- Так, - сказал Феликс. - Хотя исключить интернат все равно нельзя.
- Конечно, нельзя, - ответил Скелет. - И мы узнаем, есть ли там операционная… Непременно узнаем. Но, честно говоря, меня сейчас больше всего беспокоит больница имени этого самого съезда… В ней-то уж операционная точно есть.
- И не одна, я думаю, - подтвердил доктор. Феликс когда-то слышал об этой больнице. Он не мог сейчас вспомнить, от кого, но точно припоминал, что ему говорили о ней.
Это была большая больница, и человек в ней мог затеряться, как иголка в известном стоге сена… Одних врачей, наверное, больше сотни. Как искать там? Ведь у монстра на лбу не написано. И белоснежный халат его не багровеет от крови невинных жертв…
- Что вы теперь собираетесь делать? - спросил он у Скелета.
Тот крякнул и недовольно скривился.
- Придется документировать, - сказал он. - Самый надежный способ. Только это будет довольно долго, и может ни к чему не привести. И, кстати, потребует от вас дополнительных затрат.
Феликс ничего не понял. Что документировать? И какие дополнительные затраты?
- Это так называется, - пояснил Скелет мрачно. - Термин такой профессиональный, милицейский. Это все означает, что я попросту сяду в засаду и буду сидеть ночью. Одну ночь, вторую, третью. Буду сидеть у той больницы до тех пор, пока ночью там не заездит какая-нибудь машина. Туда и обратно… Потом, когда они проявятся, прослежу, куда повезли тела. И если туда же - в скверик, то дальше уже дело техники.
Скелет закурил сигарету и обратился к Феликсу:
- Как вам такой план действий? Одобряете, нравится?
Феликс промолчал. Он тоже закуривал и не успел ничего ответить.
- Мне - совершенно не нравится, - продолжал Скелет. - Во-первых, можно очень долго ждать. Неделю, две, три. Представляете себе, во что превратится моя жизнь, если я три недели буду ночью сидеть в засаде возле какой-то паршивой больнички? Во-вторых, можно и вовсе не дождаться. Вдруг они работают не там, и я просто потеряю время? Или у них будет большой перерыв.
- Что же вы тогда собираетесь делать? - озадаченно спросил Феликс.
- Ничего другого, - ответил Скелет мрачно. - И ничего другого мне и не остается. Буду сидеть и документировать. Это у бэхаэсэсников был такой термин раньше. Как теперь - не знаю… Только вот про дополнительные затраты… - Он посмотрел на Феликса. - Вы ведь не сами платите, кажется? Это ведь ваш тот знакомый - клиент? Он мне платит?
- Ну да, - подтвердил доктор и, замявшись, добавил: - Впрочем, могу и я тоже платить. Она ведь моя невеста…
- Это неважно в данном случае, - отрезал Скелет. - Но за просто так я уродоваться не намерен. Если вы одобряете мою засаду, то договоримся так - пятьсот тысяч за ночь.
- Сверх суммы, о которой договорились? - на всякий случай уточнил доктор.
- Конечно. Это - само собой. Это за расследование и за результат. А по пятьсот тысяч - это за ночную работу.
Он выжидательно замолчал. Феликс вздохнул. Сколько ночей потребуется? Бог знает…
- Могу иногда и я посидеть в засаде, - сказал он. - Не обязательно вам каждую ночь там сидеть.
Но сам тут же понял, что сказал глупость и на этом не сэкономишь. А кто будет принимать больных по ночам? Да и вообще - он ведь не спец по этой части.
Скелет усмехнулся:
- Доктор, либо вы платите, либо нет. Кажется, вы уже успели убедиться, что я свое дело знаю неплохо. Убедились? Тогда о чем разговор?
Нужно было согласиться, Феликс это понимал.
- Платим, - сказал он. "В крайнем случае, если Геннадий заартачится и сумма покажется ему слишком большой, я буду платить сам, - решил он. - Интересно, на сколько хватит моих сбережений? На неделю или на две хватит?"
Он скромничал сам с собой. Сбережений могло хватить недели на три-четыре. Но кто знает, сколько ночей понадобится, чтобы монстры проявили себя?
- Вы хотите дежурить прямо с сегодняшней ночи? - спросил он, и Скелет кивнул:
- Чего ждать? Хотя и маловероятно, что они прямо так каждую ночь будут это делать. Но чем черт не шутит? К тому же, мы все заинтересованы в том, чтобы я нашел их поскорее. Вдруг у них много заказов на органы, и они будут работать каждую ночь? Как стахановцы…
* * *
После того, как Скелет рассказал мне о своих успехах и мы с ним установили местонахождение больницы, про которую предполагали, что она и есть то место, где "потрошат" людей, я весь оставшийся день думал об этом.
Как ни странно, самое большое впечатление на меня произвело предложение Скелета вырвать из лап этих преступников деньги на операцию для Юли. Предложение было неожиданным. Мне почему-то прежде не приходило такое в голову.
Мы уже обсудили такое с Геннадием, но пришли к выводу, что всех наших денег не хватит на эту операцию. Теперь же открывались новые перспективы. Конечно, дело было за немногим - поймать этих уродов, потом выйти на их организатора-перекупщика и выколотить из него деньги. Не много и не мало, а пятьсот тысяч долларов…
Я не представлял себе, как это может получиться, но у меня появилась слабая надежда.
Я не стал говорить ничего Юле, когда заехал к ней. Зачем обнадеживать понапрасну?
Людмила встретила меня и провела к дочери. Юля напрасно беспокоилась о том, что я могу вернуться в объятия Людмилы. По всему было видно, что к прошлому возврата больше нет, как писал Есенин… Людмила окончательно возвратилась к мужу, если это можно было так назвать. Похоже, она вообще утратила интерес к сексу после пережитого всеми нами потрясения.
Теперь она вся ушла в дочь. Глаза ее постоянно были полны слезами, и она только беспрестанно плакала и спрашивала, почему такой ужас произошел не с ней…
Я всегда замечал, что пережив несчастье, люди становятся лучше, мягче, добрее к другим. Пусть это жестоко звучит, но, наверное, человек так уж устроен, что только столкнувшись с настоящим горем, он "оттаивает" душой.
Едва я вошел, как увидел нечто совершенно непривычное для меня. В гостиной в углу над диваном висела икона. Никогда прежде в этом доме я не видел икон или других предметов, связанных с религией. Не только потому, что Геннадий в прошлом был коммунистическим руководителем, но и потому, что оба супруга были равнодушны к этим вопросам.
Теперь икона Богородицы висела гордо и значительно. Под ней была привешена лампада, и я заметил, что она зажжена. Где-то мне приходилось читать, что в обычные дни лампады жгут только очень набожные люди, а другие зажигают их только по церковным праздникам.
Не успел я ничего спросить о появлении иконы, как тут же увидел на груди у Людмилы крупный нательный крестик. Мне ли не знать, что она никогда ничего такого на груди не носила…
- Что ты так смотришь? - с вызовом, заметив мой недоуменный взгляд, спросила Людмила. - Я вчера была в Спасо-Преображенском соборе… Ставила свечку и молебен заказывала.
- О чем молебен? - поинтересовался я, все еще не будучи в состоянии прийти в себя от неожиданного поворота событий.
- За здравие, - вдруг жалобным голосом ответила Людмила и заплакала. Теперь у нее это было часто.
- Ко мне подруга заходила, - сказала она. - Посоветовала в храм сходить, помолиться. Я и пошла, и мне легче стало. Это нас Бог за грехи наказал тем, что случилось.
- За какие грехи Бог наказал Юлю? - спросил я. - Что ты такое городишь? Уж не такая она грешница, чтобы так ее наказывать.
- Это наши с Геной грехи, - ответила Людмила, опуская голову. - Ты же все про нас знаешь, я тебе рассказывала… И мою жизнь ты тоже знаешь, я - грешная дурная женщина… А Бог, как говорят, наказывает детей за грехи родителей. Если бы я вела себя иначе, с Юлей бы такого не случилось.
- Кто это тебе такое сказал? - поинтересовался я. Никогда прежде мне не приходилось слушать от Людмилы рассуждений о грехе и наказании…
- Батюшка в церкви сказал, - всхлипнула она. - Да и в Библии так написано, я сама читала…
- Ты читала Библию? - даже не смог я скрыть своего удивления. На моей памяти Людмила вообще никогда ничего не читала.
- Я купила, - сказала она. - В киоске там… В церкви продавалась. Я купила, и теперь мы с Юлей читаем. То есть я читаю вслух, а она слушает.
Она вдруг заговорщицки посмотрела на меня своими большими глазами и сказала:
- Ты знаешь, это очень помогает.
- Кому помогает? От чего помогает? - не понял сначала я.
- Раскаяние и молитва очень помогают, - ответила Людмила и заплакала опять. - Я теперь каждый день молюсь по три раза. Молитвенник вот купила там же. Тут очень полезные молитвы есть.
- И давно ты этим увлеклась? - спросил я, стараясь не показать своего отношения к пробудившейся вере у давно знакомой мне женщины.
- Пять раз уже была, - сказала мне Людмила, поджав губы. - Меня подруга первый раз отвела, познакомила там с женщинами. Они теперь ко мне даже заходят. Это у них называется - приходской совет. Как услышали о нашем несчастье, так теперь очень сочувствуют.
- Это они тебе все это рассказали - о грехах родителей, и о том, что раскаяние помогает? - спросил я. Людмила кивнула.
Больше я ничего не сказал, потому что доктора вообще такой народ, что с ними, как правило, лучше не говорить о религии. Еще моя бабушка рассказывала, что ее отец никогда не ходил в кирху. Он был доктором и втайне не верил в Бога. Докторский атеизм всему миру известен.
Так что лучше мне было не высказываться по этому поводу. Я прошел к Юле, которая на этот раз сидела в кресле и сразу узнала меня по шагам. Она была гладко причесана, и на лице ее были темные-темные очки с большими стеклами, закрывавшими глазницы.
Я целовал ее в прохладную щеку, но она не обняла меня в ответ. Только сжала мою руку и немного подержала ее.
Лицо ее при этом было странно-сосредоточенным.
- У тебя есть, что мне сказать? - спросила она неожиданно. - Ты что-то хочешь сообщить?
Я растерялся, это был странный вопрос.
- А почему ты спрашиваешь? - ответил я недоуменно. Юля сидела, подняв ко мне беспомощное, замкнутое лицо.
- Мне так показалось, - сказала она. - Теперь я часто чувствую людей, их настроение. Наверное, у меня открылось внутреннее зрение. Когда у человека исчезает какой-то орган чувств, то у него взамен обостряются другие. У меня больше нет глаз, зато появилось ощущение, что я могу читать чужие мысли и чувства.
- И что ты чувствуешь про меня? - спросил я, ошарашенный. Сегодняшний день, похоже, вообще был наполнен неожиданностями.
- Я почувствовала, что ты что-то узнал, - сказала Юля. - Ты весь наполнен какой-то информацией и не хочешь мне о ней говорить.
Я услышал, как сзади открылась дверь и в комнату вошла Людмила, остановилась за моей спиной.
- Просто мне удалось кое-что узнать о тех мерзавцах, которые сделали это с тобой, - ответил я сдержанно. - Только пока что мы знаем очень мало, поэтому я и не хочу говорить об этом.
- Зачем? - равнодушно произнесла Юля. - Какое это может иметь значение? Папа говорил мне уже, что он предпринимает усилия, чтобы найти их. И тот человек из милиции тоже говорил так же. Он недавно опять приходил, все вновь расспрашивал. И сказал, что он напал на след. Но что толку? Даже если их поймают, мне не станет от этого легче. Даже если их будут поджаривать на костре, у меня не появятся глаза вновь.
Я хотел сказать Юле, что это еще неизвестно, появятся или нет. Меня так и подмывало рассказать ей о Скелете и его идее. Но я не мог этого сделать, потому что отнюдь не был уверен в успехе нашего предприятия и не должен был давать пустых надежд.
- Сегодня мне опять снился сон, - произнесла Юля. - Будто мы все вместе поехали на дачу к тебе, Феликс. Мама, папа и я. И я снова видела всех вас, как прежде. Мы ходили по траве, над нами были деревья, и все это я видела.
Юля помолчала и потом сказала:
- В этом году жаркое лето. Наверное, трава очень зеленая.
Мы с Людмилой молчали. Потом вдруг Юля откинулась на спинку кресла и сказала спокойно:
- Ты как-нибудь отвезешь меня на дачу, Феликс? Мне очень хочется понюхать траву и деревья. И потрогать стволы. Я помню, что у деревьев очень шершавые стволы. Здесь все вокруг очень гладкое, искусственное, - ее пальцы поцарапали полированную ручку кресла. - Гладкое кресло, гладкая бумага, стол, даже постельное белье тоже гладкое. Мне хочется ощутить что-нибудь природное, естественное… Шершавое.
- Конечно, мы поедем на дачу, - произнес я. - Буквально через несколько дней. Я заеду за тобой, и мы поедем. Если хочешь, мы возьмем и маму с папой, чтобы все было как в твоем сне.
- Как во сне не будет, - произнесла Юля. - Во сне я все видела.
Я боялся, что сейчас она опять попросит меня принести ей новую партию таблеток, но она промолчала.
- Давай, я еще тебе почитаю, - сказала Людмила. - А Феликс может посидеть рядом и тоже послушать. Хочешь?
В ее руках появилась толстая Библия, новенькая, в черном коленкоровом переплете.
- Хочу, - ответила Юля.
Библия была заложена закладкой, было видно, что ее читали уже и остановились на каком-то месте.
- Двадцать второй псалом, - провозгласила ровным голосом Людмила и начала читать. Когда она дошла до четвертого стиха и произнесла: "И если пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла", Юля прервала ее.
- Долина смертной тени, - сказала она вдруг. - Что это значит?
Наступила тишина. Мы с Людмилой молчали.
- Наверное, это именно то, что сейчас со мной, - сказала Юля. - Я жила-жила и вдруг оказалась в долине смертной тени. У меня ведь тень перед глазами… Да и глаз самих нету… Смертная тень… - Она зачарованно повторила это и умолкла подавленно, вжав голову в плечи.
- Да нет, - вмешался я. - Это же не о слепоте говорится. Тут так и сказано - смертная тень. Имеется в виду смерть человека. Ты же не умерла. Это не о тебе, - не такой уж я и знаток Библии, но должен же я был успокоить Юлю.
Людмила стала читать дальше, и мы молчали все это время. Потом в дверь раздался звонок. Это пришел домой обедать Геннадий.
Я вышел к нему и рассказал о предложении Скелета. И о том, что он требует оплаты своей засады по ночам. Геннадий подумал, потом тряхнул головой:
- Пусть дежурит. Я ему заплачу. Тем более, что, кажется, он оказался деловым парнем. Пусть дежурит. Хоть я и не особенно верю в то, что удастся что-нибудь вытрясти из этих негодяев. Убить их можно, в это я верю. А вот про деньги…
- Давайте надеяться, - сказал я. Геннадий подумал и кивнул.
- Давайте, - сказал он. Потом показал глазами в сторону комнаты и сказал: - А то моя-то Людмила уже совсем с ума сошла… В церковь ходит, грехи замаливает.
- Она считает, что то, что случилось с Юлей - это Божья кара за ваши грехи, - ответил я. - Что Бог карает детей за грехи родителей. За ваши грехи и ее, Людмилины.
Геннадий тоскливо посмотрел в окно и опустил глаза.
- Что грехи? - пробормотал он. - Я родился таким… Что же я могу сделать? Вы думаете, что мне самому легко всю жизнь прожить не таким, как все? Вы думаете, мне легко и радостно было таиться всю жизнь и трястись от страха разоблачения? Но если у меня от рождения такие гормоны, то что же я могу поделать? Насколько мог, я всегда старался поступать хорошо. Я же порядочный человек. Детей не растлевал, мальчиков не совращал… А в остальном - разве это мой грех?
- Этого я не знаю, - сказал я. - Мне трудно судить… Может быть, Людмила имеет в виду только свои грехи, я не знаю…
- Грехи, - опять вздохнул Геннадий. - Ее грехи… А ей что оставалось делать в ее положении? Подумайте сами, вы же, можно сказать, почти член семьи и все прекрасно знаете. Зачем кривить душой и делать вид, что вы не знаете о том, в каком положении оказалась Людмила? Я бы сказал, что она вела себя достойно, как только было возможно в ее ситуации. Так что оставьте про грехи.
- Это не я говорю, - оправдывался я. - Это сама Людмила мне сказала.
- Я знаю, - ответил раздраженно Геннадий, не глядя на меня. - Просто у меня сердце разрывается, вот и все.
Прощаясь с Юлей, я сказал ей, что непременно на днях повезу ее на дачу. Она напоследок вновь взяла меня за руку и, как бы размышляя, спросила:
- Ты еще не завел себе другую девушку? Не завел еще? - Она отпустила мою руку и пробормотала: - Нет, еще не завел. Я бы сразу почувствовала… Но ты заведи, непременно. Если хочешь - я тебе разрешаю. И даже прошу. Мне так будет легче, если я буду знать, что у тебя есть другая женщина и мы с тобой просто друзья.
Я ехал обратно домой и понимал, что имел в виду Геннадий, сказав, что у него разрывается сердце. Оно разрывалось и у меня. Было жалко всех. Юлю, себя - ее жениха, бывшего жениха… Людмилу, которая терзает себя и пытается взвалить на себя всю вину за происшедшее. И Геннадия, который может сколько угодно говорить о том, что он не считает себя виноватым, но сердце у него разрывается…
И я понял тогда, что просто не могу сидеть сложа руки и ждать, когда Скелет найдет кого-то. Это ведь было и мое дело тоже. Моя месть. Мой вклад в историю жизни.