В городском парке, около самой ограды, в тени деревьев стояла старая, неизвестно с каких времен запалившаяся набок скамейка. Никита открыл ее, когда поступал в училище. Он приходил сюда перед экзаменами - место было тихое, уединенное, и здесь хорошо читалось и думалось. Не забыл он ее и впоследствии и прибегал сюда всякий раз, когда особенно надоедал казарменный пчелиный гул, когда хотелось покоя и отдыха. У этой скамейки он впервые назначил Татьяне свидание и впервые поцеловал ее. Здесь он приобщил ее к своему детству, юности, ко всему, что в нем было и есть.
Он рассказал ей о древнем, как музейный мрамор, приволжском городе, в котором родился, о белостенных храмах на крутых берегах, о кольце крепостных стен, о дозорных башнях на кручах. Он рассказал о широких просторах лугов, бескрайних разливах, об облаках, плывущих по кругу над горизонтом, о зыби болот и зеркальном блеске озер, о всем, что мог запечатлеть его зоркий мальчишеский глаз.
Он рассказал ей о детстве, наполненном всеми чудесами Вселенной, о школе, любовь и грусть расставания с которой почему-то приходят только после ее окончания, как впервые пришел в авиамодельный кружок при городском Доме пионеров и с каким волнением запускал с крутого берега Волги планер собственной конструкции.
Он рассказал ей и о неудачах. О том, как бросил институт и работал шофером. О том, как одиноко бывало ему во время дальних рейсов по долгим ухабистым дорогам, как завидовал он иногда ветру, стремительно улетавшему туда, где над темным силуэтом далекого леса синела голубая кромка неба - неба, о котором он так мечтал. Как, закусив до крови потрескавшиеся от жары и напряжения губы, в бессильной ярости гнал он, словно самолет на взлет, свой задыхающийся "газик" к манящей голубой кромке на горизонте, вымещая на нем боль и обиду своей неудавшейся, по его представлению, жизни.
Он рассказал ей о своих планах на будущее, мечтах, поведал такое, что постеснялся бы выложить даже Славке.
Никита специально повел Татьяну парком, надеясь, что улетучится скверное настроение, возникшее на аэродроме, и что на душе снова станет легко и спокойно.
Они свернули в знакомую аллею и, изумленные, остановились. Скамейка стояла прямо. Ножки зеленели свежей краской, а на спинке, пришпиленная кнопкой, трепыхалась записка: "Осторожно! Окрашено".
- Весна, - задумчиво сказал Никита. - Пойдем в кино?
Татьяна согласилась.
Фильм заинтересовал обоих. В нем рассказывалось о загадочной истории, которая произошла с экипажем американского звездолета во время его пребывания на одной из планет неизвестной галактики. В первую же ночь астронавтов посетили души умерших, вернее, их точные копии, дубликаты, в чем, по всей вероятности, была заслуга инопланетян, умевших материализовать сны. Штурман встретил своего друга, не вернувшегося из далекого плавания, а командир - жену, которую очень любил и которая несколько лет назад погибла в автомобильной катастрофе. Поначалу земляне обрадовались воскресшим, но постепенно общение с ними превратилось в пытку, стало столь тягостным и невыносимым, что они в ужасе бежали. Командир находился на грани сумасшествия.
- Психологическая несовместимость, - сказал Никита, когда они вышли из кинотеатра. - Помнишь у Симонова:
…Мне не надо в раю тоскующей.
Чтоб покорно за мною шла.
Я бы взял с собой в рай такую же.
Что на грешной земле жила, -
Злую, ветреную, колючую.
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
- Да, но двойники были абсолютной копией, - возразила Татьяна.
- Консервированной, - уточнил Никита. - Их познавательный процесс закончился в день смерти. Но дело не в этом, между ними - барьер, психологический, и преодолеть его невозможно.
- Что ты имеешь в виду?
- Ты могла бы жить с чужим сердцем?
- Может быть, - неуверенно произнесла Татьяна.
- А я бы, наверное, нет. Мне бы все время казалось, что я живу по чьей-то указке - делаю не то, читаю не то, люблю не того.
- И ты меня бы разлюбил?
- Нет. Полюбить и разлюбить я мог бы только с собственным сердцем.
Татьяна взяла его под руку и, чуть забежав вперед, заглянула ему в глаза.
- Это как понять?
- Чужому сердцу я бы не поверил, - сказал Никита и рассмеялся. Но как-то иронично и не совсем весело. - Разве можно, например, положиться на Витькино сердце?
Татьяна обиделась.
- Ты все-таки очень глуп, - сказала она, непроизвольно ускорив шаг.
- Юпитер сердится, Юпитер не прав.
- Не говори цитатами. - Татьяна вошла в подъезд, вызвала лифт и встала в позу, которую, видимо, сочла подходящей к случаю - руки в карманах, взгляд устремлен в одну точку.
В квартире было тихо, пахло жареными пирожками и вареньем. Никита снял шинель и, повесив ее на вешалку, в нерешительности остановился.
- Проходи, - сказала Татьяна. - Кофе хочешь? Никита кивнул, спросил с безразличием:
- А где Евгения Ивановна путешествует?
- Уехала! - крикнула из кухни Татьяна. - К отцу. Она всегда весной уезжает, на все лето. - И, появившись в дверях, добавила: - Ей там веселее.
Кофе был крепкий, ароматный. Никита с удовольствием выпил чашечку, затем вторую, а после, рассматривая модели планеров, спросил:
- Евгения Ивановна догадывается о твоем… увлечении?
- Она в полной уверенности, что я занимаюсь авиамоделизмом.
- А отец?
- Если бы знала Евгения Ивановна, то и отец был бы в курсе событий.
- А тебе этого не хочется?
- У отца насчет женских способностей свое, особое мнение, - с обидой заметила Таня.
- Интересно, - сказал Никита. - А какое именно?
Татьяна зло повела носом. Брови сошлись над переносицей почти в прямую линию.
- Для отца авиация - это боевая машина с четырьмя ревущими двигателями. Его правило: если ты выбрал себе профессию, то не разбрасывайся, отдай ей себя полностью, до конца. Он терпеть не может дилетантов, он за профессионализм во всем! Даже в хоккее. А сам… сам марки собирает.
- Вообще я с ним согласен, - натянуто улыбнулся Никита. - Уж лучше марки собирать, чем на правах любителя заниматься вещами, которые требуют высокого профессионализма.
Татьяна, отодвинув стул, резко выпрямилась и смерила Никиту отчужденным, будто бы издалека, пристальным взглядом.
- Не знала, - сказала она, нервно поправляя волосы, - что кому-то еще, кроме папы, могу своим увлечением настроение испортить. Извини…
Никита опомнился, когда за Татьяной захлопнулась дверь. Хандра вмиг улетучилась. Собственные недоразумения и болячки предстали в совершенно другом свете, показались мелочными и маленькими, а случившееся - нелепым и непонятным. Как это могло произойти? Почему? Обругав себя самыми последними словами, каясь и стыдясь, Никита опрометью бросился из квартиры.
На лестничной площадке было неестественно тихо. Никита прислушался - ему показалось, что этажом выше кто-то глубоко вздохнул. "Померещилось". Он покачал головой и решительно заспешил вниз.
Погода испортилась. С запада на город надвигались низкие и тяжелые громады дождевых облаков. Ветер, с утра тихий и теплый, разошелся. Задуло всерьез. Вместе с пылью на мостовом кувыркались бумажки, окурки, сухие прошлогодние листья, выдуваемые из-под стриженых кустарников. Улица опустела. Никита прошел в сквер. Здесь порывы ветра носились с пьяной удалью, зло гнули еще голые, а потому кажущиеся беззащитными ветки высоких тополей, с силой наваливались на одинокие деревья, закручивая вокруг них веселую карусель из первых дождевых капель.
Никита, влекомый безотчетным чувством инерции, дважды обошел аллеи парка, соседние улицы, но Татьяны нигде не было. "Да и с какой стати ей шататься по городу, - досадуя, думал он. - Наверное, чай распивает у Ирки…" Никита нашел телефон-автомат и позвонил этой длинноногой с бархатными глазами и осиной талией девице.
Ирина взяла трубку моментально, будто дежурила у телефона.
- У вас конфликт? - спросила она после обычного обмена любезностями.
- У нас любовь, - обозлился Никита.
- А-а! - Ирина зашлась глубокомысленным смешком и доверительно сообщила: - Любовь без конфликтов не бывает.
Никита поблагодарил за разъяснение и с раздражением бросил трубку на рычаг.
Начался дождь, проливной и холодный. Никита спрятался в подъезд и битый час смотрел на нахохлившихся под карнизами крыш голубей, на пузырящиеся лужи и как свирепствует ветер, дерзко срывая с одиноких прохожих шляпы и обдавая их косыми фонтанчиками ледяных брызг.
Никита фланировал у Татьяниного подъезда до половины одиннадцатого, но она так и не объявилась. В училище он приехал злой и растерянный и, не ужиная, завалился спать.
- Поссорились? - озабоченно и серьезно спросил Слава.
Никита кивнул. Рот его смялся печалью, уголки глаз опустились, весь он как-то поник. Затем отвернулся и, натянув на голову одеяло, затих.
- Я знал, что ты дурака сваляешь. - Славка задумчиво потер переносицу. - Понесло тебя, как жеребца необъезженного…
Самолет бросало из стороны в сторону, словно пьяного. Он беспорядочно ерзал, "клевал" носом, а то вдруг, взъерепенившись, свечой лез вверх.
- Да это ж тебе не самосвал, Никита, - вежливым до отвращения голосом поучал Баранов. - Мягче, мягче. - А сам хватал ручку и с силой дергал ее взад и вперед, так что ручка Никиты больно била его по коленям.
Никита пытался выровнять самолет, но нервничал, и тот шкандыбал, точно грузовик на колдобинах.
- Здесь ласка требуется, Никита, - продолжал изощряться в словесности Баранов. - Это же нежнейшее существо, это - женщина. Между прочим, как ты относишься к женщинам?
- Прекрасно! - заорал Никита, негодуя на собственную бесталанность. - Я их просто обожаю.
- Счастливчик, - протянул Баранов и с такой яростью рванул ручку на себя, что у Никиты от боли заныло колено. - Она блондинка?
Никита улыбнулся: "Хитрая же все-таки бестия этот Баранов".
- А как вы догадались?
- Методом исключения, - уклонился от ответа Баранов. - А теперь вираж, глубокий. Брось ручку!
Инструктор взял управление на себя. Сверкающие плоскости слегка накренились влево. Повинуясь Баранову, самолет входил во все более крутой вираж, пока крылья не встали почти вертикально.
- Повтори.
Никита, который в этот момент больше думал о Татьяне, чем о технике пилотирования, совершил грубую ошибку. Вместо того чтобы плавно двинуть ручку управления влево и осуществить поворот при помощи элеронов, он резко дал левую ногу, и самолет развернулся, как телега на ровном месте.
- Выкинь из головы девчонку, хотя бы на время, - язвительно заметил Баранов. - Это тебе не "Морис Фарман", а современная боевая машина, на ней можно чертом крутиться, а ты средневековые па выделываешь… Еще раз.
Никита снова допустил ошибку и тут же услышал:
- Я тебе советую с ней помириться.
- Как? - непроизвольно вырвалось у Никиты.
- Это сложным вопрос, малыш. По сделать это просто необходимо - ты перестанешь нервничать.
ГЛАВА VIII
После экзаменов курсантов перевели в летние лагеря.
В палатке было душно, и Никита долго не мог заснуть. Ворочался слева, маясь, и Алик Черепков. Зато Славка спал как убитый, разбросав руки и засунув, как обычно, голову под подушку. Этим противошумовым средством он пользовался с первых дней. Как правило, после отбоя в кубрике полчаса-час стоял несусветный гам - ребята обсуждали события дня, - и, чтобы отгородиться от него, обстоятельный Славка, который не мог изменить своей привычке рано ложиться и с петухами вставать, воспользовался этим простым и мудрым способом.
Посвистывал во сне, точно встревоженный суслик, Миша Джибладзе. Леня Коренев вторил ему легким храпом.
Алик, которого прямо-таки выводили из себя всякие посторонние звуки, потянулся за ботинком.
- Не надо, - остановил его Никита. - Это же бесполезно.
Алик, вздохнув, согласился. Сосредоточенного, безмятежного математика можно было разбудить только кружкой холодной воды.
- Спи, - сказал Никита.
- А ты? - Алик повернулся на другой бок и с завистью посмотрел на Славку. - Вот кому дела мало, заткнул свои локаторы - и будь здоров.
- И ты не будь дураком, - посоветовал Никита. Алик снова вздохнул и, понизив голос до шепота, спросил:
- Никита, а почему Баранов меня всегда первым в дело бросает?
- Первым? - переспросил Никита.
- Да.
- Я думаю, из соображений чисто психологических, гуманных, так сказать.
- Ладно, - сказал Алик, чувствуя подвох. - Иди покури, а то расфилософствуешься…
Никите не спалось. Ночь была глухой, безлунной. Небо затянуто темной, грязной кисеей, лишь в нескольких прорехах, как на черном бархате, лежали чистые серебряные звезды. От воды веяло свежестью, а со стороны аэродрома, когда задувало, ветер доносил запах бензина и перегоревшего масла.
"Лишь бы погода не испортилась, - подумал Никита. - Что-то нам Баранов завтра преподнесет? Первым, конечно, полетит Алик". К этому привыкли, с этим уже считались. Алик был своеобразным барометром, и от его поведения в воздухе зависело не только настроение Баранова, но и успех остальных курсантов. Алик был трудным учеником. Никому другому не давалась так туго летная выучка, как Черепкову, и, наверное, поэтому Баранов, залезая в самолет, каждый раз первым приглашал с собой Алика - несобранный курсант забирал три четверти его энергии. Но и доставалось Черепкову больше всех. Если с Никитой Баранов разговаривал вежливо, со Славкой - с ироничной серьезностью, с Кореневым деловито и строго, а с Мишей Джибладзе, с которым вообще был запанибрата, дружески, то Алика в воздухе он крыл такой отборнейшей авиационной руганью, что у бедного одессита уши маками расцветали. Но Черепков держался мужественно, стоически. Уроки шли на пользу, и если он что усваивал, то накрепко. И довольный Баранов тогда, скашивая на него искрящийся смехом глаз, шутливо вопрошал:
- А что, Алик, попробуем высший пилотаж? - и хохотал вместе со всеми.
Из первого, так сказать, ознакомительного полета, цель которого заключалась в том, чтобы выявить, как будет вести и чувствовать себя курсант в воздухе, Алик вернулся белым, как мельничная мышь.
- Что с тобой? - обеспокоенно спросил Миша. Алик, точно оглоушенный бык, замотал головой.
- Не видишь, что ли? - Объяснив на пальцах, что с ним происходит, он вдруг икнул и сломался пополам.
Баранов, наблюдавший за этой картиной из самолета, крикнул:
- Молодец! А некоторые прямо в кабине…
Это был единственный случай, когда Алик удосужился схватить от Баранова "молодца". С тех пор он всегда летал первым.
Труба пропела подъем. Алик продрал глаза и осмотрелся. Все спали. Он схватил кружку, наполнил ее водой и, обмотав нитками так, чтобы она не опрокидывалась, подвесил под потолок, прямо над изголовьем мирно похрапывающего Лени Коренева. Затем он скрутил из бумаги тонкий жгут, завязал его узлом вокруг нитки и поджег - для верности с обоих концов, - а сам нырнул под одеяло. Как только огонь добрался до нитки, она лопнула. Кружка шлепнулась на подушку.
У Лени были крепкие нервы. Он не вскочил как ужаленный, нет, он поднялся медленно, с достоинством старого, все понимающего в жизни дога. Ребята спали. Красиво спали. Но эффектнее всех выглядел Алик. Голова свесилась, руки - в замысловатом кренделе, а длинные сухие, как у породистого жеребца, ноги - чуть не выше головы. Ну, прямо казак запорожский после обильных возлияний. Леня, откинув полог палатки, бесшумно выскользнул. Через минуту вернулся. Руку его оттягивало ведро.
Никита проснулся от истошного вопля. Алик, с которого ручьями стекала вода, прыгал, как петух, вокруг невозмутимого Коренева и орал:
- А ты видел? Видел, кто тебя облил?
- Нет, - спокойно сказал Леня.
- Так какого ж черта?..
- Я тебя вычислил.
Алик недоуменно вытаращил глаза и на секунду стих.
- Это каким же образом?
- Математическим.
- Каким?!
- "Каким, каким"! - обозлился Леня. - Не строй из себя дурака, - и убежал, захватив гантели.
- Видели! - снова взвыл Алик. - Он меня вычислил. Математик! Утоплю - купаться будем! - Приняв это сакраментальное решение, он успокоился.
Миша тщательно заправил койку и, подмигнув Никите, как бы между прочим сказал:
- Дежурным назначаю Черепкова. В палатке прибрать, белье высушить. Если спросят, в чем дело, скажи, не успел проснуться.
Алик хотел было возразить, но, поняв, что это дело уже решенное, махнул рукой.
После зарядки Никита побежал к реке. Купался он каждый день, утром и вечером, но заслуга в этом была Завидонова, который и сам из воды не вылезал, и друзей к этому приучил. На вышке, уступая друг другу место для прыжка, толкались недавние враги - Коренев и Черепков. Алик прыгнул первым. Красиво прыгнул. Ласточкой. Но и шлепнулся крепко. Аж гул по воде пошел. Алик, отрабатывая координацию движений в свободном полете, не щадил себя, и с его тела неделями не сходили ссадины, ушибы и синяки. Он зарабатывал их всюду, где только успевал побывать за день, - на реке, в гимнастическом зале, на допинге, батуте, венском колесе и даже на футбольном поле.
- Алик, - спросил Никита, когда приятель вылез на берег, - а чего ж ты Коренева не утопил?
- Пусть живет, - отмахнулся Алик. - Он нам еще пригодится.
- Думаешь?
- А у кого ж ты математику сдирать будешь?
- Резонно. - Никита забрался на вышку и уже оттуда спросил: - А потом?
- А потом - суп с котом, - хмыкнул Алик. - Сигареты есть?
- В правом кармане.
Алик нацепил гимнастерку и, закурив, сказал:
- Мы его в космос протолкнем. Свои люди везде нужны. А там - тем более.
- Он без твоей помощи обойдется, - сказал подошедший Завидонов. - Полеты отменяются.
У ребят вытянулись лица.
- До обеда, - поспешил успокоить их Слава. - Баранова к начальству вызвали.
- А нами какую дырку заткнут? - спросил Алик.
Славка вытащил у него изо рта сигарету, затянулся пару раз и выбросил.
- Матчасть.
Алик проводил взглядом окурок, который, описав плавную кривую, с шипением шлепнулся в воду, и запустил в Леньку камушком.
- А ты уверен, что он там будет?
- Где?
- В космосе.
- Как дважды два. Вычислит себе орбиту - и привет. Тебя же он сегодня вычислил?
- Вычислил, - сказал Алик. - Эйнштейн, да и только!
Леня стирал носки и глубокомысленно улыбался. На все эти разговорчики он обращал столько же внимания, сколько на комариный писк. Вывести его из себя было невозможно. Зато Черепков обычно заводился с пол-оборота, ребята этим пользовались и при любой возможности обрабатывали его по первому классу точности.
Чуть западнее аэродрома промчался истребитель. Крутанул три восходящие бочки и свечой полез вверх.
- Скоро и Алик так залетает, - сказал Никита, который успел прыгнуть с вышки, искупаться и вылезти из воды.
- Факт, - не оборачиваясь, подтвердил Алик. - Одесса умеет дарить миру великих.
- Ты какой по счету? - спросил Славка.