- Доктор! - Саня испуганно уставился на ее правое плечо. - Какой кошмар, доктор!
- Что… там? - она оцепенела.
- Только ради бога не двигайтесь!
С изваяния мигом слетела вся спесь, и перед Саней стояла уже не каменная статуя, а очаровательная испуганная женщина, обыкновенная трусиха с огромными глазами. Он помедлил немного и осторожно снял с ее плеча крохотную букашку, невесть откуда взявшуюся, и подробно рассказал про вынужденную посадку в училище, про симпатичного моряка Жору и его панический страх перед эскулапами. Он рассказывал весело, и женщина-врач смеялась, плавными движениями пристегивая к Санькиным рукам и ногам браслеты с электродами, надевая на грудь датчики, щелкая кнопками и тумблерами на пульте управления. Через полчаса она знала о Санькином организме и особенностях нервной системы все.
- По моей узкой специальности у вас все в порядке, - сказала она. - Вы идеально здоровы. Даже завидно. Желаю вам и вашему сиамскому коту удачи. И зовите своего товарища. Если моряк здоров - все будет хорошо.
- Он необыкновенно здоров. Вы это увидите сами.
- Зовите же вашего товарища!
Но белокурому красавцу, видимо, не суждено было дойти до симпатичной шатенки с огромными глазами. Жору "зарезал" хрустяще-накрахмаленный старичок. Он обнаружил в сердце гиганта какие-то легкие шумы - следствие увлечения штангой. Но Жора никак не хотел в это верить и бил себя огромными кулачищами в грудь, в то место, где стучало сердце, и его мощное тело содрогалось и гудело, как прокованный металл.
- Сердце? - кричал в истерике гигант. - Это не сердце - машина! Смотрите, какие нагрузки выдерживает этот агрегат! Смо…о…т…
И вдруг весь обмяк, побледнел, бессильно опустил руки, жадно хватая широко раскрытым ртом воздух.
- Укол этой барышне! Живо! - пришел в движение старичок. - Теперь он сам убедился, что сердце у него никудышное!
Жора лежал на кушетке белый, как лист бумаги, и недвижный. Он лежал минут пятнадцать, потом тяжело встал и, качаясь, пошел к открытой двери, откуда Саня и Леша наблюдали за происходящим. На пороге остановился, припал к косяку.
- Извините, ребята, - сказал чуть слышно. - Прощайте. Провожать не надо.
- Но, Жора…
- Я сам! Прощайте!
Вечером, когда Саня и Леша вернулись в палату, койка моряка была аккуратно заправлена, на столе лежала записка. Всего четыре слова: "Кто останется, пусть напишет!" Только четыре слова, без подписи и даты.
- Кто бы мог подумать! - вздохнул Саня. - Приедут Дима и Марс - не поверят.
- Завтра - "гонка за лидером", - Леша устало смотрел в окно. - Надо собраться. Может, пойдем погуляем?
- Давай подождем Диму и Марса и пойдем гулять вместе.
- Обязательно подождем.
Они не стали зажигать свет, хотя в палате уже сделалось сумеречно, легли, не раздеваясь, на свои койки и долго молчали. Тело у старлея доблестных ВВС ныло, как после вечного боя, когда одна атака отбита, но скоро начнется другая; он уже чувствовал ее приближение и старался понять, что произошло в первой схватке, что изменилось в мире, в нем самом. У него было такое ощущение, будто он уже не тот бесшабашный Санька Сергеев, каким был недавно, даже не тот, который понял и впитал суровые истины майора Никодима Громова, не тот, который вышел победителем из жаркой схватки с ураганом, а совсем другой. Что-то снова обновлялось в нем, обновлялось тяжело и трудно: он хотел высшей доброты и ясности, был готов любить и жертвовать, не требуя отдачи, с нетерпением ждал своих новых товарищей, Диму и Марса, волновался и переживал за них - ребята проходили испытания на центрифуге, долгие перегрузки, точно гвоздями, вбивали их в кресла, и Саня знал, как нелегко приходится кандидатам в космонавты.
- Леша, - он первым нарушил молчание. - В нашем положении не принято задавать вопросы. Но расскажи, если можно, о себе.
- Я понимаю.
Общая цель, тяжелые испытания - всё, чем они жили в затерянном среди леса госпитале, связало их крепкими узами мужского братства, и можно было наплевать на условности, потому что граница, за которой все условности кончаются, уже пройдена. Они не имели права оставаться больше безымянными. И Леша, видимо, понимал это. Он рассказывал медленно, в основном про Север, где ему до невероятности везло и где все три года был сказочно удачлив - и тогда, когда мутная пелена задергивала шторкой фонарь вертолета, а он шел "вслепую" на аэродром; и когда взлетал при шквальном ветре с палубы крохотной шхуны; и когда спасал рыбаков. Раз пять, наверное, Леша мог не дотянуть, мог шлепнуться в холодное море, но всегда что-нибудь выручало.
В тот последний раз, незадолго до вызова на комиссию, он попал в какой-то циклон, началось обледенение лопастей винта, груда металла, завывая, камнем сыпанулась вниз. Впереди, метрах в шестистах, пилот заметил льдину. Белый островок едва поднимался над водой - на него исправную машину сажать замучаешься, а про неуправляемый вертолет и думать нечего. Но льдина была одна-единственная. Она упрямо качалась среди волн, и, когда Леша взглянул на нее еще раз, стекляшка ему даже понравилась. Тряхнув машину, летчик заложил невероятный пируэт, скользнул вдоль линии горизонта на режиме авторотации, когда лопасти работают лишь под напором воздушного потока, ткнулся шасси в край мягкого, изъеденного водой льда. Он сделал все, что мог. Вертолет закачался, словно эквилибрист, балансирующий на краю пропасти, но удержался.
Льдина оказалась длиной в двадцать девять шагов.
- На чем сидишь? - спросили с материка, когда Леше удалось через какое-то судно выйти на связь.
- Поле тут. Одиннадцатиметровый пробивать можно.
- Пару часов продержишься?
- Уже держусь.
Его сняли только через семь часов и восемнадцать минут. Вернувшись в свою холостяцкую комнату, он завел проигрыватель, слушал музыку, смотрел в окно на бескрайние сопки, на редкие зеленые проталины между ними и ни о чем не думал. Утром его ждала новая машина, утром он должен поднять ее в воздух, и было бы непозволительной роскошью предаваться перед полетом эмоциям. Единственное, что он себе позволил - это педантичный разбор особого случая, профессиональный и математически точный анализ своих действий, и этот анализ пилота удовлетворил. Он сделал все, что полагалось делать в аварийных ситуациях военным летчикам, несущим службу на Севере.
- Помните у Суворова: "Везенье, везенье, а где же уменье?", - сказал утром на разборе полетов Командир. - Так вот, хочу отметить: наш "везучий" товарищ показал умение высокого профессионального класса, сумел предотвратить чэпэ.
Несомненно, Командир был прав. Но Леша героем дня себя не чувствовал: когда долго живешь и работаешь на Севере, и людей, и их поступки, и самого себя меряешь какой-то особой меркой. То, что на Большой земле кажется из ряда вон выходящим, героическим, невозможным, тут воспринимается иначе: в суровых условиях диапазон человеческих возможностей становится шире и люди полнее раскрывают себя. Потом, расставшись с белой пустыней, почему-то с трудом приспосабливаются к нормальному ритму жизни, к работе без опасности и риска, к ласковому солнцу, к теплому, не пронизывающему насквозь ветерку. Просто какое-то время привыкают к обычным условиям, как космонавты после земной тяжести и перегрузок привыкают к невесомости.
У Леши периода "адаптации" не было. Он начал свой путь в Звездный городок, перешагнув через северную болезнь. И тут ему снова как бы повезло: перегрузки сурового края еще жили в нем, и госпитальные на их фоне почти не ощущались. Даже нравились, ибо, как Саня понял, это было обычное Лешкино состояние - жить с перегрузками, работать на перегрузках, мечтать о перегрузках. Тут лейтенант, видимо, чувствовал себя, как рыба в воде.
- Понимаешь, - старался объяснить он, - когда давит, когда возможности на пределе, чувствуешь себя как бы крепче. В постоянной форме, что ли.
Он замолчал, положив руки под голову, и долго смотрел в окно, за которым раскинулось бескрайнее небо. Бледными светлячками там горели звезды, к которым будущие пахари вселенной мечтали проложить первые борозды. Время - этот информационно-энергетический фактор обеспечения бытия - проходило через них, и где-то на его волнах уже проецировалось их будущее. Но они ничего, совсем ничегошеньки не знали о том, что ждет впереди. Они ждали товарищей из своего изрядно поредевшего полка. Дима и Марс пришли. Ввалились в палату и тоже, не зажигая свет, упали на койки.
- Сколько? - пружинисто поднялся Леша.
- Десять "же", - не отрывая головы от подушки, прохрипел Марс. - Избиение младенцев железобетонными плитами без прелюдии.
- Это немного, если вдуматься.
- Как же, - словно бредя, продолжал Марс. - У меня, вроде, все было. И с пятого этажа без страховки прыгал… И в горящем автомобиле под откос летел… А такого, извините, не испытывал.
- Гагарину и всем первым было тяжелее. Особенно на посадке.
- Непостижимо! И они еще дарили миру ослепительные улыбки! Теперь я, кажется, начинаю кое-что понимать.
- А как ты, Дима? - спросил Саня.
- Плохо, ребята. Совсем расклеился.
- Сейчас заварим крепкий чай - я знакомую медсестру попросил купить для нашей палаты чаю и кипятильник, - поднялся Саня. - Потом - полчаса свежего воздуха. Завтра тяжелый день.
- Чай - это хорошо, - оживился Марс. - А где, кстати, сто килограммов мужской красоты? Где наш белокурый красавец? Уже гуляет?
- Жора уехал. - Саня застыл с кипятильником. - Оставил записку.
- Жаль, - вздохнул Дима. - Он хорошо делает оживляющий массаж.
- Жора уехал совсем.
Две койки одновременно заскрипели, два тела одновременно перевернулись на спину, два усталых взгляда уперлись в старлея доблестных ВВС, два немых вопроса застыли в глазах.
- Как это - совсем? - словно сбрасывая оцепенение, тряхнул головой Дима. - Совсем? Навсегда?
- У него оказалось слабое сердце.
- Бросьте эти шутки, - разозлился Марс. - Не смешно.
- Вот записка.
Они сели на одну койку и уставились в белый клочок бумаги. Они читали медленно, хотя в записке было всего четыре слова, и, дочитав, начинали читать снова, но ничего не могли понять - к чело: веку, живущему рядом, привыкают, и, когда он исчезает, еще долго кажется, будто товарищ куда-то вышел и скоро вернется. Напрасное ожидание: время заметает следы уходящих.
- Садитесь пить чай, ребята, - сказал Саня.
Глава 15
Седьмая проверка
Но уходит ночь, и от света ее звезд зарождается утро.
Это утро звенело капелью, и небо без единого облачка казалось огромным, отсиненным холстом. Точно апельсин, лежало на кронах деревьев вечное Солнце, и под его щедрыми лучами, просыпаясь от дремы, истомно парилась земля. По краям тропинок таял снег - серый, слежалый, с темными дырочками, как у голландского сыра. Из-под снега, журча и плескаясь, выбегали звонкоголосые ручейки, отчаянно сталкивались друг с другом, искрились и разбегались в разные стороны, подхватывая по пути жухлую траву, веточки, прелые листья. Было легко, спокойно и хорошо. Так хорошо, как это обычно бывает после долгой зимы, когда короткие, унылые дни уходят вместе с клочьями тумана и черно-белый мир, преображаясь, наполняется музыкой красок, щебетом птиц, шумом вешних вод. Даже не верилось, что на дворе стоит поздняя осень, - так сказочно все изменилось вокруг.
- Граждане-товарищи, будущие космонавты! - дурачился и прыгал на одной ноге Марс. - Откройте ваши глаза и уши! Дышите, если можете! Прыгайте через лужи, если умеете! Смотрите, если видите! Через полчаса светила отечественной эскулапии сделают из вас котлетки с соусом ам-ам. И вы никогда не узнаете, что глубокой осенью, как в сказке "Двенадцать месяцев", бывает весна!
- Послушай, Марс, - спросил, улыбаясь, Саня. - А почему тебе дали такое странное имя?
- И нарекли его предки, посоветовавшись, страшным именем бога войны в угрозу агрессорам, - запричитал Марс. - Дабы, убоявшись, ни один агрессор не посмел более переходить священных рубежей Отечества нашего! Но отпрыск не оправдал надежд. Не стал суровым полководцем, а сделался вегетарианцем.
- Ты фокусник, Марс? - продолжал допытываться Саня.
- Кем только не был несчастный Марсик! И фокусником, и санитаром в морге, и каскадером. Но выяснилось - фокусников и каскадеров в космос не берут. И Марсик посвятил себя великой и могущественной физике элементарных частиц. Он сделался знаменитостью, и его пригласили в этот госпиталь на истязания. Но Марсику истязания надоели! Он просит слабонервных удалиться! Смертельный трюк!
Высокий, тонкий, в коричневом госпитальном халате и красивых мужских полусапожках - они получали обувь на время прогулок или при переходах из одной лаборатории в другую, - Марс неожиданно взвился в высоком прыжке, и размытая ручейками тропинка, по которой они шли через светлый сосновый бор, понеслась ему навстречу. Марс промчался по ней метров десять и, не снижая скорости - лишь быстрее работая ногами, - взбежал вверх по стволу вековой сосны. Ребята ахнули. Тело каскадера было абсолютно параллельно земле, и он поднялся метра на три. Застыл в мертвой точке, по-кошачьи оттолкнулся, крутанул заднее сальто, встав точно на тропинку, небрежно поправил длинные черные волосы и невозмутимо зашагал дальше.
- Артист! - выдохнул Дима. - У меня даже мурашки по спине поползли. Думал - сорвется.
Марс остановился, обернулся - печальный и строгий, - отвесил грациозный поклон:
Я вас люблю, - хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
И засмеялся по-мальчишески звонко.
- Отрывок из стихотворения "Признание" А. С. Пушкина прочитал физик-лирик Марс Неизвестный.
Им было хорошо в то утро. И сначала, и потом, когда они подошли к большому белому зданию с массивными колоннами и Саня по традиции, заведенной моряком Балтийского флота, предложил разыграть на пальцах очередь на испытания. Первым выпало идти к эскулапам Леше, вторым оказался Саня, третьим - Дима, Марс - последним.
- Если хочешь, Марсик, - предложил Саня, - можем с тобой поменяться. Иди вторым.
- Нет, - ответил он почему-то с легкой грустью. - Чему быть, того не миновать.
И отвернулся.
Никто не отметил тогда этой детали - она всплыла в памяти потом. Потом, с опозданием в несколько часов, Саня вспомнил наказы пожилой медсестры Антонины Максимовны, вспомнил излишнюю веселость и грусть Марса. А тогда они подурачились еще немного, послушали журчание ручейков, дружно направились к тяжелым, под дуб, дверям парадного входа. Одновременно предъявив свои временные пропуска, пошли по коридору к лаборатории номер семнадцать. Они шли тесно, плечом к плечу, как идут на штурм поредевшие роты или то, что от них осталось, и реальный мир с его светом, гомоном, красками, восходами и закатами начал понемногу блекнуть и растворяться в прошлом. Они слышали только звук собственных шагов, думали только о настоящем. И ничего, кроме настоящего, не помнили.
- Помолчим немного, - сказал Саня, останавливаясь. - Ну, Леша, удачи тебе!
- К черту, к черту! - Он быстро обнял всех троих и открыл дверь.
Минут десять ничего не было слышно, потом за дверью завыли электромоторы и вентиляторы. Они выли не однотонно, как воют моторы, работая на постоянных оборотах, а все время меняя окраску звука. То бархатисто шумели, почти затихая, то пронзительно взвизгивали, набирая скорость, то останавливались совсем.
- Нервничает Леша, - сказал Саня. - Рвет ручку.
Он напряженно вслушивался, стараясь не пропустить ни одной ноты из этой хорошо знакомой и понятной каждому летчику мелодии; по ее ритму, тембру, окраске, насыщенности посторонними звуками Саня зримо представлял картину происходящего за дверью, словно видел все своими глазами.
- Сань, - окликнул его Дима, для которого звуки за дверью ничего не значили. - Что на этом тренажере самое главное?
- Спокойствие и собранность, - улыбнулся старлей доблестных ВВС. - Работа тут не трудная, если в нее полностью уйти. Но стоит расслабиться - сразу начнешь отвлекаться. Причем, как я подозреваю, эскулапы сделают все, чтобы отвлечь. Но ты плюй на них с высокой колокольни, будто их не существует, и делай свое дело.
- А как они будут отвлекать?
- Как в старых сказках - методика та же. Помнишь, ведьмы, лешие, падающие деревья, болотные кикиморы - целый набор раздражителей обрушивался на доброго молодца, чтобы запугать и сбить с пути истинного. А он шел себе своим путем, ни на что не обращая внимания. И осилил дорогу!
- Я немного волнуюсь.
- Ты кто по профессии, Дима?
- Инженер, разработчик.
- Разработчик чего?
- Космических аппаратов.
- Дмитрий! - пришел в негодование Саня. - Ты проектируешь космические корабли, сам собираешься их испытывать, и вдруг перед тремя белыми халатами пасуешь! Ты ведь прошел предыдущие испытания, пройдешь и это!
- Дима, - подвинулся ближе на пару стульев Марс. - А какие корабли ты разрабатываешь?
- Ну, корабли это слишком громко, - Дима окончательно смутился. - Я занимаюсь СЖО на орбитальных станциях. Системой жизнеобеспечения. И то не всей, а отдельными узлами.
- Дим, при спуске корабль ведь горит в атмосфере. Как удается сохранить постоянную температуру в кабине спускаемого аппарата? - спросил Саня. - За бортом же тысячеградусное пламя.
- Тут используется оригинальная идея. - Инженер оживился, достал из кармана халата карандаш и листок бумаги. - Смотрите…
Очередное удивительное превращение происходило на их глазах. Дима - невысокий, светловолосый, коренастый, спокойный, всегда скромный Дима, от которого за день не услышишь и трех слов, - заговорил. Он говорил так, будто речь шла не о болтах и гайках, а о нетленных произведениях искусства, которым суждено остаться в веках и эпохах. Перед ними стоял совершенно другой человек. Властно взяв Саню за руку, он приказал ему сесть на стул. Саня покорно сел. Обычный госпитальный стул тотчас превратился в кресло космонавта, старлей доблестных ВВС - в пилота космического корабля, белый коридор - во враждебную всему живому "эфирную" среду, Марс - в аудиторию студентов-первокурсников, которым приходится объяснять простые и понятные вещи.
- Как видите, - торжественно подвел итог Дима, - СЖО, применяемая на долговременных орбитальных научных станциях, позволяет обеспечить комфорт и работоспособность сменяемым экипажам на достаточно длительное время. Можете встать, - он повернулся к Сане. - Вы мне больше не нужны.
Лекция закончилась. Но еще какое-то время Саня сидел с раскрытым ртом и не мог вымолвить ни слова. В его сознании по-прежнему звучали названия клапанов, насосов, жидкостей и газов, элементов пассивной тепловой защиты, питания, водоснабжения - всего того, что составляло самую прекрасную, самую удивительную систему космического корабля - систему, дающую жизнь. Это напоминало гипноз. Он не помнил и сотой части тех терминов, которыми сыпал Дима, но казалось, будто помнит всё. Он добровольно сдался в плен чарующей магии слова и человеческого обаяния, которое неожиданно проснулось в его скромном товарище, когда Дима заговорил о том, что любит. И его любовь оживила мертвые слова.
- Дмитрий! - пришел наконец в себя старлей доблестных ВВС. - Ты же гигант в своем деле! Зачем тебе менять профессию?