- "Я ч-четыре километра!.. Сзади поезда бежал!!.." - затянул Тимофей новую частушку.
Последние строчки у нее были такими, что Вера Ивановна поскорее уши заткнула.
3
Позднее, когда она возвращалась обратно в Жихарево, сидела в автобусе, а за фанерными стенками его дробил, полоскался и кипел слюдяной в сумерках ливень и хорошо думалось под этот ливень, она вспоминала Тимофея и поняла, кажется, что он такое.
Он никого не передразнивал, вернее, передразнивал всех на свете; собственных слов и собственных мыслей у него еще не было, он копировал все происходящее вокруг, и, словно в чистом зеркальце, отражались в нем чьи-то характеры, чьи-то поступки, чьи-то переживания… В общем, так ведут себя все дети. Мы просто не замечаем, что они - отражение сегодняшнего мира. Вера Ивановна тоже как-то не замечала, не отдавала себе в этом отчета, хотя каждый день встречалась на работе с ребятишками, умела обращаться с ними и полагала, что достаточно изучила их. Но простая эта мысль не возникала у нее.
А теперь она представила себе, как Тимофей идет по земле, оплетенной голосами, криками, песнями, плачем, маленький человек в грохочущем мире; идет мимо разных людей, отражая их всех, бессознательно откликаясь, впитывая жесты, улыбки, гримасы, взгляды, ощущая пронзительно все мысли, душевные порывы и страсти людские, идет сквозь бесконечный человеческий лес, еще ничего не зная о нем, все выбирая дороги.
Над болотами откуда-то понесло, потянуло гарью; дыма не видать было, стеклянно морщился воздух, подымавшийся над холмами; все так же явственно виднелась фиолетовая черта леса, кривые одинокие сосенки, на которых птицы сидели - не то вороны, не то сороки, нахохленные и неподвижные; все так же четко в низинах, в густой воде печатались опрокинутые облака и белесое небо. Но запах гари делался ощутимей. Вера Ивановна различала его даже в кабине "козла", где трудно было дышать от бензина и махорки.
- Что это? Лес горит? - спросила она у Тимофея.
- Торф. По болоту горит, далеко.
- И что же… давно горит? Потушить не могут?
- Второй год, - равнодушно сказал Тимофей.
- Как второй год? Почему же не потушат?
- А попробуйте. Он внутри горит, в глубине. Сверху ничего не заметно. Только вода в бочагах греется да рыба дохнет. Вороны сидят, видите?
- Вижу.
- Вареной рыбой обожрались. Эва, неподъемные стали… Щас бы мне "тозовку", я бы им устроил компот.
- Тима!
- А чего? Они же поганые.
- Вредных птиц не бывает, - машинально сказала Вера Ивановна. - Любая птица в природе нужна и полезна. Тима, этот торф в одном месте горит?
- Почему в одном? Где хошь.
- Нет, я спрашиваю - только на этом болоте? Или еще где-нибудь? За Жихаревым, например? Где озера?
- Ну.
- Может там гореть?
- А он и горит.
- Так я и думала, - сказала Вера Ивановна.
- На озера Дмитрий Алексеевич пошел с пацанами. Рыбу спасать.
- Да, да. Я как раз вспомнила.
- Меня звали, а я не могу. Сезон потому что.
- Какой сезон?
- Охотничий, какой еще… А этих ворон все одно постреляю! - непреклонно сказал Тимофей. - Мало что невредные. Они цыплят таскают, паразитки, спасу нет.
- Тима… а там, на озерах, опасно?
- Опасно.
- Ты серьезно говоришь?
- Ну.
- А в каком смысле опасно?
- Живьем зажариться можно, - сказал Тимофей, щурясь. - Чуть зазеваешься - и все. Спекся. В прошлом годе училка спеклась.
- Одни туфельки с каблучками остались?
- Ага.
- Сейчас, Тима, я тебе уши надеру. И не грусти.
- Небось сами передразниваете! - упрекнул Тимофей и посмотрел на Веру Ивановну заинтересованно. - А вы где научились?
- От тебя, - усмехнулась Вера Ивановна. - Скажи, Дмитрий Алексеевич хороший учитель?
- Хороший.
- Он тебе нравится?
- Нравится.
- А чем нравится?
- Не знаю.
- Ну все ж таки? Что в нем особенного?
- Дак он мужчина, - поразмыслив, сообщил Тимофей. - А остальные - все училки, Международный женский день.
4
Вдалеке, у фиолетовых лесов, медлительно и мягко зарокотало, будто картошку сыпали в гулкий фанерный ящик. Очевидно, гигантские тракторы приближалась, и сделался слышным их нескончаемый рев. Откликнулись болотные пространства, дрогнул воздух, и что-то невидимое прокатилось над топями, холмами и зарослями багульника. Встрепенулись вороны на кривых сосенках, закричали насморочными голосами.
- Гром гремит! - Тимофей поднял палец. - Вот он, Илья-пророк-то. Шурует на ракете.
- Надо же, - отозвался спереди Федор Федорович. - Подгадал дождь на праздничек, ах незадача!
Старик с расстегнутым портфелем возразил:
- Как раз удачно. Работать нельзя, пусть народ погуляет в ненастный день.
- Гляжу, добрый ты стал… кабы знать, кто этот чертов календарь составляет, - отступного бы не пожалел! Только чтоб не в моих деревнях гуляли.
- Традиция… - вздохнул старик с портфелем.
- Безобразие это, - сказал председатель. - На троицу сговорили меня новый праздник устроить: "Встреча колхозного лета". Чтоб не с пережитками, значит, а по-современному и культурно. Хорошо, стали готовиться. Оркестр я привез, настоящий оркестр из пожарного депо, - мастера, понимаешь, на всех похоронах в районе играют… Договор с ними заключил: дудеть до победы. А весь мой народ взял да и попер в деревню Маслюки, потому что троицу, видите ли, назначено в Маслюках справлять. А кто назначил, почему назначил - не добьешься!
Наверно, председателя разбередили воспоминания о неудавшемся празднике. Федор Федорович произносил свой монолог, все более кипятясь; в патетических местах он невольно нажимал на педаль газа, и пропыленный "козел" взревывал, как бы поддерживая хозяйский гнев.
- Ты руководитель. Должен учитывать обстановку! - назидательно произнес старик с портфелем.
- Курс, что ли, менять?
- И курс менять. Гибкость нужна руководителю, трезвость нужна, постоянное… Обожди-ка. Что это впереди?
- Комбайн, - сказал председатель неохотно.
- Твой? Ты что же технику гробишь? Бросил в болоте.
- Не бросил. Позавчера из Жихарева гнали, да паренек неопытный, завязил.
- Ай-яй! - Старик с портфелем нацелился своими очками на облупленный, голубой в крапинку агрегат, преградивший дорогу. - Позавчера, говоришь?
- Угу.
- Н-да… Он тут месяц валяется. Его птицы обсидели.
- А ты разбираешься! (Председательский "козел" опять начал взревывать.) Разбираешься в птичьем добре. Отличаешь лесное от деревенского!
- Меня не проведешь! Нет, брат! Очки не втирай!
- Ты кто? - сказал председатель. - Уполномоченный? Твое дело теперь продавцами командовать.
- А ты не искажай факты! Не обманывай!
- Была нужда.
- По привычке небось. Все вы, председатели, одинаковы.
- Иди ты… - сказал сквозь зубы Федор Федорович, а остальных слов Вера Ивановна, к счастью, не расслышала, потому что уж очень нервно рявкнул председательский "козел".
С трудом объехали комбайн, а когда перевалились обратно в мягкую колею, Вера Ивановна заметила на дороге людей. Далеко впереди, меж причудливо искривленных сосенок, сияли, светились яркие платья и косынки, особенно праздничные на фоне темной дороги и кофейно-коричневой воды. Все это напоминало палехскую миниатюру с папиросной коробки "Баян".
- Вот, - сказал председатель, наддавая "козлу" скорость. - Вот кому почитай мораль. Плывут, родимые. И оркестра им не надо.
- Жихаревские, что ли?
- Не… - Тимофей присмотрелся. - Наши. Сестрица позади волочится. Дядь Федь, скажи ей пару ласковых. У-у, тунеядка!
Подъехали поближе, и Вера Ивановна различила женские, вернее, девические фигурки с неестественно белыми длинными ногами; это девушки, оказывается, поддернули свои платья, подоткнули подолы, чтоб не запачкать в грязи. Шли босиком, а туфли кто в руках нес, кто на палочке за плечами.
- Школьницы… - протянул Федор Федорович, словно бы сожалея.
- Дядь Федь! Скажи ей!
- Эти мне неподотчетные. Пускай их педагоги ругают.
- Тормозни, я тогда сам! - Тимофей свесился через борт и заорал: - Панька!.. Панька, стой!
Девушки обернулись, отбежали с дороги, начали спешно одергивать платья. А та, которая шла последней, приложила ко лбу ладонь козыречком, разглядывая едущих в машине. Она была совсем юная, лет семнадцати, и женское еще только угадывалось в ней, только намечалось, разве что ноги были коренастые, с широкими, развитыми ступнями, уже в буграх и венах. Красовалось на ней модное клетчатое платьице в талию, посверкивали часики на загорелой руке, и прическа была модная, вытянутым куполом, как восточный минарет. Под этим куполом, тщательно состроенным, прикрытым и увязанным косыночкой, полудетское лицо казалось совсем маленьким, размером с яблочко. И лишь глаза, такие же светлые и прозрачные, как у Тимофея, дерзко смотрели и независимо.
- Нате вам! - ядовито произнес Тимофей, когда машина остановилась напротив сестры. - Любуйтесь. Хороша я, хороша, вся в кредит одета.
- Тебе чего надо? - зардевшись, спросила Панька. Наверное, ничего приятного не ожидала она от брата и заранее стеснялась пассажиров, смотревших из машины, и своих подруг, уже прыскавших в кулачки.
- Взбила волосенки-то? - продолжал Тимофей. - Консервную банку под них запихала, да? Или чего там?
- Тебе какое дело?
- А такое дело, что весь дом нараспашку! Скотина некормленная! Пиво в сельпо завезли, а взять некому! Ты чем думаешь, окромя консервной банки?..
Тимофей постепенно входил во вкус; было видно, что в запасе у него предостаточно ядовитых словечек; нотация продолжалась бы… Но внезапно Тимофей умолк. Пробормотал что-то, и умолк, и стал заливаться горячей краской; прямо-таки багровыми сделались его щеки, и лоб, и шея, и даже уши… У такого-то головореза! Вера Ивановна меньше бы поразилась, если бы покраснел председатель или ехидный старик с портфелем…
А секрет был прост. Среди этих деревенских школьниц стояло существо лет десяти, самое незаметное и скромное, в ситцевой юбке, в кофте со спущенными болтающимися рукавами (вероятно, материнской кофте), с волосами, небрежно заплетенными в тощую жесткую косичку, перевязанную чем-то вроде сапожного шнурка… Наверное, девочка сознавала, что пока нет смысла наряжаться, все впереди еще - и модные шикарные платья, и прически, и туфли, и часики на руке. Но власть свою, могущественную женскую власть, эта Золушка тоже сознавала, до конца сознавала, и к Тимофею был обращен пронзающий взор, в котором все было уже - от нахального вызова и до нежнейшей поволоки…
- А ты безрукий, что ли? - спросила между тем сестра Панька. - Надо будет - сам сделаешь. Не велик барин!
И повернулась и пошла, не обращая больше внимания на Тимофея, и все школьницы тоже двинулись, и засеменила рядом девочка в материнской обвисшей кофте, болтая рукавами, гордо подняв белобрысую голову с косичкой, задравшейся, как щенячий хвостик.
5
Надолго Тимофей затих, переживая эту встречу. Председательский "козел" бежал, бежал по вязкой черной дороге, по хрустевшим березовым костям; подскакивали и отшатывались назад старухи сосенки в фантастических лохмотьях, исчез тревожный запах гари; наконец болото кончилось. А Тимофей все сидел молчком, забившись в угол. Вера Ивановна и удивлялась, и посмеивалась, и даже посочувствовала Тимофею. Мысли у нее опять возникли странные, смешные. Никогда прежде не завидовала она молоденьким девчонкам, работавшим на студии; пусть они счастливей ее, беззаботней, удачливей, но в жизни любые плюсы уравновешиваются минусами. У Веры Ивановны есть что-то другое, пока недоступное этим девочкам. Жизнь Веры Ивановны наполнена, равновесие обретено. Завидовать нечему. А тут Вера Ивановна посматривала на Тимофея и думала с неожиданной грустью, что многое в ее жизни уже прошло, исчезло и никогда не вернется. Глупо жалеть об этом, а она жалеет. Надеется на свое счастье, верит в него, ждет радостей, и, наверное, все сбудется, все радости придут, какие ей отпущены. Только все равно грустно, почему-то.
- Тимофей, - вдруг спросил председатель, - ты про какое пиво говорил?
- Да к нам завезли, - буркнул Тимофей.
- Двенадцать ящиков, - сказал старик с портфелем. - Ерунда. Выпросили ради праздника. - А в Шихино не завезешь?
- Сейчас катер придет, - сказал старик с портфелем. - Буду встречать на пристани. Есть болгарские яички, консервы, колбаса полукопченая трех сортов. Столичный ассортимент!
- Был бы человеком, - ласково и как-то очень задушевно сказал председатель, - хорошей водочки подкинул бы. Кубанской там. Или калгановой. Гонишь один сучок…
- "Российская" будет! - пообещал старик с портфелем. - Рекомендую - новый продукт. Вкус, цвет, запах - первоклассные! И не какого-нибудь местного розлива!
- Поди, не достанется… - горько посетовал председатель. - Расхватают.
- Достанется. Полтораста ящиков!
- Ай, удружил, - проникновенно сказал председатель. - Вот это молодец!
- Работаем. Не сидим сложа руки!
- Во-во. По-прежнему ты старательный. Ладно, раз такое дело - и я тебе удружу. - Председатель нажал на тормоз и тихонечко остановил "козла". - Идем, я тебе одну штуковину открою… Не хотел показывать, да уж так и быть… Идем, идем!
Старик положил портфель на дырявое сиденье и сошел на дорогу, покряхтывая, разминая затекшие колени. Он недоуменно осматривался: кругом лопотал под ветром пугливый осинник, глухое было место.
- Елочки видишь? - спросил председатель.
- Где?
- Вон, где мы ехали.
Старик дунул на запыленные стекла очков, надел их и вытянул шею, отыскивая елочки. Председатель моментально юркнул на сиденье, "козел" страшно рявкнул, прыгнул вперед и понесся какими-то толчками, вихляя из стороны в сторону.
- Я те покажу!.. - кричал председатель, оглядываясь. - Я те покажу трезвое руководство!.. Все твои ящики сейчас - под замок!.. - Он схватил портфель старика и швырнул на дорогу. - У меня двух планов не выполнишь! Дудки!..
Вплоть до самого Шихина не мог успокоиться Федор Федорович. Клеймил беспринципного снабженца и все товары его, клеймил несуразные праздники деревенские с непременным пьянством и драками, клеймил погоду вообще и близкий дождь в частности, ибо гулянье, прерванное дождем, грозило растянуться и на второй день, а то и на третий…
Тимофей неожиданно расхохотался:
- А ты его здорово, дядь Федь!.. Только бумажки закувыркались!
- Да что, - сказал председатель, - все равно продаст, окаянный, все полтораста ящиков. Я только душу отвел.
Глава седьмая
1
А Шихино готовилось к празднику. Чем ближе подъезжали к деревне, тем чаще попадались на дороге девчата и парни; у шихинского моста, на пологом бережку, гости привал делали: умывались, чистились, обували туфельки и ботинки. Чтобы в деревню по всей форме войти.
Шихино не чета какому-нибудь Починку или Жихареву, это большой населенный пункт. Растянулась деревня вдоль мощеного большака, стоят дома деревянные и каменные, как в городе; есть клуб с кинотеатром, есть удивительное новое здание кафе-столовой: все стеклянное, как теплица овощная, но с длинным козырьком. Есть тут комсомольско-молодежный магазин "Репка" и еще два магазина, ведомственных; есть приемный пункт "Заготпушнины", где шкуры принимают и выдают порох и дробь охотникам; есть комбинат потребсоюза, в котором осенью грибы варят, солят и запечатывают в банки. И есть, наконец, аэродром в Шихине - ровное, всегда выкошенное поле на краю деревни; издалека видать мачты и полосатую матерчатую колбасу, надутую ветром; трижды в день выскакивают из-за леса лакированные красно-желтые самолетики, воздушные такси, трепещут пропеллерами, скользят и плюхаются на причесанную дернину.
В общем, есть где в Шихине разгуляться.
Тимофей довел Веру Ивановну до почты, но ждать не стал, заторопился по своим делам. Надо было успеть на приемный пункт: не ровен час, закроется по случаю праздника…
Однако пункт действовал, и был на месте знакомый приемщик. Как охотничий бог, восседал он за прилавком, покуривая трубочку, а вокруг, по стенам, висели звериные шкуры, самые разные - пятнистые рысьи с длинными, в трубочку свернувшимися лапами, и невесомые, пушистые волчьи с морозной искрой, и медвежья шкура висела, каштановая, как бы смазанная репейным маслом, отличная шкура, но только с проплешиной на заду, возле коротенького медвежьего хвоста. Под стеклом прилавка тускло мерцала дробь; выбирай, охотник, какую угодно: вот крупная, как черника, страшная волчья дробь, а вот помельче, помельче и совершенно мелкий бекасинник, похожий на маковые зернышки…
- А-а, Копенкин! - тотчас узнал приемщик. - Заходи, дорогой товарищ, давай! Без тебя план рушится.
- Приветствую, - солидно сказал Тимофей.
- Как, до тысячи еще далеко?
- Бери сколько есть. - Тимофей пододвинул ему корзинку, сдернул тряпицу. И пока приемщик считал и проверял шкурки, потирая их пальцами, разглядывая на просвет, прикидывая размер, Тимофей потихонечку озирался, с наслаждением вдыхая запах звериных шкур, сырой кожи, ружейного масла, прекрасный охотничий запах, от которого щекотало в носу и даже слюнки текли. "Погодите, - думал Тимофей, - будет у меня "тозовка", а после и дробовик заимею. Стану сюда заходить как хозяин, покупать стану чего захочу - и порох, и дробь, и городские картонные пыжи, и барклаи всякие… И ты, дорогой-товарищ, начнешь меня по имени-отчеству величать. Вот так-то!"
- Семь рублей ноль-ноль копеек! - подбил сумму приемщик, стреляя на счетах. - Солидно. И все ж таки далеко до Красной доски… Нажимай, товарищ Копенкин!
Тимофей взглянул на доску, на роскошные знамена ее и морщинистое золото, и его будто ударили вдруг: там, среда множества лиц на фотокарточках, он увидел пухлое, темное, самодовольное лицо Косого Егора! В прошлый раз этой фотокарточки не было, а может, Тимофей проглядел ее, не заметил. Но все равно, была она прежде или нет, не имеет она права висеть на Доске почета! Егор Косой не охотник, никакой не передовик - прохиндей он и жулик. Зачем его вывесили? Тимофей собрался уже ругаться, кричать на приемщика, но тут осенило его… Косой Егор не случайно попал на Доску. Он чужие шкурки сдавал. Чужие! Наверно, во всех деревнях, по которым шляется Егор, он забирает у пацанов шкурки, а потом выдает за свои… Недаром в телеге у него целый ящик этих слабительных леденцов с капустой! Скольких же дурачков он обманывает, а?
Тимофей лихорадочно соображал, говорить об этом приемщику или нет. Пожалуй, говорить бесполезно. Приемщику все едино, кто шкурки сдает. С Косым Егором даже удобней, он вроде агента… Нет, говорить нельзя. Но справедливость существует на свете, и Тимофей ее добьется. Надо к Жеребцову зайти, вот куда!