* * *
К обеду возвратились на лагерную стоянку и здесь произошел случай, о котором Беседа долго потом не мог вспомнить без стыда.
Из самой младшей роты пришел воспитатель с мальчиком. Крепыш не был подпоясан. Всхлипывая, он утверждал, что ремень вчера, во время купанья, отнял у него воспитанник из отделения Беседы. Разговор происходил у палатки Алексея Николаевича, и когда вдали показался Каменюка, пострадавший, кивнув в его сторону головой, твердо сказал:
- Вот этот!
Алексей Николаевич почувствовал, что бледнеет, что гнев сжимает ему горло.
- Хорошо, я приму меры, - хрипло сказал он капитану, который привел малыша. Те ушли.
В жизни почти каждого воспитателя бывают минуты, когда он теряет контроль над собой, может непоправимо испортить несправедливостью долголетний труд, навсегда восстановить против себя ребенка, лишиться авторитета. Этих минут затмения, после которых долго бывает мучительно стыдно, надо избегать, как глубокой ямы в реке.
Беседа подозвал Артема. Срывающимся голосом закричал так, что ребята, стоящие вдали, насторожились:
- Как вы смеете позорить нас!
Артем, ничего не понимая, поднял глаза на капитана и, увидя его лицо - бледное, расстроенное, гневное, - таким оно никогда еще не было, - испугался. - Не за себя, хотя и понял сразу, что его обвиняют в чем-то тяжелом и несправедливом а за этого человека, ставшего для него родным отцом.
- Товарищ капитан, - успокаивающей скороговоркой зачастил он, - да вы не волнуйтесь… вы успокойтесь… товарищ капитан…
- Уходите с моих глаз! - провалился в яму Беседа. - Немедленно! - Офицер забегал в палатке, лихорадочно раскуривая трубку. "Значит, ничто не пошло ему в прок, опять за старое взялся… все, что я делал - бессмыслица… Значит, обманывался, считая, что добился правдивости, не оправдалась моя доверчивость, с которой отдавал на хранение любому в отделении ключи от своего шкафа, преждевременна была радость при виде нетронутой, "случайно" забытой им соблазнительной вещи. И глубокая вера, с которой говорил отделению: "У нас все честные" - оказалась самовнушением!".
А часом позже снова пришли воспитатель и пострадавший. На нем был ремень и малыш довольно улыбался.
- Ошибся, - как ни в чем не бывало, объяснил он, - мы в другой роте ремень мой нашли.
Лоснящиеся щеки крепыша показались Беседе отвратительными. Он отвернулся. Надо было исправлять свою ошибку. Офицер собрал отделение. Рассказал о происшедшем. С трудом подняв глаза, мысленно нанося самому себе удар, сказал:
- Я виноват перед вами, что мог дурно подумать об одном из членов нашего коллектива. А вас, Каменюка, прошу извинить меня вдвойне - за несправедливость.
Артем не знал, что ответить, смущенно бормотал: "Да ну, что вы, товарищ капитан, ну, что вы?"
Все деликатно молчали; в этом молчании проступали гордость и достоинство. И по тому, как смотрели ребята на Алексея Николаевича с сочувственным участием, как смотрят на человека, перенесшего болезненный припадок, он понял, что помилован.
* * *
…Сергей Павлович посоветовал секретарю комсомольской организации первого взвода Гербову провести в воскресенье комсомольский вечер "У карты родины" и пригласить молодежь из Яблоневки. Комсомольцы с большой охотой взялись за подготовку этого вечера. Андрей смастерил огромную карту; крохотными вышками, заводиками, плотинами обозначил на ней новостройки пятилетки. Карту вывесили на поляне, на двух деревцах.
Когда на противоположном берегу реки показались гости - юноши и девушки, их встретили песней:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Впереди, по мосту, с ремнем баяна через плечо, шагал шустрый, чубатый паренек в белой шелковой рубахе. Едва ступив на берег, он широко растянул меха, и гости подхватили песнь о родине.
На поляне стало многолюдно и весело. Знакомились, рассаживались на траве, перебрасывались шутками.
Капитан Боканов подошел к карте. Наступила тишина. Только из-за реки раздавался приглушенный рокот моторов да в лесу перекликнулись и затихли мужские голоса. Офицер начал говорить и, следуя глазами за его указкой, то поднимающейся, то опускающейся по карте, все вдруг ясно представили - широкие воды новых каналов, зеленые кольца лесных полос, огни домен, вышки элеваторов…
Слушая, все словно набирали на самолете высоту, и перед ними расстилались необъятные просторы родной земли: возрождался славный. Сталинград, дымил трубами порт Дальний, разрезал величавые воды Балтики сторожевой корабль и вечнозеленые ели у мавзолея несли бессменный караул.
- В половине первого ночи, - негромко говорил офицер, - когда мы будем крепко спать, московский диктор приветливо обратиться к слушателям Владивостока - Доброе утро, товарищи! - И в эти же для нас ночные часы, из Москвы на тридцати двух языках мира, начнут передавать последние известия… Жители Индии, Норвегии, Австралии услышат, правдивый рассказ о жизни наших колхозников, о рабочем изобретателе, заслужившем высокое звание лауреата… А в окнах дома, за Кремлевскими стенами, долго еще будет гореть свет. Это, склонившись над столом, любимый Сталин думает о нашем. Завтра…
Сергей Павлович умолк. Наступила та чуткая тишина, которую не хочется нарушить словом или движением, чтобы не спугнуть вызванного видения.
Первым поднялся с травы Семен. Широкоплечий, коренастый, он подошел к карте и сказал просто:
- Я, товарищи, хочу вам рассказать о своем селе. Оно приблизительно вот где, - он показал указкой. - Всего год не видел его, а трудно узнать… Фашисты, когда отступали, сожгли наш клуб. Теперь на его месте построен красивый театр, разбит парк с фонтанами…
Он чуть было не добавил - "А около театра поставили памятник моему отцу", но из скромности смолчал.
Павлик Снопков на каникулах был у брата в Караганде.
- Я летел туда на самолете, - звонкой скороговоркой рассказывал он. - Прилетел. Смотрю: большой город… многоэтажные, красивые дома… просторные улицы… асфальт… Огни… Прямо море огней…
Рядом с баянистом сидела девушка в синей нарядной кофточке. У девушки были гладко причесанные волосы и некрасивое, но выразительное лицо, с темными продолговатыми глазами. Баянист шопотом настойчиво убеждал ее в чем-то. Девушка застенчиво отнекивалась, но, наконец, подняла руку. Она рассказала, что учится в ленинградском строительном институте, на каникулы приехала к родителям в Яблоневку. С любовью она говорила о городе Ленина:
- Вы бы посмотрели на вечернюю Неву, на огни Кировского завода, на строгий рисунок ограды Летнего сада, каналы Мойки, - и вам навсегда стал бы близок и дорог Ленинград.
"Какие же мы богатые и как надо ценить это богатство!"- с гордостью думал Володя, покусывая травинку и мечтательно глядя вдаль.
В небе загорелись первые звезды. Издали донеслась команда: "Пятая рота в две шеренги - становись!"
В наступавшей темноте неясно белели палатки.
Володю охватило то, хорошо знакомое ему чувство внутренней, лихорадочной взволнованности, когда что-то начинало дрожать в нем. В груди разливалась, неясно клубилась песня… Она жгла, звенела, трепетно билась, просясь на простор, сладко мучила неуловимым полетом.
Давно ушли гости. Чутко спал лагерь. Володя выскользнул из палатки, сел на камень позади нее. Темнота и ночные шорохи обступили его со всех сторон. И тогда, наконец, прорвались строки. Они вспыхивали в темноте, освещая лес, лились золотым потоком, все свободнее и свободнее. Он встал, шепча беззвучно:
- Я эту песнь для тех слагал,
Кто в ногу с партией шагал,
Для тех, кто жил и умирал
Лишь для страны родной.
Тому я песню посвятил,
Кто храбрым в грозной битве был,
Кто, не жалея крови, сил,
Ходил в смертельный бой.
Тому, кто строит новый дом,
Упорен кто в труде своем,
Кладя кирпич за кирпичом -
Он строит новый мир…
Володя почувствовал успокоение. Ночной ветерок освежил голову, грудь дышала свободно, счастливая усталость разлилась по телу. Он вернулся в палатку, лег на койку и мгновенно уснул.
Глава V
ПЕРЕД ОТБОЕМ
На другой день, сразу после поверки, не дожидаясь сигнала отбоя, взвод Боканова, утомленный походом, начал укладываться спать. В одной из палаток, в кромешной тьме, разговор зашел о силе воли.
- Я считаю, что советский человек - самый волевой во всем мире! - убежденно доказывал Володя. Он, сидя на койке, расстегивал гимнастерку.
- Почему? - скептически возразил Пашков. Геннадий любил противоречить и ради оригинальности мог отстаивать даже заведомо неверную точку зрения. - Ты думаешь, в английской военной школе не воспитывают такую же силу воли?
- Не такую! Совсем не такую! - страстно воскликнул Володя и возмущенно вскочил, так стремительно, что койка скрипнула. - Мы строим коммунизм. Думаешь, это легко? Впервые в истории… Сколько врагов!.. Сколько трудностей!.. Только люди большой воли, самой большой, способны преодолеть их! Мне отец, когда был жив, говорил: "Сильные переплывают море, а слабые - только купаются". Мы - открыватели нового мира - выплыли навстречу бурям…
- Поэ-эт, поэ-э-т! - насмешливо протянул Пашков и засмеялся коротким, неприятным смехом.
Но Владимира поддержали остальные, и Пашков поспешно отступил. Все решили: конечно, советские люди - самые волевые, а из них особо волевыми качествами должны обладать военные.
- Не потому, что мы считаем себя лучше гражданских, или не уважаем их, - словно успокаивая кого-то, веско пояснил Семен, - а просто сама наша профессия требует этого. Как в Уставе о бое написано? "Бой - самое большое испытание моральных и физических качеств и выдержки бойца". - Он подчеркнул слова "самое большое".
Потом почему-то заговорили о женской верности. К этой теме в последнее время возвращались часто: была в ней какая-то волнующая привлекательность, проявление взрослости в самом обсуждении…
Семен, поудобнее умащиваясь, резонерствовал:
- Вот убейте, не могу понять, как люди от любви заболевают, "страшным жаром горят"! "Ты вся горишь", - продекламировал он. - "Я не больна… Я… знаешь, няня, влюблена". "Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит…" Да неужели это так сильно действует? - с искренним недоумением спросил он. - А может быть, - в голосе Гербова послышались добродушно-иронические нотки, - может быть, Татьяна просто заболела, ну, грипп у нее, по-нашему, жар и появился…
Предположение Гербова развеселило всех, но не удивило. Знали, что Семен - противник кавалерства, - так он называл встречи и переписку с девочками, что он сторонится их, не боязливо, - он непрочь был потанцевать, а просто потому, что считает "все это" пустым времяпровождением, неинтересным для себя, - лучше заняться спортом или драмкружком.
Подвергнув сомнению истинные причины недугов Татьяны Лариной, стали перебирать других литературных героинь, и Вася Лыков, приняв, неожиданно для всех, сторону Але́ко, обличительно кричал о Земфире:
- Зачем над человеком издевалась? Ну, разлюбила - дело ее, а она издевалась, обманывала. Я за обман, знаете, как бы! - он так свирепо произнес это "знаете, как бы!", что все опять расхохотались. Посыпались веселые реплики:
- Откуда, Васенька, у тебя такая кровожадность появилась?
….. Уж не твоя ли Земфира виновата?
Имели в виду полненькую, коренастую, как и сам Лыков, - Зиночку - подружку Галинки Богачевой. Злые языки поговаривали, что когда Вася и Зиночка чинно гуляют по "суворовской аллее" городского парка, то не столько беседуют о предметах возвышенных, сколько с аппетитом уплетают сдобные булки, покупаемые Лыковым - большим любителем покушать. Но о чем только ни говорят злые языки!. Геннадий Пашков, рисуясь, продекламировал в темноте:
Чем меньше женщину мы любим,
Тем больше нравимся мы ей.
- Неотразим! Неотразим, душка военный! - насмешливо бросил кто-то баском в его сторону.
Геннадий обидчиво умолк. Еще несколько минут разговор продолжался на эту же тему - и школьный учитель литературы вряд ли был бы удовлетворен некоторыми оценками и характеристиками. Отдав должное сильному чувству Анны Карениной, ее решительно осудили за то, что она поступилась сыном; Наташу Ростову обвинили в легкомыслии, а Вере Павловне поставили в вину, что "уж слишком она у Чернышевского идеальна, ходячая добродетель, а человеческих черт мало". Зато некрасовской декабристке, едущей к мужу на каторгу, за верность и самоотверженность дали отменную аттестацию.
Идеал женщины нашли в Марине Расковой и, захлебываясь, перечисляли ее достоинства:
- Первоклассным штурманом была! И физкультурницей какой!
- Художницей!
- Преподавала музыку!
- Прекрасной матерью была и внешность красивая!
А общий вывод:
- Вот это женщина! Это - да!
Наконец, утихомирились. В палатке наступила тишина. Из-за реки доносился лай осипшей собаки; "страдали" под гармонь далекие девичьи голоса. Пахло свежестью реки и едва уловимо - скошенным сеном. Прохрустел гравий под чьими-то твердыми торопливыми шагами.
Володя лежал с открытыми глазами. Сегодня утром он отослал Галинке письмо в город. "Как она примет письмо? Не рассердилась бы, - тревожно думал он. - Я ведь раньше никогда не начинал словами: "Дорогая Галинка…"".
Ему очень хотелось поскорее увидеть ее. Они часами могли говорить о новых книгах, спорить о театральных постановках, музыкальных произведениях, часто не приходя при этом к одинаковой оценке, но внутренне всегда чувствуя общность взглядов в главном.
Владимир ценил в ней и готовность, с какой помогала она товарищам, и то, что в дни Отечественной войны она неутомимо бегала, после занятий в школе, в госпиталь, и то, что, лишившись во время войны отца, стойко переносила невзгоды, делила с матерью самый тяжелый труд.
В недавнем споре о верности, любви Ковалев не принимал участия. Он избегал говорить об этих чувствах, считал - они настолько святые и высокие, что слова могут лишь принизить и обесценить их. "Тот, кого ты любишь, поймет все по твоим поступкам. А распинаться… "люблю", "люблю" - фальшь".
Обычно, в кругу товарищей, из-за боязни показаться недостаточно мужественным, Владимир напускал на себя грубоватость, равнодушие в отзывах о девочках, хотя никогда не поддерживал циничные разговоры о них.
Глубоко же внутри его натуры спрятано было естественное человеческое стремление к чистоте, неистребимое, как любовь к сестре или матери. Но из ложной стыдливости он ни за что не признался бы товарищам, что убежден - целомудрие для юноши не меньшая ценность, чем для девушки, и надо стойко оберегать свой внутренний мир. Об этих мыслях не сказал бы даже Семену.
Уже засыпая, подумал:
- Должна быть душевная близость… Я спрошу у нее…
Слегка затуманенный, возник образ Галинки - смуглолицей, с каштановыми косами. Она улыбалась, и карие глаза ее излучали теплый, мягкий свет…
ГЛАВА VI НАХОДКА
Боканов, щурясь от солнца, шел вдоль частокола, огораживающего лагерь. Червонным золотом отливали клены, льнули к ним нежнолимонные липы, первые желтые пряди появились в густых кудрях берез.
Боканов миновал длинное здание ружейного парка, когда услышал за приоткрытой дверью знакомые, чем-то возбужденные голоса.
- Что с ним церемониться - избить! - предлагал гневный голос Суркова, и Боканов удивился: всегда такой деликатный, кроткий Андрей - вдруг жаждет кого-то избить.
- Давайте устроим суд чести, - послышался голос Володи.
- Какая, к чорту, у него честь!
- Много чести для него такой суд устраивать!
Боканов вошел в помещение ружейного парка. Все, кто находился там, на мгновение замолкли, но доверие к воспитателю оказалось настолько большим, что, не дожидаясь вопросов, сами тотчас сообщили ему суть дела. Несколько часов назад Семен Гербов в рощице позади лагеря нашел тетрадь в клеенчатой обложке. Надписи, указывающей на то, чья это тетрадь, не было. Прежде, чем Семен успел узнать почерк Пашкова, он пробежал глазами первую страницу и был поражен тем, что прочитал.
Геннадия Пашкова в роте недолюбливали, как обычно недолюбливают в здоровом коллективе самоуверенных выскочек. Его не раз одергивали, критиковали на собраниях. Ребятам не нравилась и его манера говорить чуть в нос, заедая окончание фраз, и хвастовство отцом-генералом и даже лицо - вообще-то красивое, но с девичьи-нежной кожей, синевой под глазами и родинками на щеке.
Но Гешу, так звали его, все же терпели, отдавали должное его начитанности, умению интересно пересказывать приключенческие истории, восхищались его памятью и способностью, прослушав краем уха объяснение учителя в классе, потом повторить все дословно, когда учитель вызывал его, чтобы уличить в чтении на уроке посторонней книги. И еще ценили в Геше бескорыстие, способность поделиться всем, что у него есть, бесстрашие при высказывании старшим того, о чем иные только бурчали втихомолку.
Знали, что Пашков пишет дневник, предполагали - там могут быть нехорошие записи, но все же не ожидали таких, какие случайно обнаружил Гербов.
Семен протянул Боканову злополучную тетрадь. Красным карандашом на разных страницах кто-то успел подчеркнуть самые оскорбительные места. Гешу надо было решительно проучить.
"Я честолюбив, но это следует скрывать. Плевать мне на класс, в конце-концов, проживу и без него, - ума хватит". И дальше: "Надо приналечь, получить вице-сержантские погоны, - способностей у меня для этого более чем достаточно, а звание возвысит".
Боканова больше всего поразил общий тон дневника. Что Геннадий честолюбив, самовлюблен и эгоистичен, для воспитателя не являлось открытием. В известной мере эти его пороки удалось притушить, если не вытравить. Но вот то, что в дневнике очень много говорилось о записках девочкам, что если речь заходила о жизни общественной, то писалось не иначе, как "навязали доклад", "комсомольское собрание - говорильня", - эти записи больно уязвили воспитателя.
Прочитав их, Сергей Павлович сразу и бесповоротно обвинил себя, прежде всего только себя, в том, что по-настоящему не проник в мирок Геннадия, не помог ему выбраться из него. Правда, были смягчающие обстоятельства: очень мешал отец Пашкова - генерал авиации. После смерти матери Геннадия он женился на молодой женщине и "счел за благо" сбыть сына в Суворовское училище. Временами его, видно, помучивала отцовская совесть, и он откупался от нее: на лето брал Геннадия к себе на дачу, а раза два в году, к великому возмущению Боканова, присылал за Гешей самолет и дружеское письмо Полуэктову "отпустить на пару дней сынишку". Последствия этой пары дней приходилось выправлять не менее двух месяцев, потому что молодая мачеха Геннадия, желая заслужить расположение мужа, баловала пасынка.
… Долго накапливающаяся неприязнь к Пашкову сейчас нашла выход - взвод был глубоко оскорблен его записями и не желал теперь ничего забывать или прощать.