* * *
- Кто там? В чём дело? - крикнул отец, как будто спросонья. За лаем Тузика я не услышал, ответили ли.
Отец накинул пальто, зажёг лампу и шепнул нам:
- Если это Крутов, мы его не знаем, поняли? Вы, ребята, будто спите! - И он пошёл в сени открывать дверь.
Тузик поджал хвост и забился под лавку. Я поспешно задёрнул занавеску над печкой и лёг так, чтобы незаметно смотреть сквозь щель.
Вошёл Крутов. Я сразу заметил, что он бледен и губы его чуть дрожат.
- В чём дело? - заговорил он, снимая шапку. - Не состоялось?
Тут только я обратил внимание на то, что отец не ставит лампу на стол, а продолжает стоять у двери, держа её в руке и глядя на Крутова недоумевающим взглядом.
- Что не состоялось? - спросил он.
- Да собрание.
- Какое собрание? Да вы к кому? Вы, видно, не туда попали!
Крутов напряжённо засмеялся:
- Брось шутить! Я ходил туда, не достучался. Отменили?
- Что отменили? Куда ходил? В чём дело? - недоумевал отец так естественно, что, несмотря на всю мою тревогу, мне стало смешно.
Крутов нахмурился:
- Да не валяй ты дурака! Или мне Мишка наврал?
- Какой Мишка?
- Какой! Ясно - твой.
- Есть у меня сын Мишка. Да вы-то его откуда знаете? И что вам здесь нужно вообще?
- Да брось ты дурить, чёрт! - разозлился Крутов. - Говори толком, наврал мне Мишка, что нынче собрание?
Отец не успел ответить, как мама вдруг открыла глаза, подняла голову с подушки и испуганно спросила:
- Что случилось? Кто это у нас?
- Да вы что? Обалдели оба? - Крутов резко повернулся к маме. - Ты что, Ивановна, меня не узнаёшь?
Мама смотрела на него широко раскрытыми, удивлёнными глазами и молчала.
- Будто и не пьяный, - произнесла она наконец, - а, видно, не туда попал. Ты к кому шёл-то, приятель?
- Да послушайте!.. - начал было Крутов, но громкий стук в дверь оборвал его. Он быстро обернулся к двери и изобразил на лице испуг.
- О, чёрт! - прошептал он. - А вдруг полиция…
"Ух ты, гадина! - хотелось мне крикнуть. - Ведь сам же привёл!"
Тузик снова залаял из-под лавки.
- Полиция? - закричала мама и поднялась на локте. - За тобой полиция? Украл, что ли, где, а к нам прятаться?
В дверь дубасили. Отец пошёл открывать. Крутов быстро шмыгнул за ситцевую занавеску, отделявшую кухню, словно желая спрятаться.
Дверь открылась.
Вошёл пристав и несколько городовых.
Пристав сразу же опустился на стул. По его лицу было видно, что он очень иззяб, очень устал и очень разозлён.
- Ну, так и есть! - закричала мама. - Ваше благородие, вы не этого ли ищете? Зашёл к нам сейчас какой-то черномазый, шапка высокая… Украл, что ли, где?.. Как вы застучали, испугался. "Полиция", - говорит… Вон там спрятался!
- Не то пьяный, не то сумасшедший, ваше благородие, - вполголоса заговорил отец, почтительно наклоняясь к приставу, - о каком-то собрании толкует. Шут его знает, что за человек.
- Обыскать! - крикнул пристав. - И гляди, чтоб никто не ушёл.
"Уйдёшь тут…" - подумал я. Я хорошо знал, что дом оцеплен кругом.
Городовые бросились выполнять приказание пристава, и двое из них молча выволокли из-за занавески Крутова. И снова мне стало смешно, до чего у них растерянные лица. Они, видимо, совершенно были сбиты с толку и не знали, как им вести себя.
- Ты кто таков? - грозно крикнул пристав.
"Ишь как разговаривает, - подумал я, - ну, да и мы не дураки!"
- Я… сюда в гости пришёл, - пробормотал Крутов. Как он был сейчас не похож на нашего весёлого гостя!
- В гости?! - закричала мама. - Это ночью-то?! Ваше благородие, да мы его знать не знаем…
- Молчать! - заорал на неё пристав. - Не с тобой говорят. Ты! - ткнул он пальцем в сторону отца. - Это что за человек?
- Кто же его знает, ваше благородие, - очень спокойно ответил отец, - я ничего не понимаю. Только вот сейчас застучал к нам, я открыл, а он про какое-то собрание спрашивает… Будто и не пьян, а может, впрямь сумасшедший..
- Эй, обыскать хорошенько всё помещение, все вещи! Да живей! - крикнул пристав.
Обыск, очень тщательный, длился недолго. Изба была маленькая, вещей мало, искать особенно нечего. Пока городовые рылись в наших пожитках, все молчали. Мама под одеялом накинула на себя платье и встала. Кровать тоже обыскали.
Я поспешно закрыл глаза, - один из городовых лез на печку.
- Ваше благородие, тут двое ребят спят.
- Разбудить! - приказал пристав.
Городовой начал меня расталкивать.
- Что?.. На работу пора?.. - словно спросонья, забормотал я, потом протёр глаза, сел и с удивлением уставился на городового.
Пристав встал со стула и подошёл к печке.
- Знаешь этого человека? - спросил он меня, указывая на Крутова.
Я посмотрел Крутову прямо в глаза.
- А как же, ваше благородие, - сказал я твёрдо, - знаю, он на золотихинской фабрике, где и я, работает.
- Мишка, да ты что? - закричал Крутов, подходя ближе.
Пристав молча отпихнул его локтем.
- А к вам он ходит? - спросил он.
- К нам? Домой? Нет, ваше благородие.
- Однако же он твоё имя знает, - подозрительно сказал пристав, - как это, а?
- Так мы ж с ним в одном цеху, ваше благородие, - бойко возразил я, - мы ж там все друг дружку знаем! А его фамилия Крутов, я его тоже знаю.
- Врёт он, ваше благородие, - не выдержал Крутов, - все они врут, договорились… Дозвольте, вам всю правду скажу, как есть! Я у них чуть что не каждый день бывал. Этот самый Мишка меня на собрание звал.
- На какое собрание? - удивился я.
- Чего врёт?! Что нынче, воскресенье гулянки гулять? - возмущённо крикнула мама. - И когда это ты у нас бывал?!
- Доказать могу, ваше благородие! - закричал Крутов. - Я этому мальчишке фонарик электрический подарил! Поглядите сами, - вон его штаны лежат, а в правом кармане фонарик: зелёный, с белыми разводами.
Ух, и обрадовался же я тогда, что окоченевшие мои пальцы не удержали фонарика!
- Какой фонарик? - недоумевал я.
Пристав взял мои штаны со стула и вывернул оба кармана.
- Где же он, фонарик-то? - спросил он насмешливо. - Эй, вы! - обернулся он к городовым. - Не видали какого фонарика?
- Никак нет, ваше благородие! - хором ответили городовые.
В это время Валюшка открыла глаза, вскочила на колени и испуганно пробормотала:
- Мишка! Кто это такие?!
Услышав Валюшкин голос, из-под скамейки выскочил Тузик и радостно бросился к печке.
- А-а, - почти весело сказал пристав, - собачка!.. Уж она-то не договаривалась ни с кем! Говоришь, чуть не каждый день тут бывал? Стало быть, как свой. Собачка это хорошо понимает! А ну, погладь её!
Растерявшийся Крутов робко протянул к Тузику руку. Тузик поджал хвост, попятился, ощетинился, зарычал и цапнул его за палец.
Пристав захохотал. Потом сразу смолк, и жирное лицо его побагровело. Он всей тушей повернулся к Крутову.
- Ваше благородие… - начал было тот.
- Молчать! - заревел пристав. - Не место здесь разговаривать. Хозяйка, очисти стол. Протокол буду писать.
Через несколько минут он молча двинулся к двери. Крутов, бледный, не поднимая глаз, шёл за ним. Когда дверь закрылась за последним городовым, я чуть не закричал от радости, но отец приложил палец к губам и глазами показал на дверь, - ведь там могли подслушивать.
- Что за чепуха! - сказал он очень громко. - С кем это нас спутали?
С тех пор никто из нас никогда больше не видел Крутова. Должно быть, полиция услала его куда-нибудь подальше от нашего городка. Или он сам убежал. Революционеры не щадили провокаторов.
А весной, когда растаял снег, я нашёл в проулочке свой фонарик. Он весь отсырел и заржавел. Я вышвырнул его в реку.
Таня-революционерка
Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года.
Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города, в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.
Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню.
Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа - весёлый, бодрый. Мама на него зашикала:
- Тсс… Танюшка спит.
Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:
- И лучше, что спит. Достал я…
- Господи!.. Лучше бы не доставал!..
А папа рассердился:
- Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?
Мама тихо ответила:
- Знаю, так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей- кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён…
- Брось ты это! - перебил её папа. - Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся.
Мама так и ахнула:
- Да ну-у?! И что же там?
- Вооружённое восстание - вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.
Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание.
- Да и не в одной Москве, - шепчет папа, - и в других городах вооружился народ… Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию. Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут.
Мама спрашивает:
- А ты уже видел прокламацию?
- А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. "Все к оружию, товарищи! Пора, - говорится в ней, - самим добывать себе свободу. Да здравствует вооружённое восстание!" А подписано: "Российская социал-демократическая рабочая партия!" Вот посмотри, что я принёс!
Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку - посыпался на стол новый, блестящий шрифт.
А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких!
Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу, да и смотрю, как он работает, - оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, "литеры" называются, - много-много!
Сразу посмотреть - будто бы все одинаковые, а станешь разглядывать ближе - на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой "А" лежат, в другом - только с буквой "Б", и так вся азбука.
Стоит папа и составляет их в слова - быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе "шрифтом" и называются.
Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!
Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе- да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…
* * *
…Проснулась я нынче утром - и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.
- Мама! Что это тихо как? - спрашиваю. - Почему нет гудков?
Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается.
- Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?
- Тихо, говоришь? Гудков нет? - Папа усмехнулся. - Не загудят нынче гудки, Танюша.
Я начинаю догадываться:
- Забастовка, папа?
- Забастовка, дочка.
Когда я прибежала в класс, - а училась я в церковно-приходской школе, - уже звенел звонок. Гляжу - а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:
- К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало - видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих! Катиного папу и Людиного…
- А… Симы?..
- И Симиного забрали…
А тут входит священник, "батюшка". Вошёл туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.
- Садитесь, чада мои! - Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердится так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин.
Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что, если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, - пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.
- Нашёл тоже дур! - фыркнула Поля.
* * *
Шла я домой - и улиц не узнавала. Всегда, как идёшь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые… Усталые идут, домой спешат.
Иду я по знакомым улицам - не те они, да и только! Торчат трубы заводов как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопчённые, чистые, будто в воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже…
Гляжу, навстречу мне - Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.
- В школу больше не пойдёшь? - спрашиваю наконец.
- Боюсь, прогонит батюшка… Да и мама хворает… Мне бы на работу куда… Не возьмут!
Помолчали мы.
Я шепчу совсем тихо:
- Сима, у папы твоего нашли что?
- Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять… Знаешь, - тех, чтоб бастовать…
Сима всхлипнула.
Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят.
И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали. Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся.
- Вот они, проклятые! - шепчет.
Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие… так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..
… Лежу я, всё это вспоминаю, уже и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами - Сима… рабочие… казаки… сердитое лицо батюшки…
Потом всё перемешалось, и я не заметила, как уснула.
Вдруг слышу сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза - мама надо мной наклонилась, вся бледная, глаза большие, что-то под подушку суёт. А в соседней комнате шаги тяжёлые топают, голоса мужские…
- Мама, - шепчу, - кто там?
- Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось тебя не тронут.
Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:
- Пожалуйста, - говорит, - тут потише. У нас ребёнок больной.
А грубый голос отвечает:
- Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, всё ребёнок больной.
Я лежу ни жива ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Из соседней комнаты кто-то кричит:
- Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда!
- А тут только хозяйка, да ещё ребёнок спит.
- Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда.
Вышли все и дверь затворили.
Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать… А за дверью шаги, голоса.
Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же, - найдут на квартире наборщика шрифт, - ясно же, для чего ему шрифт… Плохо будет папе!
Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку - и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий…
Будут искать - и в мою постель полезут. Поля рассказывала, - всё, всё перерывают… Нашли же у Симиного отца под матрацем, и у меня найдут… Надо спрятать… скорее…
Но куда?!
Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места! В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню… Сил не хватит, - тяжёлый он!
Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю - надо! Куда же, куда?
И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин, - большой он у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду, - вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула - развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал… Так я и застыла… Ничего, ходят там, авось не слышно.
Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются… Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать… Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери… Я и дышать перестала… Нет, отошли!
Всыпала ещё две горсти, - опять молоко до краёв. Снова отпивать стала.
Ух, всё там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама - юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так…
Долго ли пролежала, не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:
- Ребёнка только не троньте, очень больна девочка!
А кто-то отвечает:
- Девочка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите девочку!
- Нельзя, - мама говорит, - тревожить её…
Слышу, еле говорит, бедная. Так мне её жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.
Прикрикнул пристав:
- Берите девчонку! Нечего тут!
Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. А у папы руки дрожат.
Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили.
- Ладно, - говорят, - можете класть.
Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы..
Как сейчас вижу, - два дворника из соседних домов - понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились - пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал; ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. И ещё какой-то… шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?
Всё перешарили, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села.