Янне, не знающий покоя. Озеро Хюльтшён. Там ей пришлось побывать прошлой зимой в связи с другим делом. Там зло настигло Марию Мюрвалль.
То же самое зло?
Нет.
Хотя - кто знает?
Когда мы найдем Веру Фолькман, заставим ее сдать анализы на ДНК, чтобы сравнить их с ДНК тех, кто изнасиловал Марию Мюрвалль. Славенка Висник? Я уже попросила Карин это выяснить.
Часы в компьютере показывают 18.52.
Она звонит домой в надежде, что Туве снимет трубку.
Но нет.
Мобильный.
Пять звонков, затем автоответчик.
"Тревожное чувство. Есть от чего тревожиться", - думает Малин, поспешно выключая компьютер и покидая управление.
61
Вера Фолькман, Мугала, Клокрике, 1977–1985 годы
Когда в комнате холодно и в холле второго этажа раздается скрипение половиц, я стараюсь думать о лете, а не об этом монстре.
Лето, теплое и ласковое, мы с Элизабет едем на велосипедах вдоль канала, и ветер нежно треплет наши светлые волосы. Я вижу, как с каждым нажатием педали белое платье все больше и больше облегает твое тело, ты моя старшая сестра, я стараюсь догнать тебя, но для тебя это не соревнование. Ты останавливаешься и ждешь меня. Свет падает через кроны дубов, старожилов этой набережной, и ты стоишь возле своего красного велосипеда и улыбаешься мне.
Я ехала слишком быстро? Извини, я не хотела тебя бросать. Поезжай вперед, я буду держаться за тобой, можешь не оглядываться, я еду за тобой и охраняю тебя.
Мне двенадцать, тебе четырнадцать.
Ты - весь мой летний мир, мы купаемся вместе голышом, между нами нет стеснения, и если мы уедем на велосипедах достаточно далеко вдоль озера Веттерн, то найдем места, где будем совершенно одни. И лето заставит наши тела забыть о боли.
Там он нас не достанет.
Мы делим с тобой ночные тайны, сестра моя.
Он приходит к нам обеим одинаково часто, и мне хочется кричать, и тебе хочется кричать, но он кладет на наши губы свои длинные белые пальцы, эти пальцы скользят вниз, и мы вынуждены молчать, когда это происходит, - потому что куда нам деваться?
Это его дом, и мы - часть его жизни.
Мне больно, я хочу закричать, но вместо этого тихо плачу, и слышу, как ты плачешь в те долгие часы, пока мы ждем возвращения света, когда розовые панели на стенах нашей комнаты снова обретают форму, и боль жжет во всем теле.
Паук оплетает окна своей паутиной в лунном свете, его лапы белые, а в саду шуршат в клетках его кролики.
Мы моемся, моемся и все не можем отмыться.
Мыла не хватает. Мы находим в кухне средство для мытья посуды, а в гараже - синие бутылки с молочно-белой жидкостью, от которой пахнет так же, как у него изо рта, и от этой жидкости все внутри нас горит, горят наши раны, но нам нравится рушить то, что он пытается отобрать у нас. Боль никогда не кончается, а он такой сильный, такой твердый, его пальцы такие холодные, весь его облик источает решительность.
Ты предпочла ничего не видеть, мама, почему ты не хочешь посмотреть правде в глаза? Ведь ты все знаешь?
Он наш отец, мы его дети.
И он приходит к нам по ночам, и нет никакого пути к спасению - только внутрь себя.
Каким бы чудесным ни было лето.
На набережной канала дует ветер. Мы делаем вид, что нам не больно сидеть в седле велосипеда. Мы все-таки есть друг у друга, и наша любовь помогает нам вытеснять его пальцы, весь его образ.
И вот ты передумала, мама.
Ты решаешь раскрыть глаза и увозишь нас к бабушке, в ее двухкомнатную квартирку в Буренсберге, вы с ней кричите и ругаетесь. И я боюсь, что он приедет и заберет нас, но он не приезжает, и проходит немало времени, прежде чем я понимаю, что он все же останется с нами навсегда.
Мы живем в двухкомнатной квартирке в Клокрике, куда переехали.
Мне тринадцать, когда меня ведут к врачу, молчаливые встречи, где никто ничего не объясняет, в меня вводят холодные стальные инструменты, и я вижу недоумение и сочувствие, но также страх и презрение в их взглядах.
Они смотрят на меня.
Нельзя допустить реинкарнации монстра.
И я - живое доказательство того, как больно жить, это боль, которую многие стараются не видеть, предпочитают не смотреть правде в глаза.
Ты замолкаешь, сестра моя.
Тебе исполняется пятнадцать и шестнадцать без тортов и свечей, и мы с тобой скрываемся на переменах под деревьями в углу школьного сада, ни с кем не общаемся, словно все знают, словно общение с другими не дает утешения. Лето бесцветное, безветренное, и мы лежим на полу в самые жаркие дни, ты ничего не говоришь, даже не отвечаешь, когда я спрашиваю, не хочешь ли ты покататься на велосипеде.
Больница. Ты сидишь в углу на кровати. Ты попадала туда несколько раз.
Я зову тебя.
Ты ушла из школы раньше меня, и я зову тебя, когда вхожу в дом.
- Элизабет! - кричу я, стоя в прихожей, но ты не отвечаешь.
В гостиной пусто, и я хочу снова уйти, укатить на велосипеде вслед за ветром в другой мир, не похожий на эту тесную затхлую квартирку, где проходит наша жизнь.
Но ты не поедешь со мной.
В ванной запах плесени, белый кафель облуплен на стыках, но крючки под потолком, на которых обычно висит сушилка для белья, достаточно прочные, чтобы выдержать твой вес.
Белая веревка дважды обернута вокруг твоей шеи, твое лицо посинело, на нем застыло испуганное выражение, и твои глаза, мои глаза вываливаются из орбит. Твои мягкие светлые волосы свисают на твое обнаженное, неестественно чистое тело, твои нога замерли в воздухе. Они неподвижны.
На твоих руках и ногах маленькие раны - словно в последний момент ты одумалась и пыталась выбраться.
На дне ванной - желтая лужа мочи.
В шланге душа нет воды. Мне тогда очень не хватало воды. Так хотелось, чтобы оттуда ударила полная жизни струя.
Я подошла к тебе и обняла тебя, дорогая моя сестричка, мечтая о том, чтобы мы снова ждали друг друга, снова делили ночные тайны. Но ты была безмолвна и холодна, и я слышала свои собственные всхлипы, звук концентрированного одиночества.
Я крепко обнимала тебя и чувствовала, как потерянная любовь снова струится между нами.
"Ты ведь больше не боишься, сестричка, правда?" - спросила я.
Но ты не ответила мне.
В этот момент невинности не осталось.
И я пообещала тебе, самой себе, нам, что когда-нибудь верну все на место.
Что мир и наша любовь возродятся.
62
Луиса Свенссон по прозвищу Лолло, усадьба Скугалунд, июнь 2007 года
Ты впустил его в наш дом, папа.
Если бы ты не бросил нас с мамой, он никогда не переступил бы порог нашего дома, не проник в мою жизнь, под мое одеяло, в меня.
Он хотел, чтобы я называла его папой, этот проклятый Фолькман.
Он приходил по ночам.
Половицы скрипели, когда он приближался к моей двери.
И он говорит: Луиса, я только потрогаю тебя немножко, потрогай и ты меня, и потом он входил в меня, его руки были холодны. И весь он был холодный и жесткий, и от него пахло спиртом.
Иногда, в те ночи, когда скрип половиц не раздавался, я думала о тебе, папа: как ты исчез, заменил нас в своей жизни другими девочками, той женщиной, про которую рассказывала мама, - у нее было двое детей, которых ты усыновил.
"Забудь его, - сказала мама. - Мы для него не существуем".
И я ненавидела тебя в те ночи, когда он приходил.
И во все остальные ночи. И ненавижу до сих пор.
Но все же тогда… Больше всего на свете мне хотелось тогда, чтобы серебристая машина остановилась напротив дома, чтобы ты вышел из машины и обнял меня, сказав: "Я забираю тебя отсюда, с сегодняшнего дня все будет по-другому, ты моя дочь, и я люблю тебя, как должен любить отец".
Ты не приехал.
Став старше, я часто садилась в машину, ехала в Несшё, где вы жили, сидела возле твоего дома и видела, как ты входил и выходил. Иногда видела дочерей твоей новой женщины, таких же взрослых, как и я, и, когда видела вас всех вместе, я понимала, что ты любишь их, любишь неправильной любовью, которая на самом деле предназначена мне.
Моя любовь.
Ты не обратил внимания на мою машину. На то, как я следила за тобой. Но наверное, ты все же догадывался, кто звонил тебе по телефону, так и не решаясь произнести ни слова.
Да и что я могла сказать, папа? Хоть я и видела тебя, от тебя остался лишь запах, образ, голос из моего детства, когда я так тосковала по тебе здесь, в Скугалунде, мечтала увидеть, как твоя машина въезжает на холм перед домом, мечтала, чтобы ты, а не он вошел в мою комнатку в подвале, где хранились мои игрушки.
В тот день ты собрался на рыбалку, как не раз прежде.
Ты уже начал стареть.
Я оставила машину в стороне от мостков и пошла к тебе.
Я была ребенком, женщиной, девушкой - всем сразу.
Стоял осенний день, холодный, но солнечный, и ты узнал меня с первого взгляда. Едва я вступила на мостки, ты крикнул мне:
- Уйди, я тебя знать не желаю. Уйди, я пришел сюда порыбачить.
Если человеку суждено умереть несколько раз, то одна из моих смертей произошла там, на мостках.
- Я не желаю тебя знать. Убирайся.
Одно из весел лежало на мостках, длинное и тяжелое, с металлической оковкой на лопасти.
"Знаешь ли ты, кого ты впустил в дом?" - хотела я спросить.
"Я пришла, чтобы получить хоть частичку твоей любви", - хотела я сказать.
- Убирайся! - крикнул ты.
Весло.
При вскрытии завещания выяснилось, что ты оставил все, чем владел, своей новой жене и ее дочерям.
Но в конце концов я получила пять тысяч триста двадцать крон.
63
- Туве! Туве! ТУВЕ! ТУВЕ!
Туве…
Малин ходит по квартире, кидается из стороны в сторону, обыскивает комнату за комнатой, но дочери нет нигде - ни под простыней в ее кровати, ни в кровати Малин, ни в кладовке, ни в кухонном шкафу - да и как, черт подери, она могла бы поместиться в кухонному шкафу?
Проклятье, до чего жарко.
- Туве!
Только без паники, Форс, без паники. Она садится на стул в кухне, чувствует, что вспотела до корней волос, внутри ее звучит мантра: думай, думай, думай.
Она не у Маркуса. Но туда все равно нужно позвонить.
Малин выхватывает мобильник, набирает номер. Трубку берет Ханс. Судя по всему, он не в курсе, что они расстались.
- Нет, Туве здесь нет. А что, она пропала?
Времени на разговоры нет.
- Извини, Ханс, у меня звонит другой телефон. Я с тобой прощаюсь.
Друзья?
Кто сейчас в городе? С кем она ела мороженое? Юлия, позвонить Юлии.
Малин бежит в спальню, включает компьютер, находит в базе телефон Юлии Маркандер.
- Юлия, привет, это Малин, мама Туве. Туве с тобой? Нет? А ты не знаешь, где она может быть?
Филиппа и Элиса.
Обе на даче.
Часы на компьютере показывают 19.37.
Она должна была давно вернуться домой или позвонить.
Проклятье.
Без паники, Форс, без паники. Внезапно все ущербности ее спальни начинают резать глаз - пожелтевшие обои, бесформенные немодные шторы с лилово-желтым узором, отсутствие картин на стенах и цветов на подоконнике придают комнате нежилой вид.
В больничной палате бывает уютнее.
Сосредоточиться на главном.
Янне. Может быть, она поехала к нему? Но он в лесу.
Или она скоро вернется домой. Просто пошла в кино.
Но она позвонила бы, Туве старается поступать правильно, и она знает, что мама с ума сойдет от беспокойства, учитывая, что происходит в городе.
Опасения.
Произошло самое ужасное.
Нельзя светиться на пресс-конференциях.
Кто знает, какие механизмы это может запустить в безумном мозгу.
Она звонит Янне.
Он отвечает после третьего звонка.
- Янне слушает. Да, Малин.
- Туве. Она пропала.
По ее тону он понимает, что дело серьезно.
- Я сейчас приеду, - говорит Янне. - Пожар может некоторое время обходиться без меня.
Малин опускается на диван в гостиной, трет глаза, думает: "Как, черт подери, это могло случиться?"
Сколько ты весишь, маленький летний ангел?
Килограммов сорок пять.
Не больше.
В машине я завернула тебя в ковер, положила на плечо и принесла туда, где мы находимся сейчас.
Ты спишь на деревянной кушетке. Спи себе, всегда трудно оценить, сколько нужно эфира. С другой девушкой, которую зовут Юсефин, я использовала другое средство, которое выветривается бесследно, и принесла ее в эту комнату, мою комнату, и пока она лежала на кушетке, я отмыла ее дочиста. Уж как я терла ее хлоркой - но не слишком, чтобы не повредить кожу, потому что она пригодится тебе.
Я взяла ее в парке Рюда, когда она ехала домой.
Ее велосипед они так и не нашли.
Я помахала ей, и она остановилась, испугалась, увидев меня в маске, пыталась сопротивляться, но вскоре заснула.
Раны и отметины на ее руках. Я сделала их ножницами, которые мне подарили на десять лет, после того как отмыла и очистила ее. От нее пахло хлоркой, и я, конечно, могла использовать химикаты для очистки бассейнов, но их легче было бы отследить. Затем я разделась, надела на себя синее нечто, зашелестела когтями кроликов в воздухе, превратила свои пальцы в белые паучьи лапы, и тут она проснулась, снова увидела меня в маске и закричала, но вырваться не могла.
Как и ты, мой маленький летний ангел.
И затем я стала вводить в нее синее нечто.
Вперед-назад, вперед-назад, и она стала отключаться, а я крикнула ей, чтобы она не исчезала. Ведь чтобы ты могла возродиться, моя дорогая сестра, ты должна быть здесь, и вскоре я поняла, что ничего не выйдет.
Она не могла стать тобой.
Эта простоватая девчонка оказалась не способна вместить тебя или место было выбрано неправильно?
Я дала ей еще средства.
Вынесла наружу.
Тело ее кровоточило от такой ерунды.
Я отпустила ее возле Тиннербекена. Наверное, она побрела в парк. Она меня не видела, и я сохранила ей жизнь, потому что она не могла стать тобой.
Но та, что лежит сейчас на кушетке, возле клеток с кроликами и коробкой с белыми паучьими лапами, - она может стать тобой, дать шанс возрождению любви.
А нас?
Зачем ты убила нас?
Не убивай ее, оставь ее жизнь. Она не будет парить рядом с нами, не надо, будь милосердна, ты слышишь? Пусть горячая лава утечет обратно в землю, она достаточно побушевала. Покажи себя, открой свое лицо. Кто ты на самом деле - люди должны понять, что с тобой сделала нелюбовь, что человек не может стать человеком, если сталкивается с монстром там, где ожидает встретить любовь.
Янне в прихожей ее квартиры - потный, лицо перепачкано сажей, на нем тонкие белые брюки и желтая футболка с надписью "Kuta Beach".
Они обнялись, безуспешно пытаясь выдавить друг из друга тревогу.
- Ты позвонила в полицию? - спросил он.
И они рассмеялись, но потом замолчали, страх и тревога застыли в воздухе, как свинец.
- Позвони, пусть они начнут поиски.
И Малин звонит в управление, ее соединяют с дежурным сержантом, это Лёвинг, она объясняет, что произошло, и он говорит: "Мы немедленно начинаем розыск. Ты можешь рассчитывать, что все тут же подключатся".
"Зак, - думает Малин. - Надо бы позвонить Заку".
Он сразу снимает трубку и тяжело дышит, и она знает, что он уже знает, чувствует всем своим телом - лишь бы не опоздать. А Янне стоит рядом с обеспокоенным лицом, словно недоумевает, что происходит.
- Малин, я уже выхожу. Остальным тоже позвоню.
- Кому остальным?
- Сундстену и Экенбергу. Шёману. Кариму.
- Но где же мы будем искать?
- Везде, Малин, везде. Я поеду в квартиру Фолькман.
- Она поймала ее.
- Да. Это очень вероятно. Скажу всем, чтобы брали с собой табельное оружие.
- И я свое возьму.
Они одновременно кладут трубку.
- Пошли, - говорит Малин Янне, достает из сейфа в спальне пистолет и прячет кобуру под тонким белым жакетом. - Мы поедем к тебе домой, посмотрим, нет ли ее у тебя.
- Сколько времени?
- Четверть десятого.
- Если бы она пошла в кино на семичасовой сеанс, то уже должна была бы вернуться.
- Может быть, одному из нас стоит остаться здесь и ждать - вдруг она появится?
Правильная мысль, Янне, но в корне неверная.
- Мы должны искать вместе, - говорит Малин. - Она наша дочь.
Затем Малин пишет записку и кладет на полу в прихожей:
Туве, позвони!
Мама и папа
64
Кто-то приближается.
Я не сплю, голова раскалывается - во всяком случае, я понимаю, что не сплю.
Я лежу на чем-то твердом и не могу пошевелиться. Что это шуршит позади меня? И запах, здесь ужасно воняет, и я не дома, где моя книга, я что - заснула под деревом?
Боль во всем теле.
Туве пытается освободить руки, но они закреплены.
Кто-то приближается.
Безликое лицо, не похожее на лицо, и я кричу, но рот у меня заткнут кляпом, я это чувствую.
Совсем близко.
Я рвусь и упираюсь.
Мама.
Папа.
Затем я ощущаю носом холод, и сон, благодатный сон.
Потому что - я ведь засыпаю?
Не что-нибудь другое?
Дом, расположенный возле Малмслетта в одинокой рощице, окружен лесами. Желтый деревянный фасад подлежит замене, гниль в конце концов победила, и Малин смотрит на машины - одна, две три, четыре кучи металлолома бог весть каких марок.
Хобби Янне - ремонтировать, а потом продавать. Есть чем заняться. Проблема в том, что он никогда не продает эти машины. В мастерской и гараже стоит четыре американских автомобиля в безупречном состоянии. Он никогда на них не ездит, никому не показывает, просто владеет ими.
Этого она никогда не понимала.
Считала, что это такой примитив.
Только пару лет назад она осознала, что в ней говорит мамино неприятие всего недостаточно изысканного, что она, сама того не понимая, переняла у мамы ее высокомерие, и это сказалось на отношениях с единственным мужчиной на земле, о котором она с уверенностью может сказать, что любит его.
Здесь они жили вместе.
До катастрофы.
До развода. До Боснии и прочих забытых богом мест, куда уезжал Янне.
Оставь себе дом, Янне.
Когда ты вернешься, нас уже здесь не будет.
Пытаемся собрать воедино это "мы" - вот что мы сейчас делаем. Янне открывает входную дверь, и они кричат в темноту дома: "Туве! Туве!" Но их крик звучит как-то неубедительно.
Янне включает свет.
И вот мы здесь. В этом доме мы должны были бы жить все вместе.
Они идут из одной комнаты в другую, разыскивая свою дочь, но ее нет, нет нигде.
- Что теперь? - спрашивает Янне, стоя у мойки в кухне, со стаканом воды в руке.
- Поедем по городу.
- Может быть, все же стоит подождать ее дома, чтобы встретить, когда она вернется?
- Ты сам в это веришь? Я просто свихнусь от ожидания. Поедем по городу. Будем искать - в парках, где угодно.