* * *
Больница располагалась в садике, за черной, давно некрашеной решеткой. Наверное, зимой тут очень безлюдно. Стоят голые деревья без листьев, все засыпано снегом и только одна дорожка к главному входу разгребается ленивым дворником.
А летом в садике было много людей. На лавочках сидели больные в смешных пижамах или в домашних тренировочных костюмах. Ходили по песчаным дорожкам врачи и санитарки в белых халатах и высоких колпаках, служители Гиппократа…
Некоторое время я обдумывал предлог для того, чтобы явиться сюда. Сначала мне было непонятно, что я могу делать в незнакомой больнице, но потом пришло решение.
Я решил сыграть в игру. Могу же я прийти и попроситься на работу. А почему бы и нет? В конце концов я дипломированный врач и могу же я искать себе работу в больнице…
Только под конец моих размышлений я догадался позвонить одному своему знакомому, с которым когда-то вместе учился в институте. И узнал от него, что в этой больнице работает мой бывший однокурсник Лева Рахлин.
Леву я помнил не слишком хорошо, потому что мы не были дружны. Он всегда был замкнутым молодым человеком, как бы погруженным в себя. Некоторые не любили его за это, считали слишком гордым, высокомерным, себе на уме.
Я же не вдавался в эти размышления и просто полагал, что, может быть, этот парень просто слишком увлечен собой и медицинской наукой. К тому же мы учились с ним только до третьего курса, до того, как началась специализация. Потом он избрал себе какую-то специальность, а я углубился в изучение венерических и кожных болезней.
Леву я иногда встречал, пока учился в институте, а потом совершенно потерял из виду.
- Так ведь в той больничке Рахлин работает, - радостно сообщил мне приятель, когда я поинтересовался, нет ли у него знакомых в интересующем меня заведении. - Правда, я его давно не видел, - добавил он. - Но вполне можно поискать. Если ты решил все-таки бросить свою частную практику, то можно спросить и там.
Вот я и отправился туда в надежде что-нибудь разузнать. Все-таки я доктор, и у меня есть основания для того, чтобы посетить больницу и походить там, присмотреться. Мне не нужно, как Скелету, сидеть в ночной засаде.
Правда, я не очень хорошо представлял себе, что я буду искать. Ну, увижу операционную, увижу хирургов. И что? Подойду к ним и спрошу, не они ли вытворяют такое? Глупо…
Тем не менее мне отчего-то очень хотелось там побывать и все увидеть собственными глазами. На успех я не надеялся, у меня не было никаких оснований для таких надежд. Но мне просто хотелось взглянуть. Было такое подспудное ощущение, что мне удастся что-нибудь почувствовать. Может быть, какая-то особая атмосфера…
Мне казалось, что если в каком-то месте творятся страшные злодеяния, страшные преступления, то это место должно быть окутано какой-то незримой аурой, которую нормальный человек непременно почувствует.
Конечно, если я зайду в операционную, то не увижу там потрошенный труп. Никто не делает этого напоказ и днем, при свидетелях. И никакой хирург не признается мне невзначай: "Мы тут вчера двух человек убили и изъяли у них органы". Конечно, нет, на это я не рассчитывал.
Но мне казалось, что сейчас, когда все чувства мои обострены, я могу ощущать веяние зла, преступления.
"Вот сюда бы Юлю с ее обострившимся "внутренним зрением", - подумал я. - Она могла бы сказать, нет ли тут где-то ауры зла…"
В отделе кадров мне сказали, что Рахлин тут работал, но давно уволился. И что врачи-дерматологи им не требуются.
- А вообще какие вакансии есть у вас? - на всякий случай спросил я. Надо же хоть о чем-то поговорить здесь, прежде чем уйти ни с чем. Хоть какой-то предлог выдумать, чтобы задержаться здесь, в предполагаемом месте преступления.
Кадровичка заглянула в бумажки, полистала их и ответила равнодушно:
- Есть вакансия в морге. Но это ведь вам совсем не по специальности, вы же не хирург… - Дама вопросительно посмотрела на меня, как бы говоря: "Ну, что тебе еще нужно? Понятно же, что ничего для тебя хорошего тут нет". Это было ясно с самого начала. Хорошие врачи не ходят по отделам кадров. Их приглашают на работу. А если ты пришел сам сюда и стал искать вакансию, то тебе и предложат какую-нибудь ерунду.
Я молчал, и тогда кадровичка решила убить меня окончательно, чтобы я наконец ушел. У нее за белой занавеской в углу кабинета закипал чайник, и она явно собиралась пить чай. А тут какой-то чудак явился. Доктор называется…
- Вам это место не по специальности, - сказала она. - А кроме того, Аркадий Моисеевич не согласится. Он вообще хочет, чтобы это место пустовало. А вас - не специалиста - он и видеть не захочет.
- Аркадий Моисеевич - это заведующий? - поинтересовался я на всякий случай.
- Ну да, заведующий моргом. Он уже три месяца не хочет брать себе нового человека. Говорит, что врачей и так хватает, а ставку они делят между собой, - объяснила кадровичка.
- Ну ладно, - сказал я, решив, что уже пора уходить и не топтаться тут, мешая почтенной даме пить чай. Я попятился к двери и уже почти открыл ее, когда она сказала, видимо, решив, что моя покладистость должна же быть как-то вознаграждена:
- Рахлин, которого вы искали, за границу уехал. Так что он где-то в Германии теперь.
- Это он вам сообщил? - спросил я просто так, чтобы как-то отреагировать. Какое мне дело, где теперь Рахлин? Век я его судьбой не интересовался…
- Его жена бывшая тут осталась. У нас работает, - сказала дама и добавила на всякий случай: - Доктор Хявисте, может, вы знаете ее…
Вот это был успех. А если точнее сказать - удача. Успех - это то, что от тебя зависит, чего ты добился сам. А удача - это как раз то, что произошло только что. Это просто везение. Кадровичка могла ведь и промолчать. Про Рахлина и про его местопребывание. И про его бывшую жену. Спасибо кадровичке!
- Хельга? - переспросил я, все еще не веря своим ушам.
- Ну да, - ответила дама. - Я забыла, как ее по отчеству. Она в терапии работает.
Больше мне было ничего и не надо. Какое мне дело теперь, есть тут Лева или нет. Если здесь работает Хельга, то все в полном порядке.
Дело в том, что с Хельгой мы тоже учились на третьем курсе, а потом она перешла на какую-то другую специальность, отличную от моей. Но в отличие от Левы, с Хельгой мы были хорошо знакомы. Правда, после окончания института тоже не виделись, но это были совсем иные отношения.
На первом курсе я ухаживал за Хельгой. И не как-то, а всерьез. Точнее, мне тогда казалось, что всерьез.
Она жила в общежитии, и я часто приезжал туда к ней. Мы познакомились близко, когда нас послали в сентябре на картошку. Тогда всех студентов посылали на месяц копаться руками в земле. Это называлось - Продовольственная программа.
Помнится, тогда еще западное радио каждую осень издевалось, говоря, что советская власть пытается накормить страну руками детей и студентов…
Вот в колхозе мы с Хельгой и сблизились. Нет, ничего такого у нас с ней не было. На первом курсе я был не то, чтобы еще мальчик, но я имел много романтических иллюзий.
Хельга была моя ровесница, но она казалась мне гораздо старше меня. Она была взрослая женщина. Может быть, тут сказывалось то, что я был домашний мальчик и каждое утро мама кормила меня завтраком и напутствовала, чтобы я хорошо учился, провожая на лекции. А Хельга жила в общежитии, она была приезжая.
- Почему ты не поступила в Тартуский университет? - спросил я ее в первый наш разговор. Мне казалось это более естественным. Хельга была из-под Таллина и поначалу даже имела некоторые проблемы с русским языком. А медицинский факультет Тартуского университета славится на весь мир. Мне-то это известно лучше, чем многим, все мои предки заканчивали именно его.
- Мне захотелось уехать подальше от дома, - ответила тогда Хельга. - Захотелось стать более самостоятельной. А Тарту слишком близко от дома, можно ездить на выходные. Я решила попробовать быть самостоятельной, иначе так никогда и не станешь взрослой.
- А что сказали твои родители? - поинтересовался я, представив себе, какой вой подняли бы мои "предки", задумай я покинуть их в семнадцатилетнем возрасте.
- Мои родители… - Повторила следом за мной Хельга. - Моя мама уехала далеко-далеко, а папе я вряд ли так уж нужна поблизости.
Я тогда постеснялся и не спросил, почему у нее в семье такие странные отношения. Для меня эти Хельгины слова были дикостью. У нас в семье нельзя было сказать такого. Но тогда я не спросил, а потом уже просто не было повода. Да и какое мне дело до этого? Меня ведь интересовала Хельга, а не ее родители.
Мы дружили весь первый семестр и половину второго. Как сейчас помню, что я тогда впервые почувствовал настоящую влюбленность. Мама с папой даже пугались, что чувство слишком захватит меня и я стану плохо учиться. Может быть, именно так бы и произошло, такая опасность была.
Но потом все разрушилось. В один миг. Наверное, я был слишком впечатлительный и романтичный юноша. Что называется - домашнее, книжное воспитание.
Влюбленность мешала мне даже целоваться с Хельгой. Она казалась мне почти неземным существом, почти небожительницей.
Наверное, тут сказывался и ее сильный акцент. Она говорила по-русски с акцентом, который казался мне очаровательным. Характерные для эстонцев протяжные гласные и трудности с шипящими звуками приводили меня в полное умиление.
Кроме того, я был мальчишка, а она почему-то казалась мне загадочной и таинственной взрослой дамой. Когда я приезжал к ней в общежитие, я с трепетом видел тумбочку рядом с кроватью Хельги, на которой стояли и лежали разные красивые и непонятные предметы женской косметики и вообще женского обихода. Каждый раз перед этой тумбочкой я благословенно замирал.
Европейская дама - вот кем она мне казалась. Как же взять да и поцеловать такую?
Так называемые прибалты всегда вызывали у русских восторженный трепет. К нашей семье это не относилось. Мои родители родились и выросли в Эстонии, так же, как и их предки. И сам я частенько проводил лето на даче в Нарва-Йыэсуу, у старых знакомых.
- Народ как народ, - говорил папа. - Точно такой же, как и все остальные малокультурные народы… Пьют кофе, чистят улицы шваброй, но на этом все и заканчивается.
- А поэты, писатели, художники? - вспоминала мама и называла выплывавшие из памяти имена, которых никто в мире никогда не слышал.
- Вот именно, - говорил папа и смеялся. На этом разговор и заканчивался. Но Хельга меня завораживала. Она была такая изящная, такая стройная, такая стильная…
На чем держалась наша дружба эти полгода? Не знаю, но я чувствовал, что Хельга относится ко мне с интересом. Только вот в гости отказывалась прийти.
- Это неудобно, - говорила она каждый раз и шутливо трогала меня за запястье. - Прийти в гости к молодому человеку - это к слишком многому обязывает…
А закончилась моя любовь на первом курсе совершенно внезапно. Была уже весна, и я провожал Хельгу в общежитие. Помнится, мы были с ней в театре. Приезжал на гастроли театр "Ванемуйне" Каарела Ирда, и я пригласил Хельгу.
Перед общежитием был скверик, куда мы и зашли покурить. Сели на лавочку, и тут я решился наконец поцеловать Хельгу.
"Сколько можно! - сказал я себе строго. - В конце концов, это становится смешным. Такая робость просто неуместна, и, наверное, разочаровывает Хельгу… Она, может быть, ждет активности с моей стороны и уже подумывает, не идиот ли я…"
Я поцеловал ее, и ничего страшного не произошло. Хельга нисколько не возражала. Она в ответ обняла меня за плечи, и мы стали целоваться. Мимо проходили знакомые студенты, некоторые видели нас на лавочке и хихикали, но мы не обращали на это внимания. В студенческой среде то, что мы делали, не считается зазорным. Кто же не целуется в студенческие годы на лавочке? "Тогда и в институте учиться не стоит", - говорил один наш студент.
Одно только меня несколько озадачивало. Мне казалось, что я как бы "ломлюсь в открытые ворота…"
Я целовал Хельгу, она не возражала, обнимала меня. Но в то же самое время ее губы оставались мягкими и холодными. Она раскрывала их в поцелуе, но делала это как-то механически. И объятия ее рук были холодны. Не было той порывистости, которая сопровождает подобные "упражнения"…
Хельга позволяла себя целовать, а не делала это сама. Позволяла старательно, как прилежная ученица. Но в этом не было ни капли живости, ни одной искорки не только страсти, но даже интереса ко мне.
Я вгрызался в ее раздвинутые холодные губы, я пронзал языком ее рот. Хельга была спокойна и позволяла мне делать все это. И все. Не более того.
- Не надо, - остановила она меня, когда я стал рукой на ощупь расстегивать ее блузку, чтобы достать до груди. - Не надо. Тут много людей. И ты порвешь платье.
Это было сказано таким трезвым голосом, так рассудительно, что у меня даже прошел пыл. Я был озадачен.
Казалось, и сама Хельга была не удовлетворена. Когда я, пораженный ее спокойным тоном, отпрянул от ее лица, она, видимо, что-то сообразив, сама поцеловала меня, как бы приглашая продолжить прерванное занятие.
Я подумал, что, может быть, до нее "дошло", но и тут я ошибся. Мои надежды были тщетны. Хельга целовала меня теперь сама, но и в этом она вела себя как ученица, выполняющая задание. Она прилежно прилеплялась губами к моим губам, старательно просовывала язычок, но все это уже не могло меня вдохновить.
И тут надо же было появиться кошке. Летом кошки, как известно, увеличиваются в числе. Зимой они, может быть, сидят дома или, если бездомные - по подвалам и чердакам. А летом они гуляют. Каждая "сама по себе".
И вот такая именно бездомная кошка подошла к нам и стала тереться об ноги. Сначала - о мои, потом - о Хельгины.
Наверное, кошка думала, что мы дадим ей поесть, но напрасны были её ожидания. Ничего съестного у нас с собой не было. Кошка потерлась еще раз и подала голос.
- Ур-р, - сказала она. Мы с Хельгой не обращали на нее внимания, занятые собой. Как говорится, сытый голодного не разумеет…
- Мр-р… Ма-а-ау, - повторила кошка, стараясь придать своему голосу убедительности. Надо же было как-то объяснить нам, что она уже сутки ничего не ела!
Вероятно, в этот момент кошка лизнула голую ногу Хельги. Или ткнулась в нее мордочкой.
- А, - досадливо сказала Хельга, на секунду оторвала свои губы от меня и, метко прицелившись, острым концом туфельки изо всех сил ударила кошку прямо в подставленную морду…
Удар был вообще очень сильным, к тому же носок у туфли был заострен, так что морда кошки оказалась здорово разбита. Животное завопило и отскочило от нас. Я еще успел увидеть ее окровавленную морду.
- Лижется тут, - брезгливо произнесла Хельга и вновь приникла к моим губам. Но я больше не хотел целоваться. Не так-то это было и приятно с самого начала… Эксперимент был явно неудачным. К тому же… У нас дома всегда жили кошки. Иногда они пропадали, убегали куда-то. Мы заводили другую. Потом одна кошка умерла. Папа лично закапывал ее в землю на газоне возле дома.
Я не мог представить себе, что можно просто так взять и разбить такую смешную кошачью мордочку.
- Давай я провожу тебя до дверей, - сказал я, отстраняясь от Хельгиных поцелуев. - А то уже поздно, и общагу могут закрыть.
Хельга сделала вид, что ничего не заметила, что ничего не произошло. Она спокойно согласилась, и мы встали со скамейки, где произошли наши первые и последние поцелуи.
Я проводил ее до дверей, мы попрощались, и я поехал домой. В метро, сидя в пустом вагоне предпоследней электрички, я думал о том, что есть вещи, недоступные простому пониманию. История с кошкой не то, чтобы потрясла меня. Нет, все-таки кошка - это всего лишь кошка. Многие люди не переносят этих животных. Но сделать зло бедной кошке ни за что? Сделать походя, как бы случайно! Во время поцелуев…
Всякий человек наполняется нежностью в этот момент, он не может разбить в кровь физиономию ближнему своему. Кошка ведь - тоже ближний, как ни крути. Она живое существо.
И вдруг с меня как бы спала пелена. Полгода я боготворил Хельгу, она казалась мне воплощением совершенства. Я думал, что не смогу жить без нее. Что именно она - мой идеал, то, к чему я стремился, ради чего был рожден.
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой…
Вот какими словами я обращался к Хельге.
Теперь же я впервые усомнился в этом. Я не понял ее поступка. Может быть, я так остро пережил это, что и наши поцелуи оказались какими-то странными…
И я в одно мгновение как бы пережил свою первую трогательную любовь. Перешагнул через нее. Через свое детство, через свой романтизм и восторженное ощущение действительности.
Мой папа был хирургом. Это довольно грубая специальность, она не дает особенно миндальничать. Но папа был потомственным хирургом. Его дедушка был первым хирургом в Эстонии, который сделал в свое время трепанацию черепа. У папы были грубые сильные руки с толстыми пальцами и тонкая душевная организация.
Когда в тот вечер я приехал домой, он сидел один на кухне и приканчивал "четвертушку". Он всегда выпивал "четвертушку", когда у него был операционный день. Он приходил домой усталый, переодевался и садился ужинать. Этот ужин затягивался надолго. Мама обычно не выдерживала и уходила к себе в комнату, но папа не обижался. Он оставался один и спокойно допивал маленькую в одиночестве, молча размышляя о том, правильно ли он сделал надрез на трахее во время второй операции…
Папа посмотрел на меня, вошедшего в квартиру, и, доливая себе в стопку остатки водки, удовлетворенно сказал:
- Ага! Кажется, ты излечился.
Я прошел на кухню и сел напротив палы. Он еще раз оглядел меня и хмыкнул:
- У тебя даже выражение лица изменилось, стало нормальным. Не то, что последние месяцы. Ты разочаровался в ней?
- Откуда ты знаешь? - спросил я удивленно. - Ведь ты даже никогда не видел Хельгу. И не можешь знать, что произошло сегодня.
- Да, я не знаю ни ее, ни того, что там у вас произошло, - ответил папа, выпивая водку и смачно закусывая ее маринованным огурчиком венгерского производства. - Но ты мне о ней рассказывал, и я себе представлял. Я видел твое лицо во время рассказа о ней и мог составить впечатление…
Я рассказал папе о том, что было, и о том, какое впечатление это на меня произвело.
- Ну и правильно, - сказал папа, когда я закончил. - Я так и надеялся втайне, что произойдет нечто подобное… Натура все равно рано или поздно должна проявиться, как ее ни маскируй. Это даже очень хорошо, что она проявила себя сегодня. Чем раньше, тем лучше. Нечего тратить душевные силы невесть на кого.
- Но она - не невесть кто, - сказал я.
- Ну да, - хмыкнул пала. - Оно и видно. Ты - потомок немецких докторов, Феликс. Люби немку или русскую… Кого тебе положено любить. И нечего связываться с девками из балтийских народностей. Не их это дело - с тобой целоваться. Их дело - коров доить да пить поменьше.
Отец достал вторую "маленькую" из холодильника и предложил мне: