- Да ты уж и не мал вовсе, - строго сказал Трофим. - У нас, в местечке Эстерполе, мальчик был - полиция за него трех Трофимов отдаст! Огонь!
- Мальчик? Кто это? - с завистью спросил Сема.
- Мося Гольдштейн. Четырнадцать лет ему!
- А что он делает?
Но Трофим не ответил.
- Садись, поешь. Тощий ты какой.
Он поставил перед Семой тарелку с холодной картошкой, подвинул краюху хлеба и соль. Сема осторожно отломил ломтик.
- Да разве так едят парни? - рассердился Трофим. - Так птички клюют! Надо хлеба побольше, чтоб за обе щеки. Силу, брат, копят!
Сема послушно принялся за еду, стараясь глотать побольше. Трофим улыбался, поглядывая на него:
- Вот это я понимаю! А щи горячие с перчиком любишь?.. Нет? А с коня на коня прыгаешь?.. Нет? И в бабки не играешь?
Трофим вздохнул и неожиданно стал серьезным:
- Слушай, Старый Нос! Что офицера запомнил - это хорошо! Помнить надо. А что щи не любишь - это плохо! Любить надо. И с коня на коня прыгать надо. А то как же, - удивился Трофим, - без этого никак нельзя!..
- Я научусь, обязательно научусь, - успокоительно сказал Сема.
Из комнаты донесся крик детей. Утро началось. Сема напялил картуз и протянул руку Трофиму:
- Идти, что ли?
- Иди, дружок! Бабку утешь. Выпустят его. Подержат и выпустят… Денег вот у вас нет. Денег вам достать надо - это да…
- Я скоро сам зарабатывать буду, - уверенно сказал Сема.
- Ну вот, под твои заработки и занять надо! Дело верное! - засмеялся Трофим, открывая дверь.
Сема вышел на улицу. Маленькая девочка несла с колодца ведро воды. Вода судорожно плескалась, и ведро дрожало в ее слабой руке.
- Ну, давай поднесу! - услужливо предложил Сема.
- Не надо, - испуганно сказала девочка, точно боясь, что ведро будет украдено. - Иди ты, не надо!
Сема расстроился, плюнул и с чувством обиды на глупую девчонку медленно пошел домой.
ХАЗОКЕ
Бабушка искала заработка. В длинном черном платье с вытянувшимся желтым лицом бродила она по местечку. Сема уныло шел за ней. Он не верил в успех поисков и с тревогой смотрел на бабку. Она шла медленно, тяжело дыша, едва передвигая ноги.
- Может быть, мы вернемся?
- Куда? - спрашивала бабушка.
- Домой.
- Что нас ждет дома?
Сема не находил ответа.
- Я уже стала совсем слепая! - виновато сказала бабушка. - Посмотри, кажется, здесь живет Фейга?
- Здесь.
Они вошли в дом. Хозяйка встретила их у самых дверей. Размахивая полотенцем, она гнала мух из комнаты.
- Хорошо, хоть тебя застали, - сказал Сема.
Фейга ему не ответила. Тяжело хлопнув полотенцем по столу, она зашибла нескольких запоздавших мух.
- Ужас, - воскликнула она, обращаясь к бабушке, - покоя от них нет!
- Мне бы твои заботы, - ответила бабушка.
- А что еще?
- Сестра должна была б знать: Авраама забрали.
- Это я знаю, - спокойно сказала Фейга. - Так что, нужно сесть на пол и плакать? Бог даст, обойдется.
- Что же делать? - спросил Сема.
Фейга заходила по комнате. Двоюродная сестра бабушки была деловым человеком. Ее муж - фантазер и выдумщик Лейба, одержимый идеей строительства сахарных заводов, - всю жизнь писал письма исправнику, губернатору и в министерство. Он заслужил насмешливое прозвище "заводчик" и умер совсем молодым, не дождавшись ответа. У Фейги на руках остались дети; она сумела их вырастить. Фейга работала банщицей и этим кормила семью.
- Что делать? - повторила Фейга, положив на стол белые, пахнущие мылом руки. - Ты ж не имеешь никакой хазоке!
Бабушка тяжело вздохнула. У нее было хазоке на горе - и больше ничего… Хазоке - это наследственное право на место. По старинным обычаям, оно передавалось от отца к сыну, от матери к дочери, из рода в род. Если отец был служкой в синагоге, то и сын мог продолжать дело отца. Мать Фейги была банщицей - и Фейга продолжала ее ремесло. Никто не смел посягнуть на это доходное место при бане. Обычай охранял ее тщедушное право. За хазоке цеплялись зубами. Если торговка кореньями промышляла у лавки Шолоша, то это было ее место. Никто не смел уже стать здесь. Это ее хазоке, ее право! Слепой нищий, стоявший на выгодном месте, у железных ворот на базаре, имел свое хазоке. Он был владельцем этого места, он мог передать свое нищее счастье сыну или продать за хорошие деньги право собирать подаяние именно здесь, у железных ворот. Сам раввин следил за исполнением обычая. Раввин умел утешить: у вас нет денег, ваши дети босы, ваш дом пуст - не смейте жаловаться, не прогневайте бога. Ведь у вас же есть хазоке, а у других нет и этого! Каждому внушалось, что он чем-то владеет, что он чему-то хозяин. Нищий, побиравшийся у аптеки, завидовал нищему, стоявшему на базаре, но первый не смел прогнать последнего. Сам раввин следил за порядком. Что значит прогнать? Ведь это его хазоке, его наследство - место у железных ворот; еще отец слепого здесь протягивал руку. Слепой нищий - хозяин!
Так жили люди. Если у них не было денег - это горе. Но если у них было хотя бы хазоке… Но у бабушки ничего не было: ни хазоке, ни денег. Отец ей ничего не оставил. Он и не имел ничего - даже места у железных ворот! Теперь она могла лишь купить у кого-нибудь наследственное право. Но где взять денег и на что способны ее старые руки?
- Не надо унывать, - утешает Фейга, - я подумаю. Может быть, купим хазоке. Знаешь у кого?
- У кого? - спрашивает бабушка.
- У Злоты. Она скубит курицы в резницкой. И она уже не хочет скубить. У нее сын - приказчик. И она продаст свое место - чтоб я так жила! И ты будешь сама себе хозяйка. Разве ты не сможешь поскубить утку или очистить гуся? - весело спрашивает Фейга.
Но бабушка не верит в такое счастье:
- На это ведь тоже нужны деньги.
- Достанем. Потом ты выплатишь.
* * *
И вот бабушка - хозяйка: она владеет правом чистить чужих кур… Она имеет место в резницкой. И, наверно, кто-нибудь уже завидует ей. Она владеет хазоке. Потом, когда вернется дедушка, она сможет кому-нибудь продать свое место. Она не будет просить дороже - она только вернет свои деньги.
Сема стоит у дверей сарайчика и с любопытством смотрит на резника.
С базара идут хозяйки с корзинками. Куры тоскливо кудахчут, предчувствуя близость конца; гуси уныло задирают головы, тычутся желтым носом в стенки кошелок, ища спасения.
Резник в засаленном сюртуке красным платком вытирает мокрые ловкие руки. Он молчалив и важен. Блестящий нож лежит на стойке. Серенький молодой петушок, вытянув шейку, готовится к прыжку. Вот он задорно мотнул гребешком и… но ему не уйти из равнодушных и сильных рук Нахмана. Резник двумя пальцами заламывает назад петушиную головку, быстро вырывает перья на шейке и, взяв со стойки нож, легко проводит лезвием по оголенному месту… Еще раз-другой метнулся петушок, закричал, вздрогнул, хлопнул крылышками и замер. Нахман поднимает петушка, ждет, пока стекут на каменный пол последние капли крови, и небрежно бросает его… Руки резника опять заняты: трепещет и изламывается гусь, смешно дрыгая посиневшими лапами.
- Ну и работа! - вздыхает Сема и смотрит на бабушку.
Она сидит на полу, у самых дверей, в черном, туго завязанном платке. Рядом с ней сидят еще две женщины; они косо смотрят на бабушку, пришедшую разделить их небольшой доход. Не так уж много птицы несут к резнику - одна бы управилась, а тут трое! Но бабушка сидит молча, она не зовет к себе хозяек, она только смотрит на прохожих тихим, просящим взглядом.
Кто-то, слышит Сема, спрашивает у резника:
- Это старуха Гольдина? - и добавляет: - До чего дошли!
Экономка Магазаника бросает бабушке на колени двух кур.
- Только чтоб было чисто. Чтобы не осталось ни одного перышка! - властно говорит она.
- Хорошо, - соглашается бабушка.
С любопытством хозяйки осматривает она курицу, дует на спинку, раздвигает перья:
- Желтенькая! Замечательная курица! Будет фунта полтора смальца. Сколько отдали?
Но экономка молчит, и бабушка, вздохнув, начинает быстро вырывать перья. Руки ее измазаны кровью, платье покрылось темными пятнами. "Какая жирная курица, - думает бабушка, - мясо будет хорошее, косточки мягкие - ведь она еще молодая!"
- Скоро уже будет конец?
- Сейчас, - отвечает бабушка. - Одну минуточку!
На серую ладонь ее летят две монетки; она приподнимает руку и, сощурив глаза, внимательно смотрит на них:
- Сема, сколько тут?
- Четыре копейки.
- Ну, тоже неплохо.
Бабушка раскрывает висящий на шее черный мешочек, бросает обе монетки и крепко затягивает шнурок. Почин дороже денег!
Вечером Сема, улыбаясь, спрашивал бабушку:
- Ну, большая прибыль?
- Лучше, чем ничего.
- А что же будет со мной?
- А что же должно быть с тобой?
- Я должен зарабатывать деньги. Ты слышала - он мне сказал: "Береги бабушку!"
- Слышала, все слышала…
- У тебя уже есть свое хазоке. А у меня?
- Но ты еще маленький ребенок.
- Я не ребенок! Довольно из меня делать ребенка. Я должен зарабатывать деньги! - упрямо повторяет Сема.
- Ну хорошо, - соглашается бабушка. - Пойду с тобой к Фрайману.
Сема выходит на улицу, медленно закрывает ставни, пробует рукой заборчик палисадника. Забор дрожит - починить надо. Ну ничего, все пойдет к лучшему. Фрайман - большой умница, он поможет. И тогда Сема с бабушкой что-нибудь придумают. Можно поехать в уезд - просить за деда. Можно - в губернию. Были б деньги…
"ГОСУДАРЬ МИЛОСТИВ"
Черное небо нависло над местечком. Изредка раздаются глухие раскаты грома, и вновь наступает тишина. Похожие на слезы капли дождя медленно ползут по оконному стеклу.
Бабушка спит. Всю ночь простояла она, молясь и плача. Тускло горели желтые свечи, и в слабом мерцании хилых огоньков видел Сема иссеченное морщинами лицо бабушки, ее худые вздрагивающие плечи, ее безвольные горестные руки, ищущие что-то в полутьме. Она стояла у стола, раскачиваясь из стороны в сторону. Синие губы ее шептали молитву. Бабушка устала просить счастья - она просит смерти. "Пусть мне будет, - шепчет она, - то, что должно быть ему. Пусть мне, - тихо повторяет бабушка, - пусть мне".
В белой сорочке, босая, ходит она по комнате, заламывает кверху руки и все шепчет, вздыхает и стонет. Совсем маленькой стала бабушка. Она идет в угол, останавливается у дедушкиной кровати и молча смотрит на постель, на пустую, холодную дедушкину постель с рыжим колючим одеялом… Бабушка гладит рукой подушку, к которой прижималась его худая небритая щека, и слезы одна за другой тихо падают на наволочку.
Да, она ругала его за флигель, за партию хрома, за выдумки с лесом, но разве есть для нее жизнь без него? И опять шепчет бабушка: "Пусть лучше мне, чем ему, пусть мне…"
Так проводит она ночь в тоске и тревоге. Утром падает она в постель, но и во сне не находит покоя. Она что-то кричит, машет рукой, просит и плачет. Сема испуганно смотрит на нее: "Спи, бабушка, спи!" И опять наступает тишина. Сема ходит по комнате. Комната кажется ему чужой: комод, старый, добрый пузатый комод продан, его место пусто, поставить нечего. В углах завелась паутина, запылился самовар, на потолке большое пятно, и на пол уныло падают дождевые капли. Третий месяц нет дедушки, что же будет дальше? И почему он ничего не пишет? Может быть, он знает, сколько ему осталось сидеть: день, неделю, месяц?
Дедушка был хороший человек, так почему же держат его? Почему? Бабушка все ночи молится, отчего же бог не помогает, разве он не знает дедушку? "Глаз за глаз, - учит святая книга, - зуб за зуб, обожжение за обожжение, рана за рану и ушиб за ушиб". Так накажи же, господи, тех, кто угнетает нас! Рану воздай за рану, ушиб за ушиб!
Но где брать деньги на передачи? Остался стол, остался самовар, осталось зеркало, а дальше? Сема готов продать самого себя, но кому, интересно знать, нужны его руки, его ноги, даже его голова! И хотя Семе было стыдно брать деньги у Трофима, теперь он видит, что без них обойтись нельзя. Эти деньги - спасение. Но он обязательно отдаст, когда заработает. Трофим дал десять рублей - ему их вернут с благодарностью. Фейга купила место в резницкой - ей всё возвратят. Уж Сема с дедушкой постараются. Скорей бы вернулся он!
* * *
Они заходят вместе к господину приставу. Впереди идет Сема. Бабушка молча следует за ним. Ведь она совсем не знает по-русски.
- Добрый день, ваше благородие! - говорит Сема.
Бабушка низко кланяется.
- Ладно, - отвечает пристав и смотрит почему-то Семе под ноги.
- Ваше благородие, что же наше прошение? Когда выпустят дедушку? У нас ведь никого нет, нам никто помочь не может. Вы подумайте, - с тревогой продолжает Сема, - вы только подумайте, ваше благородие, - одни в целом свете!
Бабушка пытливо смотрит на пристава, но его толстое, тщательно выбритое лицо ничего не выражает. Нельзя понять, чего желает он им: добра или зла. Едва сдерживая слезы, Сема повторяет:
- У нас один дедушка!
Пристав, крякнув, встает и, взяв со стола фуражку, принимается дышать на козырек и чистить его рукавом. Бабушке становится ясно, что пристав не думает о них и не слушает Сему. Ему все равно, сколько у этого малыша дедушек: два, пять, ни одного. Ему важно, чтоб блестел козырек. Бабушка толкает Сему и шепчет по-еврейски:
- Дай же ему, дай.
Сема неловко протягивает конверт. В конверте - добрый пузатый комод и все бабушкины заработки: двадцать рублей новенькими ассигнациями. Пристав откладывает в сторону фуражку и, глядя куда-то на дверь, деревянным голосом спрашивает:
- Один, значит, дедушка?
- Один! - вздыхает Сема. - Я и бабушка. Он у нас один.
- Хорошо, - говорит пристав. - Государь милостив. Скоро дома будет.
Сема обрадованно вскрикивает, бабушка смотрит на пристава, и ей кажется, что лицо его посветлело и глаза стали лучистыми. Бабушка спрашивает Сему: "Ну что? Как? Скоро?" Она падает на колени, гладит ноги пристава, целует его блестящие сапоги, его толстые, красные руки, пуговицу с орлом на его мундире. Слезы бегут по ее лицу. Она вытирает их неловко рукой и быстро выбегает из комнаты. Сема идет за ней.
Пристав смотрит им вслед.
- Один дедушка, ишь ты! - повторяет он и деловито принимается считать деньги.
* * *
Через три дня в дверь постучали, и, опираясь на руку какого-то неизвестного человека, вошел дедушка. Бабушка принялась целовать его, плача, причитая, воздавая славу богу. Сема гладил руку дедушки - теплую, дорогую руку.
- Дедушка! - радостно говорит Сема. - Ты похудел, ох, какая у тебя борода, но ты такой же, честное слово, такой!
- Что ж ты молчишь, Аврумеле? - улыбаясь, говорит бабушка. - Садись!
И вот дедушка поднимает свои серые глаза и говорит:
- Мой сын в Сибири. Но можно было б сделать хорошую операцию с партией хрома. Лес продают вагонами… Но почему же стреляют в невинных, я хочу знать? Он же совсем ребенок, наш Яков, мой единственный! Почему его бьют и считают: раз, два, три? Ой, и они считают - раз, два три… Они считают, может быть, до ста считают, Саррочка!
И дедушка, опустив голову, тихо, беззвучно плачет.
- Что с тобой, Аврумеле, что с тобой? - испуганно спрашивает бабушка. - Аврумеле, опомнись!
Неизвестный человек, спутник дедушки, вежливо говорит:
- Не извольте беспокоиться, мадам. Они не в себе. Третий месяц не в себе… С вас получить за то, что привел!
ФРАЙМАН БЕРЕТСЯ ЗА СЕМУ
Бабушка стонала, плакала, покрасневшими глазами следила за каждым движением дедушки, говорила с ним громко и шепотом, пыталась объясняться жестами, но старик холодно смотрел на нее пустым, равнодушным взглядом. И бабушка поняла, что потеряно все. Сейчас больше, чем когда бы то ни было, жаждала она смерти, конца, но жизнь продолжалась, и нужно было что-то делать.
Заработок в резницкой был ничтожно мал. Кур приносили не каждый день. Только в пятницу думали о бульоне, и только в пятницу она кое-что уносила в своем черном, болтавшемся на груди мешочке. Она садилась к столу и осторожно высыпала выручку. Медленно пересчитывала бабушка свой дневной заработок, аккуратными столбиками выкладывала монетки: грош к грошу, копейку к копейке. Черный мешочек не был тяжелым, и столбики эти не были высокими. Сощурив глаза, пристально всматривалась она в каждую монетку, но от этого полушка не становилась гривенником.
Сема предложил продать дедушкин стол, но вещи дедушки были ей особенно дороги, и самая мысль о продаже стола испугала ее. "Вот и похоронили заживо", - пробормотала бабушка. Ей представилось, что дедушка уже умер, и вот торопливо продают его шляпу, его синий праздничный жилет, и чьи-то чужие, грубые руки небрежно щупают товар… Она заплакала. Сема не мог видеть ее слезы. Холодная тишина стояла в комнате. Неужели нельзя изменить все это? Неужели все так и будет? А может быть, опять пойти к Трофиму? Но Семе надоело видеть себя скучным и просящим. Да что же, черт побери, разве у него не гольдинская голова, разве у него руки не работают!
- Бабушка, - твердо сказал он, - бросьте плакать! Мы сегодня идем к Фрайману.
- К Фрайману? - переспросила бабушка. - Ах, лучше б я не дожила до этих дней!
- Мы должны пойти к Фрайману, - упрямо повторил Сема.
- Хорошо, - сказала бабушка, вытирая платком глаза. - Пойдем.