Нет, конечно, всю правду я говорить не стал. Как Гуль с Лялькой разговаривают, например, директору знать необязательно. Но что такое "любимая игрушка" - это каждая женщина знает.
- Что ж, давай попробуем, - сказала Елена Игоревна. - И, наверное, лучше тебе самому ей куклу отдать. Это кукла? Покажешь?
Я вытащил Ляльку из рюкзака и посадил на стол. Она немного жмурилась от яркого света и выглядела очень сосредоточенной и невеселой.
Могу ее понять. Дело ей предстоит не из легких. И если не получится, то какое еще лекарство придумать для Гуль, я не знаю.
- Забавная, - улыбнулась Елена Игоревна.
- А Гуль волновалась, что меня нет?
Елена Игоревна покачала головой:
- Вынуждена тебя огорчить: кажется, она ничего не заметила. По крайней мере, все было как всегда. Больше ничего не хочешь спросить?
- А чего еще?
- Ну, например, как у Юли с ногой.
Ой. Про Юшку-то я совсем не думал.
- Нормально у нее с ногой, - не стала мучить меня Елена Игоревна, верно прочитав мой несчастный виноватый взгляд. - Сильный ушиб, ссадина, но переломов, слава богу, нет.
- А она сказала, что мы… ну, что…
- Про ваш сговор? Да что ты! Пока ты убегал, Юля верещала на весь дом минут пятнадцать. Отвлекала нас. Это уж потом, сложив два и два, я сообразила, как было дело. Ну что, у тебя все? Пойдешь к сестре?
Нет. У меня было не все. Было еще одно важное дело.
Я достал из рюкзака конверт и протянул его Елене Игоревне.
- Вот, посмотрите.
- Алексашин Василий Сергеевич… Кто это?
- Мой отец.
- Я могла запамятовать, но, по-моему, в твоем свидетельстве о рождении имя отца записано со слов матери, и указано там - Соловьев, ну и так далее.
- Да нет же, не Соловьев. Алексашин.
- Бумажка-то откуда?.. Ах да. Дома нашел. Ты его знаешь? Видел когда-нибудь?
- Я только вчера это дома обнаружил. Случайно. Мама написала в записке, что это мой папа и что ему можно позвонить. Если что. По-моему, у нас как раз и есть "если что".
Елена Игоревна покрутила бумажку в руках, с сомнением хмыкнула:
- А ты мне вот что скажи, Паша Алексашин. Почему ты мне дал такой некондиционный обрывок? Пол-листа оторвано… Тут было что-то еще?
Я посмотрел директору в глаза ясным и честным взглядом и сказал твердо:
- Нет, Елена Игоревна, ничего тут больше не было.
- Хорошо, Паша, - сказала Елена Игоревна, засовывая бумажку в прозрачную синюю папку. - Я узнаю. И если будут какие-то новости… Только учти, что…
- Я понимаю. Большая вероятность, что Алексашин никто и первый раз про нас с мамой слышит. Но все-таки вы позвоните, ладно?
А потом я пошел к Гуль.
Гуль сидела у себя в комнате - так же, как все эти последние дни. С безучастным спокойным лицом. И смотрела куда-то перед собой, но одновременно далеко-далеко.
Юшка валялась на своей койке и крутила ноги Гулькиной Барби. Щиколотка у Юшки была перевязана бинтом, а в остальном она была вполне бодрой и веселой.
Едва я переступил порог, Юшка вскочила и вытолкала меня обратно в коридор.
- Ну что? Все путем? Получилось? Принес?
- Юшка, как твоя нога?
- Да ну, фигня, - отмахнулась она. - Думали - растяжение, оказалось - ушиб. Заживет как на собаке.
- Ты потрясающая актриса! - запоздало похвалил я Юшку. - Знаешь, когда ты заорала, я чуть сам не кинулся тебя спасать.
- Говорю - фигня! Главное - что? Что все получилось! Они, прикинь, тебя только к ужину хватились! Директор бегала-бегала, ментам звонили-звонили. К тебе домой приходили?
- Ага. Но я свет не включал, а двери были заперты снаружи.
- Супер, - потрясение вздохнула Юшка. - А как это?
- Тайный ход, - подмигнул я.
- Подземный? - вытаращила глаза Юшка.
- Воздушный!
Юшка шмыгнула носом и сказала деловито:
- Вот что. С воли полагается чего-нибудь приносить.
Я растерялся:
- У меня денег не было, и еды дома тоже. Чего я тебе принесу?
- Чего-чего! - огрызнулась Юшка. - А хоть чего!
Я сунул руку в карман и достал оттуда розовую туфельку Барби.
- Слушай, а Гуль и когда нормальная была, с этой Барби совсем не играла, - оживилась Юшка, цепкой лапкой схватив туфельку у меня с ладони, - может, она мне ее подарит? И как раз две туфли? Красиво!
- Думаю, подарит. Если…
И тут мы оба вспомнили, ради чего все затевалось.
- Ну что? Попробуешь? - кивнула на дверь Юшка. - А можно я посмотрю? Я не буду мешать, я у двери сяду!
Ужасно не хотелось мне свидетелей в такой момент, но как отказать…
- Только молчи, - сказал я.
Вошел в комнату, достал из рюкзака Ляльку и сунул Гуль в руки.
Лялька
Для человека, который меня не слышит, Паша все же удивительно разумен.
Это он залез в дом через чердак. А не воры.
И ночью мы с ним сидели в темном доме вдвоем.
Было хорошо.
Я и не думала, что так скучаю по своим людям.
Паша сел рядом со мной. Взял меня в руки. И разговаривал со мной. Обо всем.
Он рассказал мне, что все очень плохо. Что мама больше никогда не придет. И что даже проститься с ней детям не удалось.
- Иногда мне кажется, мама просто уехала. Далеко-далеко. И вернется через двадцать лет. Или через тридцать.
- Мне тоже так кажется про Шуру. В сущности, это так и есть. Я же знаю, что Шура сидит в зеленом саду под яблоней. Качается на качелях. Ест лимонное желе. И трава щекочет ей босые ноги. Только она не приедет. Да и зачем.
- И я всё думаю, Лялька, думаю. Где теперь мама? Успела ли она подумать про это? Ну - про то, где хочет оказаться. Хорошо тем, кто верит во всякий там рай. Только если честно, маме рай не светит. Ну, такой, настоящий рай, куда попадают только самые хорошие. А грешники в ад - знаешь про это, Лялька? Если так и есть, то моей маме надеяться не на что.
- Если бы ты меня слышал… Люди попадают в тот мир, в который верят. Я и Шуре это говорила всегда.
- Я, знаешь, Лялька, что думаю? Пусть она делает там только то, чего ей хочется! Я не верю, что эти черные и фиолетовые картины - то, чего она хотела. Не хотела она этого. Она просто устала от всего. Вот сидит она там, перед ней - загрунтованный холст… И - все, что она пожелает. Все такое яркое, светлое. И можно рисовать с натуры. Понимаешь, Лялька?
- Понимаю.
- Я, Лялька, хочу скорее вырасти. Мне еще пять лет ждать. Через пять лет я смогу жить в своем доме и ни у кого не спрашивать разрешения.
А еще Паша рассказал про Гуль.
Тоже плохо.
Но он отнесет меня к ней.
И я шепну ей.
Скажу ей.
Крикну.
Гуль
…И, вы представляете, мне две недели снился сон. То есть я сейчас как будто проснулась - а оказывается, уже две недели прошло.
Мне снилась такая интересная сказка. И немножко страшная.
Я не все помню, так, обрывки. Про какого-то верблюда, про королеву, про речку…
А потом я услышала, как меня зовет Лялька.
И подумала: "Ох, я же Ляльку целый месяц не видела, как она там одна дома?"
И проснулась.
И вижу: все радуются.
Паша стоит радуется.
Юшка тоже радуется.
Потом какие-то взрослые пришли. Тоже радовались.
Все со мной разговаривают. Вот, говорят, какая ты хорошая девочка. И какой у тебя, оказывается, голос громкий. Пришла Елена Игоревна. Это директор.
Я никого тут не знала раньше по именам, все были одинаковые. Теперь стала смотреть - они все разные!
Елена Игоревна пожилая, и похожа она на портрет какого-то писателя. Не смейтесь, я знаю, что все писатели с бородой. А директор похожа на писателя без бороды!
Она принесла с собой торт. "Птичье молоко" называется. И мы уселись пить чай. Не на завтрак, не на обед и не на ужин. Просто так сели чай пить, не по распорядку дня.
Голова у меня все время кружится немного.
- Пей сладкий чай. Ешь торт. Все будет хорошо, - строго говорит мне Лялька.
Лялька теперь со мной. Как же это я без нее так долго могла жить? Вот удивительно.
Лялька теперь все время мне говорит: "Гуль!"
А я ей отвечаю:
- Лялька!
Это у нас проверка связи.
Ляльку все у меня просят - посмотреть. Я сперва не хотела ее в чужие руки давать, но Лялька сказала: "Не выдумывай. Дай, пусть люди посмотрят. Всем интересно. А я потерплю".
И она терпела.
И я терпела.
Только когда наша медсестра, толстая молодая Ирина Михайловна, захотела с Ляльки шляпу снять и даже полезла своими острыми красными когтями шов, которым пришита Лялькина шляпа, подпарывать, - я рассердилась и Ляльку у нее забрала.
- Хватит, - говорю. - Лялька устала.
День вообще получился какой-то суматошный.
Попили мы чай, пообедали, и тут все стали приходить. Сперва - Юшкина мама.
Юшку позвали в холл, и я с ней пошла. Делать-то все равно нечего.
А там сидит женщина. Волосы белые, длинные. Ногти перламутровые. На ногах туфли с каблуками. Красивая. Только лицо красное.
Юшка ей говорит:
- А, мам, привет!
А ее мама плакать начала:
- Юленька, доченька, я по тебе соскучилась.
И пакет Юшке сует - с яблоками и грушами.
Мне стало неудобно, и я поскорее ушла.
Юшка вернулась быстро. Мрачная.
И говорит:
- Мамка переживает. Говорит: самый-пресамый последний шанс ей дают, и то неизвестно теперь. Ее хотят прав лишить. Ну, чтоб она мне как бы не мамка была, поняла?
Ничего я не "поняла". Как это: чтобы мама - не мамка?
- Меня когда с поезда сняли, я адрес свой не сразу сказала. А потом сказала, и они пошли к нам домой, а мамки и папки нету. Они уехали к дядь Вите на дачу. У дядь Вити деньрождение было, вот мамка и папка с ним и праздновали. И рыбу ловили. Гуляли, в общем, поняла? Две недели гуляли. Или три. Теперь ей говорят: как же вы своего ребенка бросили и даже не интересовались, где он и с кем? А мамка же знает: я не пропаду! Ну и вот за это их с папкой хотят прав на меня лишить. Козлы! Три недели без мамки нельзя, по-ихнему, а всю жизнь можно, что ли?
- Так ты сама из дома убежала?
- Ну, сама. И что? Хочу - убегу, хочу - назад приду. Всё же дом, мамка-папка, всё как у людей… А в детдоме никакой тебе свободы. И потом, я-то нигде не пропаду, а вот мамка без меня скучать будет.
Тут вдруг Юшка спохватилась:
- Это ничего, что я про свою мамку тебе жалуюсь? У тебя ж теперь мамки вообще нет?
А я ей говорю:
- Пошли с Барби играть. Как будто она в кино снимается.
Мы сидели с Юшкой, играли в куклы. Вернее, Юшка играла: кормила Барби, причесывала, летала с ней на самолете, - а я в это время делала ей из картона кроватку. Барби оказалась такая длинная, что кроватка под ней никак не хотела стоять - прогибалась, как гамак. И тогда я придумала приклеить посередине еще пару ножек. Мало ли что шесть ножек у кровати не бывает, зато стоять будет прочно.
Только мы уложили Барби спать - заходит какая-то незнакомая тетка и говорит так сладко, как злая колдунья:
- Деточка, малышечка, в куколки играет, здравствуй, Гулечка, я твоя тетечка, меня тетя Люба зовут!
Следом Паша в комнату просочился, какой-то хмурый.
Тетечка Любочка нас на воздух вытащила - давайте, говорит, посидим в садике на скамеечке, поговорим. Все у нее такое: деточка, садик, скамеечка, куколка, конфеточка…
Это она нам коробку конфет принесла.
Конфеты на жаре все растеклись и слиплись.
Паша ей вежливо на вопросы отвечает. Про то, в какой мы школе учимся, про оценки, про книжки, которые любим читать.
- А бабушку Сашу-то вы вспоминаете? Хорошая у вас была бабушка Саша?
Я глазами захлопала: кто это - бабушка Саша? Пока соображала, тетечка Любочка как запричитает:
- Ой, деточки мои бедненькие, вот вы теперь и одни совсем на свете остались, сироточки мои!..
Паша вдруг меня просит:
- Гуль, сбегай, пожалуйста, в столовую, разведай, что сегодня на ужин. Быстро!
Когда Паша таким голосом говорит, я не спорю. А когда я вернулась, тетечка Любочка уже собиралась уходить. На прощанье она меня и Пашу поцеловала. У Паши на щеке отпечатался малиновый след от помады. У меня, наверное, тоже.
Как только мы остались одни, я это малиновое пятно у Паши стерла. Подорожник сорвала и стерла.
А Паша спросил:
- Гуль, ты про маму-то поняла?
Я тоже спросила:
- А что про маму?
Смотрю, Паша напрягся весь, занервничал. И говорить начал как-то странно, чуть не каждое слово отдельно:
- Я тебе. Две недели. Назад. Сказал. Только ты уже была тормозная. Вы же с Юшкой подслушали, что мне милиционер про маму сказал, да? Но я потом еще раз сказал. На всякий случай. Вдруг ты не поняла…
Паша даже со скамейки вскочил:
- Так ты поняла? Может, ты не помнишь ничего? Не знаешь?
…Да знаю я. Знаю. Помню. Только мне кажется, что это все было со мной давно-давно. Мне кажется, я уже сто лет живу на свете и сто лет знаю, что мамы у нас больше нет.
А эта тетечка Любочка, оказывается, приходила в наш дом и теперь, может быть, возьмет нас отсюда. И тогда мы будем жить дома. Ну а потерпеть тетечку Любочку - ничего, можно. Паша считает. Она, кажется, не сильно вредная тетка, хотя, конечно, совсем незнакомая и противная немного.
Тут мне Лялька шепчет:
- Гуль, можешь Паше мои слова передать? Скажи ему, чтоб на эту тетку не рассчитывал.
- Не рассчитывай, Паш, на эту тетку, - сказала я.
- Почему? - удивился Паша.
- Лялька говорит, она слышала, когда эта тетка к нам в дом приходила. Они с соседкой Ларисмихалной через черный ход зашли, и соседка сразу цветы пошла поливать. А тетка все в доме щупать. Пощупала. И не понравился ей наш дом. Лялька сама слышала, как тетка себе говорила: я, говорит, думала, дом большой, хороший, в нем жить будет удобно… А как углядела, что горячей воды нет, что печку надо топить, что полы скрипят, - так и решила: не надо мне ни этих сироточек, ни такого дома.
- Вот, значит, как, - огорченно протянул Паша. - Жалко. Значит, она нас тут просто так навестила…
- Паш, ты с ума сбрендил? Зачем нам эта длинноносая дура? Деточки, сироточки, конфеточки! Она ж нас и не знает, и не любит!
- Нас, Гуль, теперь никто не знает и никто не любит. Нам теперь с тобой прямая дорога в детский дом. Не знаю, как ты, а я хочу домой вернуться. Любой ценой. И эта тетка, если бы она поселилась с нами… - да пусть хоть ради дома, какая разница! Это был шанс…
Я тихонько погладила его по руке:
- Паш, ну ты же скоро вырастешь, и тогда…
- Пять лет еще, Гуль, ты не понимаешь! За пять лет может случиться что угодно. И ведь впереди зима. Если зимой дом не топить, ему плохо будет, он у нас и так старый уже. Или его поджечь могут. Или бомжи поселятся. Дом-то без хозяев.
- И что мы будем делать?
- Не знаю. У меня есть еще один вариант. Может быть, сработает.
Павел
Я однажды спросил маму, кто мой отец, и она сказала резко, что все расскажет в свое время. Ну вот, мама, время пришло. Я знаю, кто мой отец.
И про отца Гуль я тоже знаю теперь.
Все знаю.
Опять Аристарх помог.
Когда я пробрался в дом, то первым делом нашел Ляльку и сунул ее в рюкзак.
В шкафу у Гуль было много игрушек, но я взял только розовую туфельку, которая валялась посреди комнаты. Я точно помнил: когда Барби принесли с нашими вещами в приют, она была в одной туфле. А я терпеть не могу, когда в чем-то некомплект, меня это раздражает.
Можно было уходить - главное я сделал. Но уходить не хотелось.
Я подумал: когда я в следующий раз попаду домой? И лег в свою постель. Решил: переночую, а утром вернусь в ЦВС. Я лежал и смотрел на Шурин портрет. Становилось темно, но я же помнил каждую вещь в этой комнате, поэтому мне хватало света фонаря с улицы.
Лежал-лежал - и уснул.
Проснулся от шума, который доносился с крыльца.
"Это за мной. Милиция", - понял я. И страшно испугался. Потом сообразил: дом заперт снаружи, света я не зажигал, они должны подумать, что меня внутри нет.
Они обошли с фонариком вокруг дома, я слышал, как они проверяли, не залез ли я через окно, дергали двери, проверяли замки и говорили, что никого тут быть не может.
Но пока они ходили и разговаривали, я на всякий случай забился под кровать: вдруг они увидят меня через окно? Прямо как маленький.
Ушли.
Ночь была душная, но я порадовался, что не открыл окно. Проветрил бы комнату, тут меня бы и сцапали.
И хотя стояла тропическая жара, я понял, что у меня стучат зубы, как будто я замерз. Стало даже смешно, я про такое только в книжках читал, а тут реально: чуть расслабишься - ит-р-р-р-р!
Прислушиваясь к звукам за окном, я прокрался на кухню - попить водички.
Посредине стола лежал небольшой конверт, на котором маминым почерком было написано: "Павлу".
Если я надеялся, что поход на кухню избавит меня от озноба, то просчитался. Стало еще страшнее, и заколотило меня еще сильнее.
Когда я шел через кухню первый раз, этого конверта там не было, я бы заметил.
И тогда я спросил тихонько:
- Аристарх Модестович! Это опять вы?
Но в ответ только легкий шорох раздался из угла, словно там пробежала мышь.
Я постоял еще немного: может, Домовой все-таки ответит?
А потом взял конверт и пошел к себе: включать верхний свет я боялся, а там у меня был фонарик.
В своей комнате я занавесил поплотнее окно и приступил к изучению конверта.
В нем лежал сложенный вдвое листок бумаги. На листке твердым маминым почерком с наклоном в левую сторону было написано:
Павел!
Если что, вот информация о твоем отце:
Алексашин Василий Сергеевич, 1965 г. р.
Красноярск. Тел. +7 391 3451809
И - другой ручкой на второй половине листа:
Отец Гуль: icq 61651810, скайп: kemal-keman
И всё. Больше мама мне ничего не написала. Я всматривался в листок бумаги с упрямо падающими назад мамиными буквами, и в голове у меня было пусто. Ну вот, хотел я узнать про своего отца? Пожалуйста! Давай, Паша, звони и говори:
"Здрасьте, я ваш сын Павел". Мама ни словом не намекнула, знает ли Василий Сергеевич Алексашин про Павла Васильевича Соловьева. Мне же не пять лет, я хорошо представляю, что так бывает: ребенок рождается, а отец про это знать не знает. Тем более он так далеко - Красноярск. А еще Алексашин может знать про меня, но не испытывать ни малейшего желания иметь со мной дело. Бросит трубку, и буду я как дурак…
Ладно. Все равно звонить в Красноярск сейчас не время: даже у нас почти ночь, а там-то еще позднее. Может быть, этого человека удастся найти как-нибудь официально? Должны же в опеке проверить информацию, если нашелся родственник?
Со мной ясно, но есть еще вторая часть записки. Даже без нормального имени - только с ником. Кемаль-кеман. Мама в своем репертуаре.
Куда, кому я понесу эти циферки, этот скайповый ник-нейм?
Никуда и никому.