Не хватило у Семена духу ни соврать, ни правду сказать. Июнь - комариный месяц. Ступи ногой - и везде, где есть хоть немного воды и тени в ложбинах, в прибрежном тальнике, на болоте, - вскинется в воздух звонкий, серый клубок. Можно задыхаться в накомарнике, мазаться дегтем, залезть в самую середину костра - бесполезно. Среди миллионов всегда найдутся тысячи, которые не боятся ни дыма, ни дегтярного запаха, ни взмахов рук. А на Гнилом покосе комаров было столько, что даже лоси обходили его стороной в это время.
- Нет, я бы ни за что не пошел, - сказал мальчик.
- Может, мы тут и заночуем? - сердито спросил Семен, которому этот разговор был явно не по душе.
- Я сейчас… - заторопился мальчик. - Видишь, ботинки от огня скорежились, не надеть. А горячо! - обрадовался он, сунув ногу в нагретый ботинок. - Вот всегда бы так!
Семен просунул руки в лямки мешка и, не оглядываясь, пошел вперед. Он прошел всего несколько шагов и вдруг, провалившись куда-то ногой, упал набок. Мальчик засмеялся и крикнул:
- Последний раз я с тобой пошел! Понял? - и умолк, увидев, как внезапно изменилось лицо брата. - Ты чего, Сень? - шепотом спросил он, подбежав к брату и потянул его за плечо. Тот приподнялся на руках, и удивление на его лице сменилось выражением страха и боли. Он медленно опустился на живот, загреб горстями траву и потянул ее к себе, выдирая с корнем.
- Сеня-а! - в ужасе крикнул мальчик. - Сеня-а-а!
- Нога-а… - простонал Семен.
Он не шевелился, только пальцы его то сжимались, то разжимались. Услышав голос брата, мальчик немного успокоился.
- Ты за меня держись, - сказал он, опускаясь на колени и подставляя плечо.
- Уй-ди! - сквозь зубы ответил Семен.
Мальчик в растерянности смотрел на беспомощную фигуру брата. По растрепавшимся волосам Семена деловито, словно ничего не случилось, сновали муравьи. Нога, застрявшая в отнорке, изогнулась необычно - вбок. Так не должны гнуться ноги.
Мальчик прополз до отнорка и стал выдирать траву.
- Уй-ди! - И, уже не сдерживая боли, Семен застонал.
- Сейчас, Сеня, откопаю только. Откопаю и пойдем, - заторопился мальчик. Он скоблил ногтями проплетенную корнями землю. В глубине она была сухой и твердой.
Когда пальцы мальчика касались сапога, спина Семена вздрагивала и напрягалась.
- Теперь можешь?
Семен перевалился на спину, попытался сесть, но каждое движение отзывалось беспощадной болью.
- Не могу… - с усилием сказал Семен. - Один… дойдешь? Сашок… позови людей.
- Ты попробуй, Сеня… Я дороги не знаю.
- Дурак! - крикнул Семен. - Я ногу сломал! - И снова заговорил тихо, отделяя слова большими паузами: - У меня… в кармане… компас. Достань. У стрелки один конец красный… Видишь?
- Вижу.
- Иди, куда… показывает, - выйдешь к реке… Кричи… На той стороне Байкит… Только никуда не сворачивай…
Черная коробочка с дрожащей стрелкой лежала на ладони мальчика.
И внезапно ему стало страшно.
Небо над головой. Тайга. Тишина. Все это было громадно по сравнению с маленькой пугливой стрелкой.
- Иди, Сашок, - проговорил Семен. - Как-нибудь… Никуда не сворачивай.
Беспрерывно оглядываясь, мальчик пошел через полянку.
- Не сворачивай! - крикнул Семен ему вслед.
Деревья расступились и сомкнулись сзади. Шум шагов не стихал сразу, и за спиной долго еще что-то шелестело и потрескивало. Шорохи разлетались по сторонам, стукались о стволы деревьев, приходили обратно. В молчании тайги было что-то затаенное. Казалось, вот-вот все вокруг, взорвется, закружится и понесется вперед со свистом и уханьем. Внезапно обострившийся слух улавливал каждый шорох, и мальчик побежал, стремясь уйти от этих, сходившихся со всех сторон звуков. Только раз он остановился, чтобы взглянуть на компас, и сразу же почувствовал, как ноют натруженные лямками плечи. Второпях он забыл снять мешок.
Мальчик скинул мешок, поставил его на сухом месте, у подножия дерева. Отойдя несколько шагов, оглянулся. Мешок, пятнистый от солнечных лучей, пробивавшихся сквозь листву, сливался с обомшелыми бугорками, и мальчик не сразу отыскал его взглядом. "Потом не найти, - подумал он, - пропадет…" - вернулся и снова вскинул мешок за плечи.
Лес впереди посветлел. Над головой распахнулось небо. Далеко впереди, ломаясь в теплых струях, плыла в воздухе кромка леса. По сторонам раскинулось кочковатое Желтое поле. Ему не было конца ни справа, ни слева. На маслянистой воде между кочками застыло тусклое, неживое солнце. Тяжело и неподвижно обвисли длинные стебли болотных трав. Это был Гнилой покос. Мальчик узнал его сразу, хотя раньше никогда не видел. Узнал по свинцовому блеску воды и по еле уловимому звону, который, как говорили, всегда стоял в июне над Гнилым покосом.
Красный конец стрелки показывал прямо на болото. Мальчик встряхнул компас; стрелка заметалась под стеклом, покачалась из стороны в сторону и снова замерла в прежнем положении. Тогда он осторожно стал поворачивать коробочку, надеясь, что стрелка все-таки показывает неверно. Может быть, она зацепилась или случилось что-нибудь другое… Ведь это неправильно, что он, восьмилетний мальчик, должен идти прямо туда, где, наверное, валяются рога дурной лакшеевской коровы. Но как он ни старался обмануть стрелку, она упрямо показывала на болото.
А если не сделать так, как показывает стрелка, Сенька останется лежать в лесу с ногой, изогнутой нелепо, как ложка в стакане с чаем.
И мальчик пошел прямо. Он ступил на податливую, пружинящую, как матрац, землю и сразу провалился по колено. Маленькие юркие пузыри защебетали возле ноги. Болото вздохнуло, неохотно выпуская ногу. Второй шаг был таким же трудным. Но скоро земля стала тверже, и он пошел быстрее. И тогда снова послышался тихий неумолчный звон. Он висел над болотом - монотонный, идущий со всех сторон, как будто звенели и земля, и воздух.
На кистях рук шевелилось что-то прилипчивое и колючее, как шелуха. Комары! Мальчик не заметил их сразу потому, что их было слишком много. Они облепили одежду и каждую клеточку голой кожи. Мальчик побежал, но серое облако по-прежнему плыло над головой - живое, беспокойное, неутомимое.
Кончилась твердая поляна, и нога с размаху погрузилась в трясину. Мальчик упал плашмя. Кочки охотно расступились. Что-то холодное цепко схватило за ступню. Он рванулся. Колыхнулся мягкий живот земли, вздрогнули соседние кочки. Болото не отпускало.
И тогда мальчик заплакал. Он не думал ни о чем в этот момент, он слишком устал и измучился, чтобы думать. Он просто лежал и плакал.
Комары облепили лицо и шею, но он уже не чувствовал боли. Он провел рукой по лицу. Комары посыпались в воду. Но на смену им с тупым комариным бесстрашием бросились новые.
Мальчик оперся руками на кочки и начал осторожно раскачивать ногу. Трясина отпускала неохотно, по сантиметрам. Выдернув ногу, он прополз несколько метров и встал. Промокший мешок стал еще тяжелее. Лямки врезались в набухший ватник, но тяжесть мешка не ощущалась отдельно: он как бы слился с одеждой, припаянной водой к телу.
Мальчик разжал кулак. Пучок травы скатился с ладони. Компаса не было.
И тогда он снова заплакал.
Но слезы мешали видеть. Он вытер глаза кулаком, лег на живот и принялся шарить в илистой воде между кочками. Перед лицом запрыгали пузыри. Склонившиеся над головой кустики травы показались ему непомерно большими, как деревья. Они закрыли горизонт и солнце. На краях стеблей четко выделялись зазубрины. И мальчику вдруг показалось, что он стал очень маленьким, как муравей, и может теперь ползти по этим стеблям и не проваливаться больше в воду.
Наконец он нащупал коробочку компаса и с трудом встал на ноги. Под стеклом, в желтой воде по-прежнему неподвижно стояла стрелка.
Мальчик пошел вперед. Оступаясь на кочках, разбрызгивая воду, он шел с бесстрашием бесконечно уставшего человека.
Под ногами перестало чавкать. Колючая ветка хлестнула по лицу, и это было даже приятно: будто почесала зудевшую кожу. Показались прибрежные кусты, но мальчик не увидел их. Он уже почти ничего не видел: брови и веки оплыли от укусов, кожа стала упругой, как сырое тесто.
Он сел на песок у самой воды. Услышал гудок и клёкот воды за кормой. Снизу шел пароход. На пароходе играло радио, и до берега доносилась музыка, вздохи машины и громкий разговор. Звуки не смешивались и были слышны каждый в отдельности. Говорил уверенный густой голос:
- … А в Красноярске на самолет - и в Сочи. Вода - двадцать девять градусов… Пальмы! Мандарины прямо с дерева! Представляете?
Мальчик разлепил пальцами веки. Пароход шел близко. У перил лицом друг к другу стояли двое мужчин.
- Э-э-э-э-й, дя-а-денька! - крикнул мальчик.
- Мандаринов еще нет, - ответил другой голос, - они в октябре…
- Э-э-э-й, сто-о-йте! - снова крикнул мальчик и замахал руками.
На этот раз его услышали. Мужчины повернулись, и один из них тоже помахал рукой. Вдоль берега, шипя, прокатилась волна. Пароход скрылся за поворотом.
Перед глазами мальчика поплыли большие искрящиеся шары. Все происшедшее сегодня, казалось, было давным-давно. И очень хотелось спать. Он прижался щекой к мокрому песку и подумал устало: "Сенька, наверное, умер…"
"Сенька умер… Сенька умер…" - застучало в висках, и, когда смысл этих слов дошел до сознания, мальчик вскочил на ноги. Вернее, ему показалось, что вскочил. Он поднялся медленно, с трудом расстегнул ватник и сбросил его вместе с мешком. Затем снял штаны и прикрыл ими мешок с промокшей мукой.
Из-за кустов выплыла лодка. Две женщины, сидя между копенками сырого сена, не спеша гребли по течению. Они увидели мальчика и бросили весла.
Он стоял по пояс в воде, съежившись, и всхлипывая. Потом шагнул вперед, поплыл, мотая головой, крестя воду неуклюжей мальчишечьей саженкой. Плыл он как-то странно: правая рука загребала ладошкой, левая - кулаком.
- Купальщик! Дурной! - крикнули женщины.
Мальчик поднял голову из воды, и они увидели его распухшие, слепые веки.
Когда его втаскивали в лодку, из разжавшегося кулака выкатилась и упала на колени одной из женщин черная коробочка компаса.
…К вечеру Семен уже лежал в больнице. А мальчик только через два дня увидел солнце.
Его спросили:
- Зачем полез в болото? Обойти не мог?
- Сенька сказал: "Не сворачивай", - ответил он.
- Ну, а вплавь-то зачем? Ширина здесь - километр, а то и больше. Утонул бы…
- Сенька сказал: "Не сворачивай", - упрямо повторил мальчик и нахмурился. - У меня был компас… И стрелка показывала все время прямо. Я же не виноват, что он так устроен.
Мой друг Степка
В субботу на уроке географии Степка Хокканен получил двойку. Я считаю, что получил он ее за свой язык.
Говорят, будто финны народ неразговорчивый. Степка - финн, но болтает почище любого. Из-за этого мы с ним и дружим. Мне нравится, что он может ответить на какой хочешь вопрос. Даже если не знает, - соврет, но ответит. А Степке нравится, что я больше молчу или поддакиваю и он может говорить сколько влезет. Меня всегда хвалили за скромность. Раньше мне было это приятно, и теперь я вырос такой скромный, что самому противно. Иногда возьму и просто для себя начну придумывать какую-нибудь историю. Получается не хуже, чем у Хокканена. Но при нем не могу, он меня забивает. Еще мне нравится, что Степка умеет становиться бешеным, когда захочет. Если, скажем, на нас по дороге из школы нападут ребята с турбазы, то у Степки лицо сразу делается красным, а на шее надувается жила. Он швыряет портфель в грязь и идет прямо на турбазовских, размахивая кулаками. Турбазовские разбегаются, хотя в этот момент ничего не стоит дать Степке в поддыхало, потому что, размахивая руками, он закрывает глаза.
Сначала мы со Степкой дружили просто так, из-за того, что рядом живем. Но потом нам понравилось и мы договорились дружить на всю жизнь. Мы решили все делить пополам. Один раз Степка достал семь кованых крючков. Он сразу отдал мне три и себе взял три, а лишний бросил в колодец. Потом мы целый день доставали крючок магнитом, чтобы он не попал кому-нибудь в ведро.
А когда еще весной к нам приезжал папин товарищ, охотник, и оставил полпачки патронов, я тоже принес их Степке. Он стащил у отца ружье, мы ушли в лес подальше и начали подбрасывать свои шапки и стрелять в них по очереди. Степка стреляет лучше меня: он попал в свою шапку, а я нет. Поэтому его выпороли, а меня нет, и он злился на меня целую неделю.
И все-таки я завидую Степке. Пускай бы и меня пороли: по крайней мере все кончается очень быстро, да потом еще жалеют. Меня вот не жалеют нисколько. Как начнут родители воспитывать, так и воспитывают по два часа - даже уроки делать некогда. И все примеры приводят из своей жизни, будто они были такие золотые - прямо серебряные. Мне надоест их слушать, и я начну кашлять. А они и кашель используют.
- Вот, ходишь - душа нараспашку… Видишь, к чему это приводит? Так и до чахотки недалеко! А мы ведь тебе только добра желаем…
А по-моему, если желаешь человеку добра, то не надо все время об этом говорить, потому что к таким словам привыкаешь и никакого добра уже не заметно.
Я один раз даже не вытерпел и сказал:
- Во-первых, не чахотка, а туберкулез! А во-вторых, теперь туберкулез вылечивают пенициллином, как дважды два!
После этого мне еще час объясняли, что я грубиян, и спрашивали, почему я начал портиться, хотя раньше был скромным. Хоть бы про скромность не говорили! Мне эта скромность хуже туберкулеза.
Вот Степка, небось, не скромный. Зато и делает, что хочет. Захотел - и влюбился в Нину Полянскую. Об этом весь класс знает, потому что с некоторых пор Степка стал толкать ее на переменках. А Полянская тоже влюбилась в Степку; она всегда говорит: "Ты, Хокканен, дурак! Дождешься…", но никогда не жалуется. Теперь им весь класс завидует.
В субботу Степка доказывал, что двойку он схватил из-за Полянской, но я все-таки думаю, - за свой язык.
Анна Наумовна спросила Степку строение атмосферы. Он объяснил, почему внизу воздух плотный, наверху - разреженный, но на какие слои делится атмосфера, забыл. Анна Наумовна стала ему задавать наводящие вопросы. Степка видит, что ему все равно не вспомнить, и начал, как обычно, Анну Наумовну заговаривать. Она его спрашивает про слои, а он говорит:
- Ага, Анна Наумовна, в верхнем слое совершенно дышать нечем. Я вот читал: один раз туда орел нечаянно залетел и задохнулся без воздуха.
(Про орла он, конечно, выдумал.)
- Хокканен, тебе понятен мой вопрос? - сказала Анна Наумовна. - Ответь четко и ясно: на какие слои делится атмосфера земли? Ну… Тропо…
- Ага, Анна Наумовна… Если на реактивном самолете лопнет кабина, то летчика раздавит воздушной волной. Внизу очень плотный воздух.
Анна Наумовна рассердилась.
- Стыдно, Хокканен, не знать таких вещей! Даже если ты не читал учебник… В наш век - век спутника! - об этом знает каждый школьник. Во всех журналах написано. Ты хоть журналы читаешь?
"Век спутника" - любимое выражение Анны Наумовны. Когда запустили спутник, она прибежала в класс с газетой и весь урок читала нам сообщение и объясняла устройство приборов, которые там установлены.
И ребята тогда здорово обрадовались, что наши запустили спутник вперед всех и что нас в тот день не спрашивали по географии. С тех пор Анна Наумовна всегда говорила "век спутника", если на нас сердилась.
Степка, услыхав про спутника, понял, что дело плохо, и уже мечтал о тройке. Но в это время Полянская нарисовала на промокашке рожу с длинным языком и потихоньку показала Степке. Если бы это сделал кто-нибудь другой, то Степка стерпел бы, как миленький… А тут у него даже уши зашевелились от злости. Но Полянскую он сейчас тронуть не мог и сказал Анне Наумовне:
- Я читаю журналы, Анна Наумовна. В одном журнале написано, что в нашей школе есть всякие ненормальные художники…
Анна Наумовна даже покраснела.
- Ты о ком, Хокканен?
Степка испугался, что она приняла на свой счет, и заторопился:
- Я не про вас, Анна Наумовна! Честное слово, не про вас…
Этим оправданием он только испортил дело.
- Иди на место, Хокканен! За ответ - три, за поведение - единица, в среднем - двойка. И останешься после уроков, я с тобой поговорю.
После уроков мы остались вместе. Анна Наумовна подошла к нам в коридоре.
- Хокканен, - сказала она, - почему ты не можешь сдерживать свой язык? Если тебя спрашивают урок, ты говоришь бог знает о чем, только не о том, что нужно. Что это за орлы? При чем тут летчики, художники?
- А чего она…
- Кто "она"?
- Да тут одна. Только я не про вас, честное слово!
- Я не интересуюсь твоими секретами, - сказала Анна Наумовна. - Я только хочу, чтобы ты вырос знающим и умным человеком. Завтра ты придешь в школу и будешь заниматься со мной дополнительно, пока не ответишь по всему материалу за неделю.
- Завтра воскресенье!
- А ты думаешь, Хокканен, что мне интересно заниматься с тобой в воскресенье? У меня есть семья. У меня двое ребят, ты сам знаешь… Но все же мне приходится сидеть с тобой в воскресенье.
- Да, - повторил Степка. - Приходится сидеть в воскресенье. Да еще в век спутника.
Я стоял рядом. Мне ведь тоже было обидно, потому, что мы в воскресенье собирались идти смотреть, как взрывают гранит в карьере. Но все-таки Степка зря сказал про спутника. Анна Наумовна покачала головой и ушла.
- Она еще у меня дождется! - сказал Степка.
- Не хвались, Степка, ничего ты ей не можешь сделать.
- Да нет, не Анна Наумовна, а Нинка…
- Ты же в нее влюбился!
- Я ее уже два часа ненавижу, - сказал Степка.
Пока мы шли домой, я все время думал, как объяснить Степке, что он зря сказал про спутника. А Степка уже про это забыл. Он такой: если сам забыл, то думает, что и другие быстро забывают.