афрания, - Крисипп опустил голову к столу, перекладывая пергаменты. - Есть свидетельство Мириам из Магдалы, записанное со слов шпиона. Есть в общей сложности тридцать два документа, датированные 783 годом, сто шестнадцать, датированных 784-ым, год 785 представлен лишь списком и фамилиями свидетелей, дававших показания - по перечню - тысяча шестьсот тридцать два документа. Сами документы отсутствуют.
- Наглядное свидетельство того, как ширились слухи, - Пилат пожал плечами.
- Слухи ли? - неожиданно перебил его секретарь. - В архиве лишь твои документы, прокуратор. Иудея, Ершалаим… А сколько таких свидетельств в архивы не попало? Тысячи? Десятки тысяч?
- Какие тысячи? - Пилат не обратил внимания на фамильярность слуги и в раздражении махнул рукой. - Я с самого начала отдал Афранию распоряжение внимательно следить за последователями га-Ноцри. Десятки! Может быть - сотни! Но не тысячи, Крисипп…
Пилат вздохнул.
- Иудеи - странный народ. Откуда такая наивность? Что за новый фетиш - воскресший мертвец? Их вера очень строга по отношению к чужим, но слишком беспечна, когда речь идет о своих. Прав был Афраний - мне не стоило казнить га-Ноцри. Выпороть, прогнать, заточить, отправить в Рим на судилище и оттуда сослать на север… Но не убивать! Убив его, я сделал в точности то, чего он хотел. Останься он жить - и его проповеди были бы забыты. Погляди, Крисипп, сколько пророков было в Израиле за время моего правления. Кто помнит о тех, чьи пророчества не сбылись? Кто помнит их имена?
- Его помнят… - сказал Крисипп глухо.
- Никто. Не видел. Его. Живым. После. Смерти! - отчеканил Пилат. - Никто из тех, кому можно доверять! Его женщина? Так от тоски и горя можно увидеть даже их праотца Авраама! Его ученики? Ни одного из них я бы не назвал благонадежным! Все они могли и имели причину говорить то, что говорили. Его мать? Я не могу осуждать ее за ложь…
- А если это не ложь, прокуратор?
Отяжелевшее за месяцы пребывания в Остии лицо Пилата исказила брезгливая гримаса.
- Скажи-ка мне, Крисипп… А ты не один из… этих - его последователей? Из … минеев?
- Нет, игемон, - сказал секретарь, и почему-то перешел с латыни на арамейский. - Я не миней. Я не верю в то, что мертвые возвращаются на эту землю. Но я знаю, что каждому воздается по вере его. Неважно, во что ты веришь, важно, как ты живешь…
Он поднял голову и отложил в сторону письменный прибор.
- Позволено ли мне, прокуратор, высказать свое мнение, до того, как мы приступим к главному?
Пилату не нравился тон, которым говорил нанятый им скриба, но что-то, возможно, любопытство, возникающее у людей деятельных лишь от длительного безделья, заставило бывшего прокуратора кивнуть.
Секретарь кивнул в ответ, как равный равному, и Пилат подумал, что наглеца обязательно надо уволить. Жаль, конечно, скриба попался грамотный, знаток своего дела, но почтения не знающий… Держать такого - не уважать себя. А себя Пилат уважал и требовал того же от окружающих.
- Люди смертны, игемон, - сказал грек на арамейском, глядя прокуратору в глаза. - Бессмертны их идеи, их слова. В начале было слово, прокуратор. Все остальное было потом. Того, кто придумал слово, можно убить, но что делать с теми, кто услышал его и передал другим? Что делать с ними? Что делать, когда семя уже упало в землю? Когда ростки уже взошли?
Пилат вдруг понял, что именно арамейский - родной для Крисиппа язык, а еще через мгновение ему пришло в голову, что скриба похож не только на грека.
- Не га-Ноцри жив, прокуратор. Ты прав: человек, которому копье пробило сердце, умирает. Но когда он возвращается в мыслях тех, кто любил его, кто слышал его… Когда его слово передается из уст в уста, люди верят, что он вернулся из мира мертвых. Те, кого любят, игемон, не уходят, пока о них помнит хоть один человек. А те мертвые, о ком помнят тысячи, живее многих живых. Га-Ноцри надеялся, что народ восстанет против твоей жестокости, что сам Всевышний поможет ему прогнать римлян из Иудеи, но был и второй план. План безумный, глупый - умереть и самому стать Богом. И этот план удался. Он обманул и тебя, и смерть, Пилат. При жизни многие не хотели слушать его, гнали, ведь нет пророка в своем отечестве, но когда он вернулся живым с креста, его слова обрели другой вес. Людям не нужна правда, прокуратор! Им не нужны все эти исписанные пергаменты, - он взял несколько свитков и отбросил их в сторону. - Им нужна вера и чудо! И если чуда нет, его надо придумать… Что есть слово, прокуратор? Просто звуки, вылетающие из нашего горла! Для того, чтобы слово стало Словом, нужна вера. И Иешуа ее создал… Правда, плата была дорогой.
- Ты не грек, - сказал Пилат на арамейском. - Ты иудей.
- Да, - подтвердил скриба. - Я иудей. Ты убил моего друга, Пилат. Ты убил Царя Иудейского, а я убью тебя… Его кровь должна быть отмщена, римлянин.
Зрачки прокуратора расширились, шея побагровела, но внешне он остался спокоен. Дернулась вислая щека, разъехались в ухмылке бледные губы, выбритый подбородок выдвинулся вперед, придавая лицу надменное, презрительное выражение.
- Так ты, иудей, серьезно считаешь, что он был машиахом? - выплюнул Пилат навстречу встающему из-за стола Иегуде.
- Ты сказал, - серьезно ответил тот и достал из рукава острую, как игла, сику.
Глава 12
Израиль. Эйлат
Наши дни
- Двадцать два пятьдесят один, - сказал Христо.
Татуированный ничего не ответил. Он ел яблоко. Красивое краснобокое яблоко, причем не магазинное глянцевое, а фермерское, с аппетитно траченым бочком. Предварительно он снял с плода кожуру складным швейцарским ножом из серой матовой стали, и теперь нарезал яблочко дольками и аппетитно хрустел, ритмично шевеля мощными челюстями. Морда у него была спокойная, будто предстоящая им рискованная операция его не только не пугала, но и вовсе не касалась.
В машине было душновато, но находиться на паркинге с включенным мотором они не рискнули - мало ли кто обратит внимание на стоящий на полупустой площадке автомобиль с работающим двигателем и двумя людьми в салоне. Тем более, что авто они угнали меньше часа назад с парковки у аттракционов.
- Пятьдесят две, - отметил вслух Христо.
Поль посмотрел на него равнодушными холодными глазами ящерицы. Если бы татуированный на долю секунды прикрыл глазные яблоки не обычными человеческими веками, а кожистыми полупрозрачными плевами, Христо бы не удивился. Вполне соответственно образу и выдержке. Ох, и неприятный тип этот размалеванный! У человека с болгарским паспортом на счету было свое персональное кладбище внушительных размеров, и испугать его было делом нелегким и небезопасным, но в присутствии прикомандированного к ним специалиста по обеспечению у Христо по спине то и дело пробегал нехороший липкий холодок. Очень хотелось отобрать у сидящей рядом плодожорки нож, чиркнуть ее по горлу и пойти прочь, пока татуированный будет хрипеть и давиться собственной кровью и кусками недожеванного яблока. Но Христо был профессионалом, а профессионал никогда не убивает просто так. Или не убивает просто так преждевременно. В общем, сначала надо сделать дело, а дальше… Дальше посмотрим, кто круче!
- Пятьдесят три, - сообщил Христо.
На этот раз татуированный отозвался.
- Ну, ты просто, как часы с кукушкой, - сказал он со своим непонятным легким акцентом. - Не суетись, приезжий…
- Я начинаю работать.
- А я что? Мешаю? - пожал плечами Поль. - Начинай. Работай, тебе зачтется! Окно запомнил?
- Запомнил.
- Ну, и отлично! Второй попытки не будет. У нас один выстрел.
- Знаю, - буркнул Христо, выходя из машины.
Привычным движением, будто бы он был не наемным убийцей, а дипломированным хирургом, лже-болгарин натянул на свои немаленькие ладони пересыпанные тальком резиновые перчатки.
- Я просто так, напомнил, - осклабился татуированный, но глаза у него не улыбались. - Попадешь в стену - будет просто фейерверк. Надо, чтобы влетело вовнутрь, тогда разнесет полбольницы.
Христо достал из багажника угнанной "субару" мощную короткую треногу, потом извлек на лунный свет массивную короткую трубу и водрузил ее на стальной штатив, похожий на трипод фотоаппарата. Чувствовалось, что с подобным оружием он управляется не в первый раз.
Татуированный остался сидеть за рулем. Яблоко он доел, сложил очистки в бумажный пакет и теперь поглядывал на Христо, делая вид, что ему просто нечего делать. С места, где они установили треногу, до госпиталя было не то, чтобы далеко - для снайперского выстрела не дистанция, а один смех - метров сто-сто двадцать, но вот окно, в которое надлежало попасть, располагалось не под прямым углом к линии выстрела, что делало прицеливание задачей для профессионала.
Теперь Поль посмотрел на хронометр.
- Пятьдесят четыре…
Лже-болгарин глянул на Поля недобро, но ничего отвечать не стал. Было уже не до того. Ноги трипода надежно упирались во все еще мягкий асфальт. Христо подогнал штатив по высоте, откинул прикрепленный непосредственно к трубе монокуляр и замер, прижав лицо к наглазнику.
- А твой напарник пунктуальный? - осведомился татуированный.
- Заткнись, - процедил Христо. - Работаем, мешаешь.
- Молчу, молчу… - отозвался Поль. - Тридцать секунд.
Со стоянки было отлично слышно дорогу. Рокот мотоциклетного мотора они услышали сразу же, как он возник из фонового шума - хороший байк голоса не скрывает.
- Он точен, - сказал татуированный. - Двадцать секунд…
* * *
Мощный "сузуки" под управлением Анри выехал из-за поворота. Мотоцикл не летел - катился, будто бы его водитель не совершал отвлекающего маневра, держа в левой руке бутылку с "коктейлем Молотова", а просто прогуливался улицами курортного города, высматривая хорошеньких девушек.
Солдаты, стоящие возле припаркованной у приемного покоя бронемашины, как раз под эмблемой "Йосефталя", посмотрели на обладателя мощного байка с завистью: везет же парню! Катается на "сузуки", подставляя лицо ночному ветерку, в то время как они парятся у стен госпиталя в "брониках" и касках. Солдатик, стоящий в будке у шлагбаума, даже высунулся наружу, чтобы получше рассмотреть счастливчика.
Мотоциклист тоже посмотрел на солдат, отделенных от него белой решеткой электрического забора, и даже помахал им рукой. В свете фонарей и луны что-то сверкнуло, но понять, что именно бросил в их сторону водитель, солдаты не успели. Мотор байка взревел, швыряя вперед двухколесную молнию, а на броне с шумом лопнуло, вспыхнуло и растеклось цветком веселое пламя, обдав все вокруг жаром и мерзким химическим запахом. Огонь взметнулся, слепя солдат и мешая им взять верный прицел, поэтому очередь, выпущенная вслед террористу, цели не достигла. Силуэт мотоциклиста канул во тьму, пули, вспоров сумрак, улетели туда же.