- Да так вот. Уже после нас родятся, и совсем в другое время. Мы-то ведь не доживем. Ну, может, Игорек твой доживет; стукнет ему девяносто три года… А вообще-то совсем новые люди начнут командовать на земле. Интересно! И, наверно, им даже трудно представить будет, как мы тут жили, что поделывали…
- Представят, - сказал я. - Останутся следы.
- Так-то оно так, - он кивнул головой. - Но ведь - только следы. Вещи какие-нибудь. Дома. Гидростанции, вроде нашей. А человека-то нынешнего не останется. Как им понять? Не знаю, может, я бестолково говорю… Но вот сам я из Ленинграда; жили мы там угол Герцена и Невского проспекта, над "Гастрономом". Совсем рядом от нас - Зимний дворец. Ходил я туда много раз, смотрел. В школе, конечно, учил про революцию. В кино видел, на картинках, как Зимний брали. Только разве смогу я это представить так же, как хотя бы мой отец, который там по площади бежал, и "Аврору" слышал, и с юнкерами врукопашную… Понимаете?
- Он же тебе, наверно, все рассказывал.
- Рассказывал. Но я маленький был, глупый. До войны еще. А в войну отец… ну, в общем, не вернулся.
- Мама у меня тоже на фронте была, - сказала Лида. - Мне все хотелось узнать - как там ей было? Прошу: "Расскажи, мне ведь тоже надо знать", а она молчит. Или начнет ругать, что я на письма редко отвечала… Я тогда в детском доме жила, в войну-то, и у нас бумаги не хватало. Тетрадки делали из газет.
- Вот и войну эту взять, то же самое, - сказал шофер. - По-настоящему-то не видел я ее. Третьеклассником был, когда началась. Умом-то понимаю: всю землю спасли, самое страшное выдержали. Но разве так бы я все запомнил, если бы сам воевал? Да еще хоть кое-что помню, могу почувствовать. А те, кто после войны родился? У нас в Ленинграде, во дворе, бомбоубежище старое. Остался такой бетонный колпак, ну, который вход прикрывает. Потемнел уже, плесень в трещинах. Надписи на нем и указатели облезли, и теперь новое написано: Саша плюс Паша равняется любовь… Я сидел в этом убежище, так не забуду его. А вот недавно гляжу - мальчишки между собой спорят: что, дескать, за колпак такой? Один кричит - это вентиляция из метро, другой - тайный ход в крепость… Знаете, смешно мне стало и как-то обидно. И не за себя обиделся, а вообще…
- Это я понимаю, - сказала Лида.
- Вот и здесь тоже бывает. Наши строители расписываются на сыром бетоне, отпечатки рук оставляют, шутят: мол, на память потомкам. Ну, сохранится бетон, линия наша останется, вправду на века сделали. Только будут ли знать в двадцать первом веке, о чем думали наши ребята, о чем спорили, песни пели? И вообще - какие они были, строители коммунизма? Лида, помнишь, как Санька горючее спасал? Или как ты в тайге заблудилась?
- Вот еще, чепуха какая.
- Не чепуха! Знаете, когда мы только начали трассу рубить, Лида ушла на пикет и заблудилась. И четверо суток в тайге, - одна, без огня, без хлеба…
- Был хлеб, неправда.
- Какой там хлеб… Голодала ведь, еле ноги тащила, а выбралась… Узнает кто-нибудь про это и про тыщи таких случаев? Вряд ли.
- Я и сама-то уж забываю.
- Не, ты не забудешь. И я не забуду, и все ребята наши. Только вот другие про это не узнают и не переживут того, что ты пережила…
Дорога скользнула под гору, снопы света от фар упали вниз, будто покатились под уклон. На минуту за ветровым стеклом открылось небо, полное блескучей звездной пыли. Винно-красная капелька неторопливо плыла над сопками.
- Спутник? - Лида протерла стекло.
- Нет. Самолет. А кстати, хотите послушать, как там собаки на орбите крутятся? Вон справа, в ящике, вот-вот, - достаньте приемник…
Я вынул картонную коробку с приемничком "Турист" звонкого травяного цвета. Лида поставила его себе на колени, нажала клавишу, похожую на кусочек рафинада…
- В больницу везу, - объяснил шофер. - Комсорг у нас болеет, решили ему игрушку подарить. Боюсь только - не попаду сегодня в больницу, поздно уже…
Странно и как-то по-особому зазвучали радиоголоса в тесной кабине самосвала, едущего по зимней таежной дороге, под ночным небом. Диктор перечислял пункты, в районе которых пройдет корабль-спутник. "…Мехико - 6 часов 09 минут… Лос-Анжелес - 7 часов 34 минуты… Кейптаун - 9 часов 44 минуты…" Привычные и все-таки чужие названия незнакомых городов. Коломбо, Дели, Сант-Яго, Гонолулу… Разбросанные по материкам, как далеки, как несоединимы они были друг с другом! И вот крошечная звезда вдруг протягивает между ними общую нить. И соединенными оказываются не только города, но и люди, почти три миллиарда людей, недавно еще не замечавших, что живут они на коммунальной планете…
Медленно разворачивается в окне черное небо. Снега, снега, лохматые сопки, рябые скалы, огни поселка на речном берегу. Высоковольтная мачта - еще без проводов, похожая на строгий обелиск. Диктор читает последние известия. "Премьер-министр Дебре снова поставил вопрос о доверии… Слухи об аресте Патриса Лумумбы… В Хиросиме состоялась Всеяпонская конференция за запрещение ядерного оружия…"
- Костя, - говорит Лида, - по-твоему, война будет?
- Не думаю. Во всяком случае, я перестал бояться ее. И не то что бояться, а знаешь - чувствовать, что она висит над головой. Нет у меня такого чувства.
- Игорек у меня спрашивает, что такое война.
- А может, это и здорово, - вдруг улыбается шофер, - что они не знают. Ни эти мальчишки в нашем дворе, ни твой Игорек. А понять - наверное, поймут когда-нибудь… Умнее нас вырастут!
Дорога неожиданно вырвалась на поле; здесь разгуливал ветер, пряди летучего снега полощутся над сугробами. Совсем близка небольшая деревенька. Видны насупленные избы под березами, палисадники, фонари на желтых, как свечки, сосновых столбах.
- Так мы подождем, - сказал шофер. - Одна пойдешь?
- Одна.
Самосвал остановился у старинного дома с высоким забором и железным кольцом на калитке. Я помог Лиде открыть дверцу кабины. Она выпрыгнула на снег, поправила волосы под шапочкой, потопталась, разминая затекшие ноги в ботиках. Заметив, что мы смотрим на нее, нахмурилась и побежала к воротам.
- Вы извините, - сказал Костя просительно. - Придется подождать, тут у Лиды разговор серьезный. С будущим мужем…
- Мне показалось, она замужняя…
- Была. Только неудачно. Попался один такой - охотник по белкам да по кадушкам мелким… Сбежал три года назад. Не раскусили мы его как-то. А теперь вот ей настоящий парень встретился, из местных. Правильный парень. Да она, чудачка, боится ему про сына сказать. Правда, семья у него трудноватая, старики… Но все равно нельзя же, чтоб сын у чужих людей в городе жил! Вот и говорим ей: перестань ты, забирай мальчишку к себе; если человек тебя любит, неужели ребенка не примет в семью? Что же за любовь тогда? Ну, поняла вроде… Завтра привезем Игорька.
- А она не сердится, что вмешиваетесь?
- Что вы… Мы же тут все - с первых дней стройки! Как же иначе. И Лида - свой человек, и ребятенок - тоже наш, родной. Кому, как не нам, беспокоиться?
- И вы, значит, специально поехали за ним?
- Да нет, завтра в городе груз приму. И еще там дела разные - вот в больницу зайти, учебников купить.
Лида все не возвращалась; я вылез из кабины. Захотелось пройтись по улице. Я шел мимо темных домов, слушал, как сечет снег по бревенчатым стенам, как с пружинным звоном вздыхают над головой провода, как хлопает и трещит на столбе надорванная ветром афиша, - и отчего-то казалось мне, что в этих звуках я различаю далекие человеческие голоса, которые зовут кого-то и настойчиво перекликаются в ночи…
А когда я вернулся к машине, то увидел, что Костя спит, навалясь грудью на баранку. Лицо его было серым, измученным; незажженная папироса торчала в уголке рта. Он что-то шептал во сне.
А над самой его головой, в черном стекле - нет, даже не в стекле, а, казалось, прямо внутри кабины, отражалось звездное небо. Оно чуть подрагивало, маленькие звезды мерцали, двоились, покалывали тонкими лучиками. И одна из них - слегка зеленоватая, похожая на утреннюю, - торопливо и упрямо поднималась к зениту, наискось перечеркивая ночной небосклон.
Последний день
Скорый Москва - Батуми проходит в половине седьмого утра. Когда море спокойное, Казбек Иваныч слышит поезд издалека. Еще где-то за поворотом рождается тонкий гудок и стрекотанье, вскоре звуки усиливаются, густеют, - вот уже гудок басит низко, хрипло, а стрекотанье перешло в грохот. Промчавшись по берегу, поезд влетает в тоннель, и звуки тотчас глохнут. Только запоздалое эхо перекликается в горных лесах.
В штормовую погоду приход поезда неожидан: рявкает внизу близкий гудок, потом, словно бы взрываясь, гремит под колесами железный мостик через ущелье, - и вот уже не уловить ничего, кроме ветра и бухающих волн.
Казбек Иваныч привык вставать вместе с этим поездом. Выкурив натощак папиросу, он, покашливая и растирая кулаком грудь, спускается в подвал за продуктами, затем разжигает летнюю печку, стоящую в углу дворика, среди зарослей кукурузы.
Утренний воздух сыроват и прохладен, но у печки сразу становится жарко. Одутловатое лицо Казбека Иваныча краснеет, покрывается каплями пота; он расстегивает ворот рубашки и отдувается шумно, со свистом.
Обычно к завтраку он варит кашу или сбивает яичницу, иногда варит колбасу; блюда простые, бесхитростные, и Казбек Иваныч готовит их машинально, неторопливо и все-таки очень быстро.
К восьми часам накрыт стол под виноградными лозами, у рукомойника повешено чистое полотенце. Собираются отдыхающие. Первыми приходят пожилые и семейные; они аккуратны, они вежливо здороваются и моют руки неторопливо, по очереди. Затем приходят те, кто помоложе. Они успели побывать на море и выкупаться, они суетливы и горласты, скопом толкутся возле рукомойника, рвут друг у дружки полотенце и хохочут. Последними прибегают на завтрак незамужние девчонки. Они тоже купаются по утрам, но после купанья еще наводят красоту - причесываются, красят губы, пудрятся - и оттого всегда опаздывают.
Казбек Иваныч рассаживает всех, режет хлеб, наливает чай, убирает грязные тарелки. Если кто-нибудь плохо ест, он сразу видит это и беспокоится:
- Может, невкусно? Может, чего другого хотите?
А если все едят хорошо, с охотой, то Казбек Иваныч улыбается, вытирает скомканным платком пот со своего красного лица и приговаривает:
- Вот и на здоровье… Вот и поправляйтесь себе!
После завтрака он, вместе с соседкой - одинокой старухой, помогающей по хозяйству, - уносит обратно в подвал продукты, моет липкую клеенку на столе, чистит ножи и вилки.
У калитки возле дома спорят девчонки, решают, куда идти - на пляж или в горы. Потом тонкий голосок спрашивает:
- Казбек Иваныч, а Гриша еще спит?
- Сейчас, - откликается Казбек Иваныч, - сейчас разбужу.
Он поднимается в комнату к сыну, но тот уже сам выходит навстречу, потягиваясь и жмуря заспанные глаза.
- Из ведра бы окатиться, - говорит он. - Опять жарища. Плесни, отец, будь другом.
Стоя под брызжущей холодной струей, сын громко кряхтит, фыркает, ежится. Казбек Иваныч смотрит на его подбритый затылок, на широкие лопатки, между которыми, в ямке, собираются крупные капли. На левой руке у сына белеет полоска, - это под ремешком часов кожа осталась незагорелой. Казбеку Иванычу приятно смотреть и на эту полоску, и на слипшуюся белобрысую челку сына; приятно слушать его фырканье и держать над ним ведро, которое делается все легче и легче.
- Еще бы чуток, отец, а?
- Да воды нету больше, - виновато отвечает Казбек Иваныч. - Отдыхающие, понимаешь, всю вылили…
- Эх, жалко! - сын берет полотенце и оглядывается на девчонок, слоняющихся за оградой.
- Поешь? Омлет остался, чанах свежий…
- Некогда.
Наспех одевшись, Гриша хватает с подоконника пачку сигарет, зеленые очки и торопливо уходит.
Казбек Иваныч присаживается на минутку отдохнуть. Завтракать ему тоже не хочется, во рту почему-то кисло и сухо, будто пожевал известки. "Надо курить меньше… Или совсем пора бросать…" - думает Казбек Иваныч.
Шипит и потрескивает остывающая печка, от кастрюль пахнет рыбой и вчерашней картошкой. В загородке у сарая храпит мохнатый поросенок и повизгивает во сне. Начинают скрипеть цикады. А далеко внизу, под береговым обрывом, шуршит галькой море и хлопает по камням с таким звуком, будто полощут белье.
Прежде, пока была жива мать, да и позднее, - пожалуй, до самого поступления в институт, был Гриша послушным и ласковым, любил разговаривать с Казбеком Иванычем, делиться разными новостями. Обыкновенно мальчишки стесняются показывать свою привязанность к родителям, но Гриша не стеснялся; даже кончая школу, повзрослев, мог пройти по улице, держась за отцовскую руку.
А потом, приезжая летом на каникулы, сын как будто начал избегать Казбека Иваныча, стыдиться, отвечал всегда односложно, скупо, и по всему было заметно, что разговоры с отцом ему в тягость. "Ах, да ты все равно не поймешь!" - раздраженно говорил он, если Казбек Иваныч просил рассказать про ученье и городскую жизнь. Хозяйством сын перестал интересоваться, равнодушно бродил по саду, смотрел на молоденькие яблони и виноград, и выражение у него было таким, будто он ждет приема к зубному врачу. Вечерами он подолгу сидел на веранде, хмуро курил, вздыхал, и летучий пепел от сигареты вился над ним, как мошкара.
Казбек Иваныч надумал развлечь его - зимой купил приемник с проигрывателем и два десятка пластинок. Продавцы в магазине растолковали, как обращаться с покупкой, однако механизм в приемнике оказался очень деликатным и хрупким. Перед самым приездом сына приемник сломался. Казбек Иваныч не знал, как быть - или вызвать из соседнего санатория техника, или отвезти покупку обратно в магазин. Потом, смущаясь, он попросил у Гриши совета.
Сын подошел к приемнику, отвинтил заднюю стенку. "Это же так просто, отец!" - сказал он, и в голосе у него опять послышалось раздражение. Он быстро починил приемник, но пользоваться им не стал, даже не посмотрел на пластинки. И приемник с того дня так и не включали. Казбек Иваныч боялся вновь его испортить, а сын как будто вообще не замечал; футляр приемника покрылся пылью и стал выглядеть тусклым и облезлым.
Казбек Иваныч, разумеется, понимал, что у сына теперь началась своя, отдельная жизнь. У него свои заботы, свои интересы. Закончив институт, он уедет на службу в Сибирь, это уже решено, даже известен город, вернее - научный городок, в котором он будет работать. Вероятно, сын по-прежнему любит Казбека Иваныча, но уже привык обходиться без отца, и, кроме родственных чувств, их ничего не связывает. Сыну скучно с Казбеком Иванычем, не нужен сыну и этот старый дом на берегу моря, и этот сад, и все это убогое хозяйство, включая поросенка и трех куриц. И чем дальше, тем сильней будут расходиться жизненные пути Гриши и Казбека Иваныча, и это неизбежно. Так бывает на железной дороге: вот тянется одна колея, поезда бегут по ней в затылок друг дружке, но на каком-то километре встречается стрелка. Здесь начинается вторая ветка; сначала рельсы лежат рядом, близко, но потом начинают отдаляться, отдаляться и сворачивают, наконец, на свое особое полотно. И ты не сразу замечаешь, что поезд пошел по новому пути, а когда заметишь, то старый путь оказывается уже далеко в стороне.
Казбек Иваныч все это сознавал, но ему хотелось, чтобы сын хоть немножко приоткрыл перед ним свою жизнь. Казбеку Иванычу требуется хоть изредка ощущать себя нужным, близким сыну, и если не помогать и не учить, так хоть думать о том же, о чем думает сын, вместе с ним радоваться и волноваться. Иначе пустой и бесцельной делается его собственная жизнь.
Когда Казбек Иваныч служил на железной дороге, ему всегда надо было что-то делать. Надо было еженедельно отправляться в рейсы, - он работал поваром в вагон-ресторане, - надо было обихаживать дом, сажать на склоне горы сад, зимою заботиться об огородных семенах; летом - о поливке и удобрениях, ремонте крыши и побелке комнат. Пусть несложным был его труд, пусть немудреными были заботы, но жизнь от них становилась наполненной, имеющей смысл и цену. Он постоянно чувствовал себя нужным, его ждали везде - начиная от собственного дома и кончая школой, куда он ходил на детские утренники и родительские собрания. Как и все люди, он сердился на свою занятость, говорил, что устает, и вправду бывал измучен, но понимал, что жизнь и должна быть именно такой.
Пять лет назад из-за несчастного случая умерла жена, через год сын уехал в институт, а сам Казбек Иваныч по болезни вышел на пенсию. Первоначально жизнь как будто не слишком изменилась, - он вставал утром в обычный час, брался за лопату или топор; многое в хозяйстве осталось недоделанным в прошлые годы, и он теперь наверстывал упущенное. А затем, неожиданно для себя, Казбек Иваныч понял, что все его нынешние заботы смешны и бесполезны. То, что он делает, вполне можно и не делать, и ничего, в сущности, не изменится. Вот он опрыскивает виноградные лозы, обрезает сучья у груш и яблонь, а можно не опрыскивать и не обрезать. Пускай уменьшится урожай в саду, все равно можно и без него обойтись. Вот он собрался чинить фундамент, а ведь можно и не чинить, лет десять дом и так простоит без ремонта. Нету смысла и в том, чтобы заводить поросенка и прочую живность. Казбеку Иванычу хватит одной пенсии, а копить деньги просто из жадности - противно и глупо.
Казбек Иваныч совершенно расстроился от этих мыслей, у него заныло сердце. Он бродил по пустым комнатам, трогал рукой холодные стены, дверные косяки, и дом, где он прожил почти сорок лет, казался ему чужим и давно покинутым. Была весна, в саду парила земля, на красных ветках яблонь лопались почки, скоро должны были цвести персики, но и сад казался Казбеку Иванычу безнадежно мертвым, будто его пожгло морозом.
Заходили соседи, говорили о весенних посадках, о том, где достать купорос и мочевину; Казбек Иваныч слушал, отвечал что-то, а сам думал, что и купорос и мочевина ему теперь тоже ни к чему. Впервые за много лет он не стал обрабатывать сад, и дни потянулись до того тоскливые, что впору было кинуть все и бежать на край света. Казбек Иваныч каждый день ходил в больницу, подряд записывался ко всем врачам, принимал все процедуры, какие можно было. Но чувствовал себя по-прежнему скверно и не знал, как убить время.
Наконец он понял, что больше не выдержит. В поселок, где он жил, летом приезжало много "диких" отдыхающих. Они снимали комнаты и столовались у тех хозяев, которые были согласны готовить. Казбек Иваныч не решился сдавать комнату, потому что ждал на каникулы Гришу, но зато взялся варить обеды и ужины.
Он прикупил посуды, продуктов, договорился со старухой-соседкой о подмоге и в один из дней прилепил на калитке объявленьице. Кое-кто в поселке посмеивался; стали говорить, что Казбек Иваныч к старости скупеет, жадничает. Другим хозяевам стряпня и впрямь приносила доход, но Казбек Иваныч меньше всего заботился о деньгах. Он готов был стряпать себе в убыток, лишь бы не чувствовать себя одиноким и никому не нужным.