Потом будто куда-то провалился, а когда открыл глаза, увидел белый свитер крупной вязки с широким воротником, синие затертые джинсы, озорную челку, выбившуюся из-под красной шапочки, смеющиеся глаза. Наташка, стоя в дверях и, как заправский рыболов, орудуя спиннингом, стаскивала с него одеяло.
- Доброе утро, соня, - сказала Наташка. - Я приготовила кофе и бутерброды.
Сон окончательно прошел, он понял, что безнадежно проспал, волчком завертелся по кухне.
- Позавтракаем на берегу озера!
- А костер разведем?
- Если рыбалка будет удачной.
- Кто-то говорил: рыбы там - пруд пруди!
- Сейчас холодно, и рыба ушла на глубину.
- Бессовестный обманщик! Попробуй только не поймать щуку!
- Я поймаю целых три.
- А мне дашь половить? Я тоже хочу вытащить три щуки!
- Ты вытащишь пять.
- Нет, - она приняла соломоново решение. - Мне двух хватит. Женщинам нельзя быть удачливее мужчин. Это вызывает отрицательные эмоции у сильного пола.
- Я не буду сердиться.
- Все равно, хватит двух. Грубое превосходство женщине не к лицу.
Пока они говорили, раскладушка исчезла, наскоро умывшись, старлей доблестных ВВС натянул меховую куртку, бережно накинул вторую на Наташкины плечи.
- Ну, Саня, Кио так не сумеет.
- Школа, - он застегнул молнию. - Ты готова?
- Так точно!
- Слушай мою команду! Дистанция на одного линейного… Левое плечо вперед… Шагом… а-рш!
И, парадно чеканя шаг, первым вышел в коридор, прихватив на ходу приготовленный с вечера рюкзак. Наташка отважным солдатиком бросилась следом, но дистанцию на одного линейного держала только на лестнице. На улице сразу взяла Саню за руку, и до самого леса они шли рядом, держась друг дружки, молча и рядом, точно малыши на прогулке в детском саду, и Саня все время чувствовал маленькую Наташкину ладошку, очень маленькую и очень теплую. Мягким пожатием она благодарила, когда верный рыцарь поддерживал ее, короткими подергиваниями заставляла смотреть на темный лес, звенящий голым осенним шумом, расправив ладошку, забиралась в рукав его куртки, сообщая, что ей хорошо, и этот немой разговор был наполнен таинственным смыслом, понятным лишь им двоим. На узенькой тропинке разговор оборвался - Саня с неохотой отпустил Наташкину руку и шагнул вперед.
И сразу заметил, как черна земля, словно все кругом умерло, а мокрые, слежалые листья грязными комками прилипают к сапогам. Но постепенно облачное, слоистое утро делалось шире, наполнялось светом, небо становилось прозрачнее и легче, будто природа в истоме и неге пробуждалась после долгого сна. Потом небо совсем просветлело, заискрилось нежными полутонами, и за деревьями блеснуло озеро. Не все озеро - лишь тоненькая серебристая полоска, - но дыхание сразу стало неровным, они ускорили шаги, ощущая нарастающее нетерпение, наконец не выдержали, побежали.
- Подожди, Саня, - неожиданно остановилась Наташка. - Не спеши. Это ведь наш последний день. Самый-самый последний. Слышишь? Вода шуршит. С берегом разговаривает. Интересно, о чем они шепчутся?!
И замерла, прислушиваясь.
- Они прощаются до следующей весны, Саня. Как мы с тобой. Берег не может жить без волны - он ей одной постоянно верен, - а волна без берега. Вот она и вышла на песок из озера, и они печалятся перед разлукой.
Саня прислушался. Тихое, монотонное бормотание прибоя распалось на отдельные звуки - он различал какой-то неясный шепот, шуршание воды, набегающей на песок, короткие, чуть слышные всплески, глухие удары: волна дробно простукивала борта большой деревянной шлюпки "Пескарь", сделанной летчиками для рыбалки. Вокруг - насколько хватало глаз - медленно, неторопливо поднимался из тумана запоздалый день. Оживал лес. По зеркальной глади озера бесшумными парусниками скользили-отражались облака. На душе было просторно, чисто и грустно.
- Мы не будем спешить, - сказал он. - Я тихонько соберу спиннинг, а ты приготовишь завтрак.
Все время, пока он прилаживал катушку к удилищу, продевал леску через кольца, привязывал блесну, пока они пили горячий кофе с бутербродами, его не покидало ощущение какой-то неотделенности, неразрывности. Точно он был неотделимой частью плывущего облака, бумажной полоски тумана, склонившегося к воде дерева, - всего земного и сущего. Никогда прежде Саня не испытывал столь странного чувства. Один, без Наташки, приходил к озеру с шумной ватагой таких же здоровых, молодых, сильных летчиков, с удальской бесшабашностью забрасывал спиннинг, ощущая приятную тяжесть в руке, вытаскивал зеленоватых щук и полосатых горбатых окуней, радуясь рыбацкой удаче, варил уху, но никогда - ни единого раза - не заглядывал в глубь себя, не слышал в себе отзвуков птичьих трелей, печального шепота деревьев, не подслушивал разговор волны с берегом. А тут, на берегу, весь мир отражался в нем, как в зеркале, точно какая-то сила затронула неведомые, неизвестные ему самому струны, и они звучали негромко, едва слышно, но отчетливо. Почему так происходит, думал он, откуда идет это ощущение неотделенности, сопричастности? Как приходят эти удивительные звуки?
Он мучительно копался в себе, стараясь понять природу странных превращений, их первопричину, но так ничего и не понял: ни на берегу, ни на рыбалке, ни вечером, когда провожал Наташку. Лишь теперь, спустя несколько дней, в пустом коридоре скорого поезда, несущегося в Москву, тайна открылась во всей полноте и отчетливости. Открытие началось с улыбки. Сначала Саня почувствовал свою беспричинную улыбку, потом заметил, что смотрит в окно совсем не так, как прежде, - взгляд не скользит по местности, по крышам деревенек, а как бы впитывает в себя мир, вбирает его полноту, и хочется, ужасно хочется представить жизнь за окнами мелькающих домов, представить такой, какая она есть - со всеми горестями и радостями. И когда старлей доблестных ВВС поймал себя на этом желании, разрозненные детали прошлого и настоящего сплелись в тугой узел и Саня ясно, отчетливо понял: первопричина его удивительных превращений в Наташке. Все эти дни она учила его видеть. Не смотреть, а видеть. Показывая звезды, шум леса, шепот воды, неповторимость окружающего, Наташка как бы готовила своего товарища к чему-то большому и трудному, что предстояло преодолеть в будущем, создавала настроение, микроклимат, заряжая Саню впрок энергией положительных эмоций, чтобы он смог до конца пройти жесткий и трудный отбор в отряд космонавтов и не сорваться. Незаметно, исподволь, Наташка готовила его к тяжелому бою. А он, дурак, ничего не видел, не замечал и все понял страшно поздно, когда уже нельзя пожать руки, нельзя сказать даже обыкновенное "спасибо". Но он все-таки понял - это было главное - и, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, стал искать в вечернем небе желтоватую звезду Проциона, альфу Малого Пса. Он искал, кажется, целый час, но ничего не нашел. Посмотрев в расписании, привинченном около купе проводника, время прибытия поезда в Москву, отправился спать.
- А, служивый, - один из соседей по купе, мужчина средних лет с обрюзгшим лицом и в помятом костюме, поднял голову. - Загулял, загулял, братец. Нехорошо компанию оставлять на целый день!
- Я звезду одну искал.
- Звезду? А на кой лях она тебе сдалась? Садись лучше, в подкидного дурака сыграем!
- Спасибо, мне нужно выспаться.
- Дело хозяйское. Мешать не будем.
Быстро разобрав постель, Саня нырнул под одеяло. Приглушенно стучали колеса, вагон мягко покачивало, потом звуки пропали. Бесшумно, одиноко, распластав, как птица, сильные крылья, он парил высоко над землей, чувствуя необыкновенную легкость и счастье. Ни одного звука не раздавалось ни в небе, ни на земле: казалось, он летит в не потревоженном никем и безмолвном пространстве. В полной тишине внизу проплывали изумрудно-зеленые леса, поля спелой пшеницы, надвигалось ослепительной синевой прозрачное - до дна - озеро. В озере резвились рыбки. Саня отчетливо видел стайки окуней с красными плавниками и хвостиками, осторожных плоских подлещиков, быстрых серебристых плотвичек. Слегка накренив тело, он вошел в широкий вираж и, бесшумно опустившись вниз, заскользил над водой, ощущая ее близкую свежесть и теплоту.
Он летел по направлению к Солнцу.
Огромный огненный шар, словно живое существо, погружался в синее озеро. Тонкая золотая нить тянулась от светила по воде, Саня летел вдоль этой нити, почти касаясь ее крылом, а солнце все больше и больше погружалось в озеро. Когда над горизонтом остался лишь узкий, сверкающий серпик диска, тающий прямо на глазах, как снежинка на теплой ладони, как время в песочных часах, Саня почувствовал вращение вселенной. Галактики, туманности, звездные скопления, черные дыры, он сам - все неслось и вращалось в безмолвии, все уходило и таяло. И золотой луч, едва скрылось вечное солнце, тоже погас и растаял, вспыхнув лимонно-красными отблесками. От воды сразу подуло прохладой и ночной сыростью. Крылья отяжелели. Он взмыл вверх, чтобы в последний раз увидеть кусочек солнечного диска, но тут чей-то далекий голос неясно и тихо позвал его с Земли:
- Ста-а-а-а… лейте-на-ант…
Краски стерлись, беззвучие пропало. Руки-крылья, ноги, тело еще жили легкостью полета, но сон уже прошел. Подчиняясь властной воинской привычке, Саня открыл глаза.
Поезд подходил к Москве.
Глава 13
Одиночество
Генерала Матвеева в столице не оказалось.
- Позвоните через неделю, - вежливо предложил голос в телефонной трубке.
- Николай Дмитриевич в командировке?
- Позвоните через неделю, - так же вежливо и бесстрастно, будто автомат, повторил голос.
Саня расстроился. Втиснувшись в несущийся человеческий поток, спустился в подземелье метрополитена и - точно попал на быстринку бурной реки. Мощное течение подхватило, понесло, швырнуло в дверь вагона электропоезда, прижало к стене, "…торожно, двери закрываются! Следующая станция…овская" - раздался в динамике женский голос. И старлей доблестных ВВС мужественно доехал до станции…овская, зажатый горячими телами, как тисками, со всех сторон, вытер на эскалаторе платком взмокшее лицо и сразу понял: гулять по Москве не будет! Не пойдет, как мечтал, на Красную площадь, на улицу Горького, на Калининский проспект, на Пушкинскую площадь, не станет толкаться по шумным улицам и ждать зеленого сигнала светофора на переходах. Все силы - до последней капельки - сохранит для тяжелого испытания и сейчас же, немедленно отправится к месту назначения!
На вокзале, посмотрев расписание движения пригородных поездов, он взял билет и торопливо пошел на платформу - электричка отправлялась через четыре минуты. Выбрав полупустой вагон, устроился у окна. Мимо, точно на экране телевизора, голыми полустанками, зелеными елями, черными водоемами, пустынными полями проплывало Подмосковье. Падал снег - редкий, медленный, пушистый. Большие мохнатые снежинки прилипали к стеклу и таяли, сползая в сторону. Неожиданно кругом потемнело, снег повалил сильно и густо, окно матово запотело, изображение на экране погасло. Саня хотел было протереть стекло, но передумал, - обгоняя время, воображение уже рисовало конечную точку его путешествия: огромное, ультрасовременное здание из стекла, металла и бетона; в просторных, ярко освещенных залах с фантастическими пультами и приборами величественно шествовали люди в белых халатах. В креслах недвижно сидели кандидаты в отряд космонавтов. Что-то наподобие металлических шлемов стискивало их головы. От шлемов тянулись жгуты разноцветных проводов. Мерно гудели электронно-вычислительные машины. На экранах осциллографов стремительными всплесками бились синие и зеленые кривые - эскулапы исследовали мозг, сердце, нервную систему, проверяли реакцию. На огромных - во всю стену - табло то и дело вспыхивали пожаром красные надписи: "Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..". И несостоявшиеся космонавты, отстегнув датчики и сняв с груди присоски, понуро выходили в маленькую черную дверь. Едва они исчезали, как в центральном зале бесшумно распахивалась массивная стеклянная перегородка и самодвижущаяся дорожка выбрасывала эскулапам новые жертвы. Могучие санитары, подхватив несчастных под руки, со злорадной усмешкой усаживали в освободившиеся кресла, и стены лаборатории тотчас окрашивались синим, зеленым, кроваво-красным светом. "Негоден!.. Негоден!.." - полыхало на табло.
"Следующая станция…" - зазвенел в динамике голос машиниста, и Саня услышал название своей станции.
Вздрогнув, как от удара, старлей доблестных ВВС взял чемодан, вышел в тамбур. Перед глазами, точно кадры из страшного научно-фантастического фильма, еще стояли кровавые табло, черные ряды кресел, мигающие экраны осциллографов. Саня почувствовал холодную нервную дрожь - ему предстояло пройти через весь этот ад и не сорваться. Что в действительности ждет его? Он не знал этого. Слышал только: отбор в отряд космонавтов проводится настолько жестко, что режутся даже здоровые летчики, успешно аттестованные обычной ВЛК - врачебно-летной комиссией. При тщательном обследовании в их организме находят скрытые, не обнаруженные прежде дефекты и, случается, списывают с летной работы. "Будешь проходить испытания на космонавта, а получишь заключение на пенсию", - шутили бывалые люди.
Вспомнив эту фразу, услужливо вытащенную сознанием из темных закоулков памяти, Саня помрачнел. "А вдруг и у меня есть какие-нибудь дефекты, - подумал он. - А вдруг отлучат от неба, от самолетов, спишут с летной работы? Как жить тогда? Может, пока не поздно, рвануть назад, отказаться?" Первый Сергеев, эмоциональный и впечатлительный, заметался в поисках решения - неизвестность была для него остра и томительна. Но второй Сергеев, решительный и строгий, уже вышел из тени, заставил старлея доблестных ВВС успокоиться, и он ровным, хотя и не совсем уверенным шагом ступил на платформу.
Кругом стоял притихший лес: справа небо подпирали дремучие ели и сосны, слева белой стеной тянулся молоденький березняк. Ничто не нарушало величественной тишины и безмолвия. В березняк - прямо от железнодорожного полотна - уходила прямая асфальтовая дорожка, блестящая и мокрая от талого снега; в хвойный лес вела узенькая, горбистая тропинка. Саня подумал немного и выбрал асфальт. Пройдя немного намеченным курсом, огляделся. Вдоль дорожки, как в парке, стояли веселые разноцветные скамеечки, гнутыми подковами высились на фоне голых деревьев ртутные фонари. Впереди темнел какой-то забор: обыкновенные бетонные столбики, соединенные деревянным штакетником. Ультрасовременного небоскреба, сверкающего стеклом и металлом, не было. За маленькой кирпичной проходной виднелось трехэтажное здание с массивными колоннами. Указатель с синей стрелкой за воротами показывал расположение приемного покоя - в сторону от главного входа.
- Здравствуйте, - сказал Саня в обычном приемном покое обыкновенной пожилой медсестре, в обыкновенном халате и обыкновенной шапочке. - Я старший лейтенант Сергеев. Прибыл для прохождения медицинской комиссии.
- Здравствуйте, старший лейтенант Сергеев, - улыбнулась медсестра, сидящая за обыкновенным канцелярским столом. - Давайте ваши документы.
- Мне подождать? - Саня положил на стойку вызов и командировочное предписание.
- Можете подождать. А можете, если хотите, сразу сдать вещи и получить госпитальное белье.
- Я сразу.
- Тогда пройдите, пожалуйста, по коридору, третья дверь направо. Старшая сестра-хозяйка как раз на месте.
- Спасибо, я - мигом.
- Можете не спешить. Время у вас есть.
- Разве испытания начнутся не сегодня?
- Ох уж эти летчики, - вздохнула медсестра. - Все бы им на реактивных скоростях. Жить спешат на реактивных скоростях, любить, комиссии проходить. А медицина, товарищ старший лейтенант, ваших скоростей не приемлет. Сдадите анализы, пройдете предварительный осмотр, по кабинетам походите, а уж потом, если спешить не будете, может, и до испытаний дойдете. А поспешите, - смешок послышался в ее голосе, - глядишь, и на пенсию проводим. Тут у нас один генерал недавно лежал, большой начальник. Все покрикивал: прошу ускорить, ускорить приказываю. И доускорялся - подчистую списали. Теперь, говорят, цветочки на даче разводит.
Кроваво-красные табло пожарищем вспыхнули у Сани перед глазами.
- Я буду медленно поспешать, - повторил он излюбленную фразу майора Громова.
- Вот и молодец, - сказала медсестра. - Поспешишь - давление подскочит, пульс, тестовые пробы не сумеешь выполнить и - будь здоров, лейтенант Петров.
- Я - Сергеев, - робко поправил Саня.
- Вижу, что не Гагарин.
- А вы… Гагарина… знали?
- Знала, конечно, - вздохнула медсестра. - Как не знать. И Гагарина знала, и Титова, и Николаева… Всех знала…
- А Гагарин… не спешил?
- Он, товарищ Сергеев, улыбался, - женщина подняла голову. - К отоларингологу идет - улыбается. К хирургу - улыбается. На качелях Хилова укачивают - улыбается. На центрифуге ломают - улыбается. Спокойный был, жизнерадостный. Бывало, с прогулки возвращается, спрячет руки за спину, а в руках, знаю, цветы - товарищи по его просьбе привозили, случалось, и сам с клумбы незаметно рвал. Поставит букетик в стакан и улыбается. Ни слова не скажет, только улыбнется, а на душе сразу хорошо становится. Когда Юрий Алексеевич у нас лежал, наш брат - младший медперсонал - все норовил в дневные дежурства попасть. Такой вот человек был - всех понимал, каждому горю сочувствовал. А уж как погиб, так мы год, наверное, ревом обливались. Соберемся где-нибудь, начнем по-бабьи перебирать, кто что помнит, и - в слезы. Одна говорит, Юрий Алексеевич моему сыну дружеское письмо написал, когда парень учиться стал плохо. Другая рассказывает, как в гости неожиданно с женой приехал, когда захворала. Ну а я всё букетики его вспоминаю - подснежники, ландыши, гвоздики. Да что говорить - высокого полета был человек. Настоящий и в большом, и в малом.
- Спасибо, - сказал Саня, чувствуя необыкновенное стеснение в груди. - Большое вам спасибо, извините, не знаю имени-отчества.
- Антонина Максимовна, - вздохнула медсестра. - А спасибо за что ж? Так уж вышло. Память о хорошем до гробовой доски остается.
Представления и реальность не стыковались. Не было стекла и металла, не было кроваво-красных табло и жестоких эскулапов - обыкновенные люди с обыкновенными горестями и радостями встретили военного летчика Александра Сергеева в госпитале, где проходил обследования и испытания легендарный Гагарин. И палата, в которую определили Саню, была тоже самой обыкновенной больничной палатой: четыре койки, четыре тумбочки, графин с водой, четыре стакана, репродукция с картины Шишкина "Утро в сосновом лесу", белые шторы, белый матовый плафон над потолком, белые березы за окном. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, за столом, когда Саня вошел, азартно играли в шахматы двое.
Один - белокурый гигант - был молод, непомерно здоров, крепок, как штангист, свеж, румян. Другой уже стар, седовлас; глубокие морщины, словно рвы, рассекали его смуглое лицо.
- А! Свежий человек! - зарокотал, оборачиваясь, белокурый гигант. - Давай знакомиться! - И первым протянул могучую лапу: - Жора. Балтийский флот.