Мы познакомились с ее мужем Геннадием Андреевичем. К этому времени я стал уже как бы официальным любовником, и Людмила приняла решение познакомить нас. Это произошло, когда мы с ней собрались поехать на юг на две недели. Я купил себе путевку в Крым, а Людмила, узнав об этом, тут же купила точно такую же и себе. Она не хотела вводить меня в расходы, тем более, что я тогда еще не вполне стал на ноги…
И я заехал за ней, когда нужно было ехать в аэропорт. Вот тогда-то Людмила и представила нас с Геннадием друг другу.
Я не слышал от нее никогда ничего плохого об этом человеке. И он в момент знакомства держался дружелюбно. Но он мне не понравился. По-моему, и я ему тоже.
Но, впрочем, мы пожали друг другу руки и сказали традиционное "очень приятно".
Говорить нам с ним было совершенно не о чем, и так все было понятно. Геннадию Андреевичу было уже около пятидесяти лет, во всяком случае выглядел он именно на пятьдесят. Уж не знаю, что так повлияло на старение его организма - гомосексуальные наклонности или партийная работа…
Он досидел в горкоме до самого путча, и дождался, когда грубые милиционеры пришли опечатывать его кабинет. Но он довольно быстро оправился от удара. Наверное, Людмила не напрасно говорила о нем, что он - очень деловой и серьезный человек.
Геннадий занялся торговлей. Сначала все шло через пень-колоду, а потом он быстро набрал обороты и стал весьма преуспевающим бизнесменом. Сказалась аппаратная закалка. Он мог работать по двадцать часов в сутки, и при этом оставаться бодрым и веселым.
- Вы едете с Людмилой на две недели? - спокойно уточнил он у меня. - Потому что через три недели мне нужно ехать в Казань по делам, а я не хочу оставлять Юлю одну.
Я заверил его, что ровно через две недели доставлю его жену обратно. Я видел, что они уже так привыкли друг к другу, к своему странному сожительству, что их уже ничего не волнует. Никакие условности.
Кстати, тогда же я увидел и Юлю. Ей было тогда четырнадцать лет. Она вышла в комнату, где мы сидели, готовясь к отъезду, и Людмила познакомила нас. Юля тогда была еще совсем девочкой, в том возрасте, когда она уже не ребенок, но и не девушка.
Этот возраст очень любили описывать русские классики. Вероятно, из любви к полутонам и неясности…
- Именно Юля уговорила нас с Геной не разводиться, - пояснила мне потом, уже в Крыму, Людмила. - Когда все это грянуло, и горком закрылся, и Гена остался без работы и без всего, у нас был такой момент, что мы с ним подумывали о том, чтобы развестись.
- Теперь я могу спокойно уйти от тебя, - сказала я ему. - Сейчас все это уже не имеет никакого значения. Ты можешь смело заявить на площади о том, что ты - гомосексуалист. Все изменилось так разительно, и сегодня признание в том, что ты - голубой, может даже помочь тебе в политической карьере. Станешь депутатом.
- Ага. Голубым депутатом, - ответил смеясь Гена. - Нет уж. С нынешними сотрудничать не буду. Пусть я - гомосексуалист, зато они - вообще педерасты, причем пассивные. - Он имел в виду, что считает их гораздо в большей степени извращенцами, чем себя.
- Разрушить великую державу, а потом еще распродавать ее - разве это не ужасное извращение? - говорил он.
Одним словом, мы подумывали о разводе.
- Тебе будет легче встречаться со своими мальчиками, если ты будешь жить один, - говорила я, - да и мне, может быть, еще удастся наладить свою нормальную жизнь. - Но Гена очень не хотел. Он привык к такой совместной жизни. И нашел себе союзницу…. - Юльку. Как это ни странно, но она любит его, мне кажется, даже больше, чем меня. И она категорически просила меня не расставаться с ним, но ломать нашу семью.
Наверное, для ребенка это естественно - бояться разрушения стереотипов. Мы провели чудесные две недели в Крыму, а потом, когда вернулись, я уже как бы вошел в их семью в качестве полноправного члена. Я стал - официальным любовником…
Геннадий Андреевич за столько лет "подпольной" жизни, в неестественной атмосфере выработал некий общий стереотип поведения. Он был тут, и как бы не тут. Ни разу, ни словом, ни жестом он не выдал своего отношения ко мне. Его сдержанность была поистине феноменальной.
Иногда мы сидели все вместе в гостиной и я смотрел на лица этих двух людей. Казалось бы ничем не выдающиеся лица. Но только для того, кто не знает их историю. Для постороннего, для равнодушного взгляда нет в них ничего удивительного.
А я смотрел и видел их совсем по-другому. Двух людей, которые пятнадцать лет жизни лгали, кривили душой, притворялись. Перед всеми, даже перед маленькой девочкой, которую уже, наверное, можно было назвать их дочкой.
Пятнадцать лет бояться каждый день разоблачения и позора. Суровых санкций, мер, постановлений, комиссий…
И оставаться самими собой только в редкие минуты одиночества, в редкие минуты, когда не видело их обоих всевидящее око непримиримого к чужим слабостям общества.
Говорят, что прежнее тоталитарное коммунистическое государство организовывало гонения на инакомыслящих. На всех, без особенного разбора - на политических диссидентов, на верующих в Бога, на сексуальные меньшинства, на художников-модернистов… Словом, почти на всех, кто не укладывался в прокрустово ложе дикой "коммунистической", а точнее - непросвещенно-тоталитарной морали…
Но, право, не стоит так уж обвинять во всем этом именно то государство. Ничего путного у него бы не вышло, если бы все это не находило живейшего отклика и понимания в широких массах самого народа.
Разве мы не помним тысячи писем в редакции газет и тысячи митингов по всей стране, когда люди призывали расправиться с Солженицыным и Сахаровым? Разве не помним? Вы скажете, что люди делали это вынужденно, из-под палки? Не знаю… Уж во всяком случае отнюдь не под страхом смерти или сколько-ни-будь серьезного наказания. Нет, все было, как говорится по любви… По стремлению души самого народа.
А с верой в Бога? Кто же мешал десяткам миллионов наших соотечественников продолжать в душе своей верить? Кто запрещал молиться дома? Как это можно было бы проконтролировать? Никак. Но нет, десятки миллионов людей совершенно добровольно и радостно предпочли жрать водку и забыть о Боге… И смеяться над Ним, и рассказывать глупые байки и анекдоты.
То же самое и с сексуальным меньшинствами. Если бы народ действительно не хотел гонений на своих же сограждан, он бы этого не допустил. Вся страна с удовлетворением смотрела на показательные судебные процессы над несчастными гомосексуалистами, и никому в голову не приходило, что это - дикость и средневековье… это сам народ придумал такое специальное оскорбление - "пидарас"… Он даже не всегда понимал значения этого ругательства, но точно знал - быть "пидарасом" - позорно…
А, собственно, почему? Спросите об этом любого простого человека, и он будет долго мычать что-нибудь совершенно невразумительное, перемежая это свое мычание привычным для него: "Ну, бля…"
Так что нет, не говорите мне, не говорите… Не надо этих сказочек про народ-богоносец, который страдал в тисках диктатуры.
Все гонения на инакомыслящих и иначе-чувствующих проходили под радостные и веселые улюлюканья. И этого самого народа, всей его толщи. Теперь политика изменилась, и все эти толпы приумолкли, прекратили "единодушно одобрять" травлю непохожих не примитив людей, но, боюсь, лишь на время… Переменилась обстановка, и вновь толпы озверевших от водки и комплексов мужиков, глупых безграмотных баб начнут "осуждать" и "призывать"… То есть, по простому говоря, вооружатся дубьем против всего, что им непонятно, а значит - "не наше", чуждое, подлежащее "выкорчевыванию"…
Как писал в свое давнее время Тютчев:
Над этой темною толпой непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, свобода, мелькнет ли луч твой золотой?
Так и сказал великий поэт - прямо и честно, про "темную толпу непробужденного народа", не постеснялся, не побоялся, не поддался так называемому обаянию "простого человека".
Так вот, Федор Иванович, не взойдет свобода, не мелькнет никаких лучей. Теперь после всего, что было у нас, это уже понятно.
* * *
Я уже говорил о том, что имею склонность к постоянству. Во всем, а в привязанностях - особенно.
Так что роман с Людмилой продолжался несколько лет. Это было нечто вяло текущее, но необременительное.
Людмила, кроме всего прочего, была прекрасной любовницей. Нетребовательной, непритязательной и очень благодарной, отзывчивой на любую ласку. Настрадавшись от женского одиночества, от ненормальной двойной жизни, от необходимости по "женской слабости" ходить по рукам случайных мужчин, она с восторгом ухватилась за меня и ни за что не хотела бы отпускать меня от себя.
Стыдно признаться, но она даже делала мне подарки. Небольшие, больших я не принял бы. Нет, она делала как раз маленькие, от которых отказываться неловко и глупо. Зато - почти каждый раз.
Новый галстук, запонки для рубашки, бритвенные принадлежности, перчатки, шарфик, зажигалка… Она каждую нашу встречу дарила мне что-нибудь. Конечно, не в качестве платы за мои постельные "услуги". Конечно, нет. Просто так, из благодарности…
Она и не скрывала своих чувств.
- Я так благодарна тебе, - сказала она мне как-то. - Ты уже два года живешь со мной. А я ведь старше тебя, и ты мог бы найти себе девочку помоложе. Но ты даришь мне счастье быть женщиной. Полноценной женщиной.
Я ее понимал. После стольких лет несчастья вдруг получить молодого и сильного мужчину, который стал ее постоянным и надежным любовником. Знать, что раз или два в неделю он придет к тебе или увезет на машине и ляжет с тобой и удовлетворит тебя.
Изменял ли я Людмиле? Она мне никогда этого не запрещала и даже несколько раз говорила о том, что не смеет претендовать на мою исключительную верность. Она говорила только о том, что не хотела бы знать о моих изменах…
Честно признаюсь, что я никогда не воспользовался своей полной свободой. Отчего? Просто так. От лени, может быть. Да и потом, Людмила была мне приятна и интересна во всех отношениях.
Сложилась редкая, а может быть, и не такая уж редкая ситуация - я стал как бы признанным членом семьи. Геннадий не выказывал никакого отношения ко мне, дочь Юля, скорее всего, ни о чем не догадывалась. Людмила ни на что не претендовала, кроме моих ласк.
Все было отлично - мирно и спокойно. Так можно прожить десятилетия. Но вот именно на этом самом спокойном и безоблачном этапе и случилось то, что не должно было бы случиться, но чего следовало ожидать…
За эти три года выросла Юля.
Когда мы познакомились с ней, она была еще подростком. А потом время шло, она становилась девушкой.
А становясь девушкой, она стала искать любви.
Мне тридцать пять лет. Рост - метр восемьдесят. Плечи широкие, глаза красивые, как утверждает моя мама и все окружающие. Я - преуспевающий доктор, человек свободный и независимый, что немаловажно для человеческого достоинства и самоуважения. Я не бегаю, поджав хвост, на государственную службу. Не трясусь перед начальством, не выпрашиваю какие-то гроши в виде "зарплаты". Это сказывается на выражении лица…
Посмотрите на госслужащих. Какой бы ни был красивый и уверенный в себе человек, государственная служба непременно накладывает на него свой оттенок. Потому что это в любом случае - школа холуйства и унизительной зависимости. Я это сам проходил, так что знаю.
Послужишь "дяде" - и в лице твоем появится новое выражение, походка станет иной - специфической, наклон головы. Поневоле вспомнишь старину Некрасова:
И в лице твоем, полном движенья,
Полном жизни, появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И бессмысленный вечный испуг…
Вот так хорошо сказал. Великий был поэт.
У меня все это давно прошло, я уже почти пять лет обеспечиваю себя сам. И теперь скажите, на кого обратить свою любовь, свое чувство молоденькой девушке - на сопляков-однокурсников в институте, или на часто бывающего в доме самостоятельною взрослого мужчину?
Сначала Юля обращала на меня мало внимания. Я был просто приятелем ее родителей. Родителей она не делила на папу и маму и не вдавалась в детали взаимоотношений между ними и применительно ко мне.
У девочек-подростков бывает всегда много проблем, и я попросту не вписывался в круг Юлиных интересов.
К своей чести должен сказать, что никогда не рассматривал Юлю в качестве любовного объекта. Никогда. Для того, чтобы спать с матерью и хотеть ее дочку, надо быть либо извращенцем, либо мопассановским героем. Да и то, кажется, Жорж Дюруа является единственным героем такого плана.
И кроме того, мы познакомились с Юлей, когда она была еще подростком, и я продолжал относиться к ней именно так. А поскольку я не страдал комплексом Гумберта из набоковской "Лолиты" - нимфетки меня не интересовали.
Другое дело, что мы все вместе не заметили, как Юля стала взрослой девушкой. И как она постепенно присмотрелась ко мне, другу матери, и как она решила "положить на меня глаз"…
Она именно так и сказала себе в тот момент. Потом она призналась мне в этом.
Поначалу я этого добросовестно не замечал. Юля не проявляла активность. Просто в какой-то момент я стал замечать ее взгляд, устремленный на меня. В нем появилось какое-то новое, непривычное выражение. Она смотрела на меня так, что я начинал чувствовать себя неловко.
Сперва я подумал, что это изучающий взгляд. Потом подумал, что - оценивающий.
Но все это было не то. Просто Юля как бы "примерила" меня к себе и наоборот. Занималась медитацией - представляла себе меня в роли любовника…
Решающие события произошли год назад.
Юля должна была прийти после экзамена в институте. Он начинался в одиннадцать, а закончится должен был часов в пять. Юля всегда страшно трусила на экзамене и никакими силами не могла заставить себя войти в аудиторию, где он проходит. Поэтому каждый раз подружки буквально впихивали ее последней. И Юля сдавала экзамен последней, когда отступать уже было некуда.
И в тот раз мы думали, что так и будет.
С утра я приехал к Людмиле и мы отлично провели день. Она только сказала мне просительным тоном, что к трем часам нам нужно все закончить и одеться, потому что после трех уже будет опасность того, что вернется с экзамена Юля. Кстати, это был последний экзамен в той сессии, и я специально даже принес с собой бутылку шампанского. Мы планировали, что дождемся Юлиного возвращения, и все втроем отметим ее последний экзамен.
Геннадия Андреевича как всегда дома не было. Он уехал в одну из своих бесконечных служебных командировок. Где только он не колесил в поисках выгодных контрактов? От Алтая до Прибалтики, и к его чести, всегда возвращался с победой.
Вот мы с Людмилой и "расслабились", думая что Юли еще долго не будет дома. А то ли она в тот раз решилась пойти сдавать экзамен раньше других, то ли экзаменующихся было немного, но только Юля пришла домой ровно в два часа дня.
Она открыла дверь своим ключом, так что получилось бесшумно, и радостно влетела в комнату…
И конечно застала нас с Людмилой совершенно голыми на кровати. Да еще в совершенно недвусмысленной позе.
К несчастью вышло так, что мы не сразу еще и заметили, что Юля стоит в дверях и смотрит на нас, заметили мы только тогда, когда она вскрикнула и выскочила в другую комнату.
- Это ужасно, - сказала Людмила, от беспомощности и досады закрывая лицо руками.
- Да, нехорошо получилось, - согласился я, не зная, что тут можно теперь предпринять.
Потом мы вдруг услышали из соседней комнаты звон бьющейся посуды.
- Что она там делает? - недоуменно спросил и, натягивая штаны.
- Она достает из серванта посуду и бьет ее об пол, - ответила Людмила, догадавшись о природе доносящихся звуков.
- Зачем? - спросил я и тут же сам понял, что говорю глупость.
- А ты сам не понимаешь, зачем? - пожали плечами Людмила.
Звон продолжался. Один раз, второй, третий, четвертый…
- Нет, это невозможно, - наконец раздраженно сказала Людмила, набрасывая на белые полные плечи халатик. - Так можно совсем без посуды остаться. Всему же есть предел.
Она вышла в соседнюю комнату и вскоре действительно звон прекратился. Потом Людмила рассказала мне, что Юля стояла у серванта, доставала по одному хрустальные бокалы и с ожесточением трескала их об пол.
Мир в семье через некоторое время был восстановлен, только Юля в тот день все-таки заперлась в своей комнате и не вышла к нам, когда я уже собрался уезжать, и мы с Людмилой пили кофе.
А через пару дней Юля вдруг появилась у меня. Она подождала, когда уйдет очередной пациент, и потом зашла ко мне в кабинет. Она была строго одета в деловой костюм и лицо ее было бледным.
Я заметил, что она сильно накрашена, но, вероятно, это было случайно. Просто Юля хотела придать себе смелости и скрыть свое смущение.
Она подошла к моему столу, из-за которого я попытался встать, и молча протянула мне конверт. В нем было письмо.
- Это тебе, - сказала она, и ее голос дрогнул. - Я могу пока подождать, пока ты его почитаешь.
- А от кого письмо? - поинтересовался я, беря конверт.
- От меня, - ответила она и круто повернулась ко мне спиной, чтобы я не мог видеть выражения ее лица.
- Я выйду пройтись, - произнесла она, направляясь к двери. - И если ты прочитаешь за полчаса, скоро я приду.
Я открыл конверт и погрузился в чтение письма.
Как известно, в русской литературе существует несколько образцов любовной переписки. Татьяна Ларина писала к Онегину, потом он писал ей, уже когда она была замужем за "толстым генералом"… Есть еще грифельная доска, на которой произошло письменное объяснение в любви между Левиным и Китти.