Я сам. Прямо сейчас. Комп стоит у мамы на столе.
Кемаль-кеман.
Лезть сразу в скайп я не стал. Сперва надо было провести разведку. Итак, Кемаль. Набрал в поиске. Так звали турецкого президента, и было это давным-давно. Он уже умер.
Кеман. Это восточный музыкальный инструмент. Что-то типа скрипки.
Кемаль-скрипка.
Ну-ка поищем его теперь по номеру в аське.
Так… Кемаль-скрипка заполнил тут на страничке с информацией довольно много строчек. Город: Istanbul.
Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять: это Стамбул. Столица Турции.
Турции.
Где мы - а где Турция! Это еще хуже, чем Красноярск.
Пол - мужской, ну это попятно.
Возраст - 28 лет.
Я смотрел на эту цифру и лихорадочно считал. Маме сорок шесть лет. Гуль восемь. Плюс еще почти год. Двадцать восемь минус девять - это будет… Это будет девятнадцать лет. А сорок шесть минус девять - тридцать семь. Тридцать семь и девятнадцать…
Нет. Я нашел не того человека. Этот Кемаль-скрипка слишком молодой.
Но вот он - номер. Вот он - написанный маминой рукой. Все совпадает.
Аська Кемаля-скрипки смотрела на меня красным цветком. То есть поговорить нельзя.
И я решил проверить скайп.
Зеленый значок. Этот человек сидит сейчас далеко отсюда, в Стамбуле, в какой-то восточной сказке, где, тем не менее, есть компы и Интернет. Что я ему скажу? И, кстати, на каком языке?
- По-турецки-цацки-пецки, - пробормотал я, собираясь с духом.
А потом написал в чате. По-английски.
"Добрый вечер, Кемаль! Вы знаете Марину Соловьеву?"
И ответ пришел сразу же.
Ну конечно, английский - язык международного общения.
"Марину знаю. Вы кто?"
Даже не знаю, обрадовался я или огорчился. До этого самого мига я пытался верить, что это не тот человек.
"Я ее сын. Меня зовут Павел"
"Да, Марина рассказывала про тебя, Павел. А где Марина?"
"Когда вы разговаривали с ней последний раз?"
"Павел, где Марина?"
"Кемаль, когда вы виделись с ней последний раз?"
"Ответь, пожалуйста: что случилось? Где Марина?"
Я глубоко вдохнул и написал:
"Мама умерла".
Написанное на чужом языке, это выглядело не так страшно, как по-русски.
Кемаль замолчал.
А потом замигал значок видеовызова. Я нажал на ответ.
Мы сидели и смотрели друг на друга. Без слов. Я не знал, что сказать этому молодому кудрявому дядьке.
Ну что я мог ему сказать, если он смотрел на меня глазами моей младшей сестры?
Потом он спросил:
- Что произошло?
Наш разговор длился почти час. У Кемаля был странный акцент, но в общем мы понимали друг друга.
Они познакомились с мамой девять лет назад, когда она первый и последний раз ездила в Турцию. Я не помню той маминой поездки, я ведь был совсем мелкий тогда. Кемаль учился в консерватории, он на самом деле скрипач - отсюда и его ник. А в то лето он подрабатывал: играл в маленьком оркестрике в ресторане, куда мама пришла ужинать.
- Я хотел, чтобы она стала моей женой. Но она только смеялась, - сказал Кемаль.
- Она была тебя старше в два раза! - разозлился я.
- Ты еще маленький, ты не понимаешь, - ответил мне Кемаль.
Куда уж мне понять…
Мама уехала и после этого разговаривала с ним только по Интернету. Сначала писала мейлы, потом через аську, потом появился скайп. Но общались они нечасто. Последний раз он видел ее - вот так же, на экране компьютера, - год назад. Она не отвечала на его вызовы, но он видел каждый день, что она выходит в сеть, и надеялся, что у нее все хорошо.
Из разговора я понял две вещи.
Кемаль не знает даже, в каком городе мы живем.
И он даже не подозревает, что на свете есть Гуль.
Если бы мне рассказали про такое, я бы только посмеялся: прямо какой-то сериал для пенсионерок.
Так что я, пока слушал его, лихорадочно думал: сказать ли ему правду? Если мама этого не хотела, то какое я имею право? Но ведь зачем-то же мама оставила мне его координаты. Значит, хотела, чтобы я ему сказал? Или мама хотела, чтобы я решил сам?
Чтобы выиграть время, я спросил:
- Кемаль, ты женат?
Да. Сейчас он женат. Он женился полтора года назад.
- А дети у тебя есть?
- Дочке три месяца. Ее зовут Акгуль. Это означает "белая роза".
И тогда я сказал, что это красивое имя.
А Кемаль-скрипач, папа моей сестренки, улыбнулся.
Он был очень похож на нее. Он улыбался так же, как Гуль. Он взмахивал рукой с тонкими музыкальными пальцами - точь-в-точь как Гуль. Он, который не видел ее ни разу в жизни, даже голову к плечу наклонял так же.
И я решил, что никогда не скажу ему правду.
Вернуться в наш дом он нам не поможет, а лишние тревоги никому не нужны. Пусть Кемаль-скрипач живет спокойно. Дочка у него уже есть.
А сестра будет только моя.
Гуль
За нашим корпусом - игровая площадка. Там песочница, качели, горка и скамейки. А еще по краю площадки растут яблони. Когда мы только приехали сюда, яблоки были мелкие и кислые. А теперь их уже почти можно есть.
Мы с Юшкой сидели вместе на качелях и грызли падалицу. Конечно, эти яблоки не такие сладкие, как в магазине, но все равно вкусно. Только если три яблока подряд съесть, во рту начинается неприятное чувство, называется "оскомина". Потом Юшка набрала еще яблок и начала ими пулять в стену сарая. Вообще-то она почти всегда попадает в цель, но с качелей целиться труднее.
Теперь в ЦВС детей стало больше, столовая заполнена почти полностью. И другие спальни. Но мы с Юшкой так и живем вдвоем.
С Юшкой чем хорошо? Она не требует, чтобы я с ней все время разговаривала, не обижается, когда у меня плохое настроение.
А у меня бывает плохое настроение. Потому что скоро в школу. И я недавно спросила директора Елену Игоревну, как же мы будем ходить в свою школу, если "Светлый дом" на другом конце города. И тут я узнала ужасную вещь. Никто не станет нас возить в нашу школу. Это на самом деле очень далеко. Поэтому мы будем ходить в ту школу, которую видно из окон ЦВС.
Теперь меня ждет долгая-долгая жизнь, в которой я никогда не увижу Софью Тимофеевну. Еще я никогда не увижу Мишу. С Мишей посадят кого-нибудь другого. Пересадят Настю с третьей парты на нашу вторую. Настька только рада будет.
Я точно знаю. Потому что однажды зимой выхожу я из школы и вижу просто кошмар какой-то. Настька села в ледянки, и все мальчишки по очереди ее катают. И Мишка тоже ее катает и ржет как дурацкий конь. Я подошла и говорю:
- Миш, там твоя мама пришла!
Он сразу веревку от ледянок бросил и побежал к воротам. А там никакой его мамы нет. Он стоит, головой крутит - нервничает. Мне так нехорошо стало, я сзади подошла и говорю:
- Ты извини, мне, наверное, показалось.
Но тут Мишка как закричит:
- Вон она идет! - и кинулся своей маме навстречу.
Так он и не понял моего коварства.
То, что я сделала, называется именно таким словом, мне потом Паша сказал. Я ему рассказала про этот случай, а он засмеялся:
- Какое коварство!
Я не поняла, и он тогда объяснил мне, что это значит. Только, кажется, коварным быть плохо, почему же Паша смеялся-то?
Ну и вот… Теперь эта Настька будет сидеть с Мишей. Они будут болтать на уроках, пинаться ногами под партой, и еще он будет с ней вместе выходить из школы.
Я сидела на качелях, смотрела, как Юшка швыряет яблоки в сарай, и думала, думала.
О том, что уже август и скоро в эту незнакомую школу.
О том, что из родных людей у меня остались только Паша и Лялька.
О том, что все-таки у меня тут появились новые друзья, например, Юшка.
О том, что однажды Паша придумает, как нам вернуться домой.
О том, что…
Я не успела додумать очередную мысль. Потому что из-за угла появились Елена Игоревна и тетенька, лицо которой было мне немного знакомо. Пока я вспоминала, кто это. Юшка вдруг соскочила с качелей и побежала к ним.
И я вспомнила туг же. Это же Юшкина "мамка"!
Вот какое у Юшки счастье. Ее мама домой забирает. Разрешили. Юшка убежала наверх за вещами и даже на меня не оглянулась. Но я не такая гордая, я за ней пошла.
Вещей у Юшки было немного: она рисунки свои в папку запихала, белочку, которую мы лепили тут на кружке по лепке, в пакет кинула, прямо поверх скомканной одежды.
И говорит мне:
- Ну я пойду.
А я ей говорю:
- Юшка, а хочешь, я тебе Барби подарю насовсем?
Юшка ужасно обрадовалась. И положила Барби в пакет с вещами. Ее-то положила аккуратно: заглядываешь сверху - а она там как будто легла и спит на мягком. Потом Юшка спрашивает:
- А кровать, которую ты для Барби склеила, я тоже заберу, ладно? Она тебе тут не пригодится ведь?
Конечно, я и кровать отдала. Зачем мне кукольная кровать?
Потом мы с Юшкой на улицу вышли. Там все сбежались - кто во дворе толпится, кто в окна смотрит, всем интересно, как человек домой уходит.
Елена Игоревна сказала Юшке и ее маме:
- "До свидания" я говорить не буду. Потому что желаю, чтоб нам с вами никогда здесь больше не увидеться.
И Юшкина мамка головой кивнула:
- Никогда, никогда!
Юшка мне шепчет:
- Я теперь снова на воле, так что буду к тебе в гости приходить.
- А если нас в детдом переведут?
- И туда можно, это близко! Поняла?
- Поняла, - говорю.
Так я и не научила Юшку правильно ударение ставить. Ну и ладно.
Паша Юшке на прощанье руку пожал.
И ушла от нас Юшка. Навсегда ушла.
Хотела я обратно на качели вернуться, а там уже кто-то качается. Тогда я набрала мелких яблок и стала в сарай пулять. Если встать близко и кидать со всей силы, то яблоки расшмякиваются об стенку сарая. В лепешку.
Павел
Вес уверяют, что мы с ним похожи. Говорят: ну точно, обрати внимание, и нос такой же, и разрез глаз у тебя, как у твоего папы. Я честно смотрюсь в зеркало и никакого сходства не замечаю. Нос как нос. Мой собственный нос, и ничего в нем такого выдающегося. У каждого второго человека на улице такой. На себе трудно попять, что у тебя какой-то особенный - фамильный - нос. Ты же к своему носу за всю жизнь привык.
Сравнивай не сравнивай носы, а все равно чужой, незнакомый человек.
Конечно, никакой он мне не папа. Я даже не попробовал его так называть, чтоб не напрягать лишний раз. Назовешь папой - надо же будет дальше отношения строить. А я еще не решил, надо ли мне это. Ну и неизвестно, надо ли это ему.
Хотя - он ведь приехал… А это на самолете лететь из Красноярска с пересадками несколько часов.
По документам он мне никакой не отец, так что заставить его для меня что-то сделать никто не может. Но он все-таки взял и приехал - просто по совести, так он мне сказал. Он вообще про совесть очень много говорил.
Было 28 августа. Накануне мне сообщили: "Завтра приезжает Алексашин". Нет, конечно, не так, а так: "Приезжает твой отец". Но я лучше буду называть его по фамилии.
Вечером я сидел и писал на бумажке: "Павел Алексашин". Меня ведь так могли бы звать, и я пробовал, как это выглядит. Выглядело красиво, но непривычно. Бумажку я, конечно, мелко-мелко порвал и выкинул потом. А перед сном думал: вот, допустим, он одинокий. Или у него какие-то проблемы. Или вообще: вдруг он родом из нашего города, раньше здесь жил, а теперь мечтает вернуться? Тогда мы бы могли поселиться в нашем доме. Отец помог бы сделать ремонт, крыльцо бы мы с ним покрасили… Ну даже и женился бы он потом, а что?
И я думал: что я ему скажу, чтоб уговорить? И боялся - вдруг он мне не понравится? Вдруг я ему не понравлюсь? Что Гуль ему понравится - никаких сомнений: она красивая, ее все любят.
Но вот приехал он, все как-то замельтешились, засуетились, забегали, а я растерялся - только поздоровался и больше ничего не сказал.
И нас посадили в кабинете у директора, а сама Елена Игоревна ушла, чтобы мы могли поговорить наедине.
Алексашин оказался высокий, крупный, хоть сейчас викинга в кино играть. Борода, джинсы, футболка, плечи такие накачанные.
Он на меня смотрит-смотрит. А потом и говорит:
- Ты очень на маму похож.
Я промолчал. Тогда он спрашивает:
- Значит, вот какая беда… получается, ты теперь совсем один?
Я не понял, что мне так не понравилось в этом вопросе, плечами пожал - мол, как видите. И промолчал опять.
- А ты не из разговорчивых, - хмыкнул Алексашин. - Или, может, стесняешься?
- Ничего я не стесняюсь. Просто пока еще не придумал, что вам сказать…
- Ладно, тогда я сам буду говорить. А ты пока осваивайся, о'кей?
- О'кей, - согласился я.
И начал мне Алексашин рассказывать. Я, дескать, по документам тебе никто, ты это учти. Но по совести приехал, потому что знаю, что ты мне сын. Потому что совесть у меня не позволяет, чтоб мой кровный сын в сиротском доме жил. А вообще-то тебе уже год был, когда твоя мать мне сказала, что ты родился. А раньше я даже и не знал, что ты есть. И она все твердила, что ей ничего не надо - гордая, вишь ты, была. И чтобы мы с тобой общались - не хотела.
Это он не врал. Если мама чего не хотела, то уговорить ее было - дохлый номер. Ну и сам он, небось, не настаивал! Тут он как-то замялся.
- Опять же по совести, конечно, надо было вам помогать, но она не просила, я и… Собирался сперва, а потом, как женился - тут уж… Ты взрослый парень, понимаешь меня, да?
Я только плечами пожал. Их с матерью отношения - это их дело. Наверное, я мог бы обидеться, что так получилось, но мне было все равно.
Ну и вот. Сидел я, смотрел на него и понимал, что прошлое мне - абсолютно по барабану. А важно мне одно-единственное. Как бы поскорее ввернуть, что у нас есть дом, что там жить здорово, если подремонтировать чуток, кое-где подкрасить… Что у нас сад, яблони старые, трава, воздух…
Алексашин же тем временем дальше общался:
- Я сейчас тебе все про себя расскажу: кто я, что я. Я, Паша, архитектор. Знаешь, кто такой архитектор? Архитекторы, Паша, - они дома строят. Ну не так чтобы руками, руками - это строители. А архитекторы дома придумывают.
Ему, наверное, казалось, что я дебил. Или что мне три года. Да знаю я, кто такие архитекторы! Даже отвечать на такое неудобно.
Алексашин тем временем достал пачку фотографий.
- Смотри, вот это Светлана. Тетя Света тебе, значит. Моя жена. А это - твои братья. Постарше - Никита, а маленький - Максим. Они у меня хорошие ребята, вы точно подружитесь. А это мы на море. Они у меня плавают оба, как дельфины, вот тут Максимка с маской, а вот тут в аквапарке…
Я что-то промычал в ответ. Нормальные пацанята его сыновья. Младше меня. Стоят на берегу моря, загорелые, белобрысые. А жена… Ну, жена как жена. Красивая. Молодая. Моложе мамы.
Пока я фотографии рассматривал, Алексашин все что-то говорил, говорил, я не вслушивался толком.
- …но я не отказываюсь. Я знаю - ты мой сын, да и не знал бы - вижу, что похож. Точно, моя кровь. Мы с женой сели, подумали и решили… Светка у меня понимающая женщина… Другая бы наверняка устроила цыганочку с выходом за такой сюрприз, а она нет, она все поняла… Так что будь уверен, тетя Света хорошая. Как же, говорит, твой сын, нашим пацанам родная кровь - и будет по детдомам скитаться? Ну, и мы решили: поедешь со мной в Красноярск. У нас там Енисей - мощная река! А зимы холодные, снежные. Так что будет у нас теперь три сына. И будешь ты у нас теперь, Паша, сибиряк!
Было у отца три сына. Два умных, третий дурак. Вот я третий - дурак-то - и вышел. Но, может, ему просто не сказали про Гуль?
- У меня сестра есть. Ей восемь лет. Вы нас обоих заберете?
Не знаю, зачем я это спросил. Я ведь уже понял, что не будет он с нами жить в нашем доме. У него там жена и дети, зачем им всем сюда переселяться? А я, тем более - один, вовсе не планировал уезжать из нашего города.
Алексашин как это услышал - сразу глазами заморгал и фотографии свои начал быстро-быстро со стола собирать.
И говорит:
- Ты только пойми меня правильно, э-э-э-э… сынок… Это ведь совсем другое дело, да? У нее, наверное, свои какие-то родственники есть? Твоя сестренка может в гости нам приезжать. Когда вы подрастете. А пока и звонить можно будет, и письма писать, да?
Да, Дурак я. Ремонт, ремонт…
Елена Игоревна со мной отдельно разговаривала.
- Не надо на меня так смотреть. Паша, я тебе не враг. И советов, как тебе поступить, давать не буду. Скажу только, что подумать еще раз - не помешает. Насильно никто в Красноярск тебя не отправит: ты уже большой, тринадцать лет, и по закону твое согласие нужно. И еще скажу, что для тебя это шанс построить жизнь по-другому. Сейчас вас обоих ждет детдом, а там хотя бы у тебя будет нормальная семья. Стоит ли тонуть обоим, подумай? Просто - подумай еще раз. Чтобы потом не пожалеть о поспешно принятом решении.
Я сидел и думал насчет "тонуть". Вот я уезжаю в Красноярск, и на следующее лето мы на море. Все Алексашины и я. И вот в аквапарке я с ними развлекаюсь - скатываюсь с большой красной горки вслед за этими моими младшими братьями.
Я-то плавать умею. А Гуль не умеет. Обычно летом на реке мы с ней просто плескались у берега, я быстренько сплаваю туда-сюда, а потом пасу Гуль. Она визжит и брызгается. А прошлым летом Гуль научилась прыгать в воду с моих плеч. Только ее сразу надо вытаскивать, потому что если не подстраховать - может воды наглотаться. И я подумал: опять ведь не научил ее плавать! Это лето, считай, прошло впустую, но следующим летом…
Однажды зимой Кира позвала меня на каток. А в тот день Гуль со своим классом ходила в кукольный театр, мама была занята, у бабушки подскочило давление, и мне надо было встретить сестру у театра и привезти домой. Я так Кире все и объяснил, а она недовольным голосом сказала, что я слишком много нянчусь с сестрой. И что я для Гуль как будто сразу и мама, и папа. И что надо когда-то жить и своей жизнью тоже…
Потом я ехал с Гуль в троллейбусе, и она пыталась мне рассказать про кота из сказки, про то, какой у него был хвост и сапоги, как страшный людоед превращался в мышь:
- И в зале стало темно-темно, и все испугались, а я не испугалась, я догадалась, что сейчас он будет превращаться!
А я на нее прикрикнул, чтоб замолчала. Мне, мол, это все неинтересно, и вообще я устал… Я был злой, потому что мне на каток хотелось, а не про дурацкий кукольный спектакль слушать. Гуль тогда обиженно засопела, но все равно не отстала:
- Мне же совсем немножко осталось! В общем, людоеда в темноте унесли, а вместо него принесли мышь - я сама видела. И кот эту мышь съел. А не людоеда!
Интересно, что сказала бы Кира сейчас? Опять бы повторила, что у меня нет никакой своей жизни? Заявила бы, что нельзя так глупо портить свое будущее? А ведь я могу ей позвонить и послушать, что она скажет: Алексашин, уезжая, положил мне на телефон кучу денег… Он положил эти деньги, чтоб я звонил ему в Красноярск - когда захочу. Ему пока что я не хочу, но Кире - очень хочется. Я по ней соскучился. Только лучше отложу звонок на потом, чтоб никто не мешал.