- Почему? На ней же ни царапинки.
Люк лжет, почти не задумываясь:
- Она перевозбудилась. Пришлось ввести успокоительное. Нужно убедиться, что у нее не будет побочной реакции на препарат.
Медсестра вздыхает. Громко, нарочито. Она словно бы знает - не догадывается, а знает, что Люк делает что-то мерзкое, отвратительное с бесчувственным телом девушки.
- Оставь меня одного, Джуди. Скажи Джо, что я ему позвоню, когда она придет в себя.
Люк захлопывает дверь перед носом медсестры.
Ланни рассеянно водит горящим кончиком сигареты по пеплу на дне судна, она намеренно не встречается взглядом с Люком.
- Джонатан здесь, - говорит она. - Теперь вам нет нужды верить мне на слово. - Она стряхивает пепел в судно и кивком указывает на дверь: - Ступайте в морг. Посмотрите сами.
Люк смущенно ерзает на табурете:
- Значит, в морг привезли мертвеца. А это доказывает, что сегодня вы действительно убили человека.
- Нет, дело не только в этом. Сейчас я вам покажу, - говорит женщина и закатывает рукав больничного халата.
На внутренней стороне ее предплечья темнеет какой-то рисунок. Люк наклоняется, приглядывается и видит примитивную татуировку, сделанную черной тушью. Очертания геральдического щита, а внутри - фигурка рептилии.
- У Джонатана в этом месте вы увидите…
- Такую же татуировку?
- Нет, - отвечает женщина и проводит по татуировке большим пальцем. - Но она такого же размера и была сделана одним и тем же человеком, чтобы выглядело похоже, будто нарисовано иглой и тушью. Собственно, так и было. У Джонатана изображены две кометы. Одна кружится около другой, и у обеих длинные хвосты.
- Что это означает? Что означают эти кометы? - спрашивает Люк.
- Будь я проклята, если знаю, - отвечает женщина, одергивает рукав и поправляет одеяло. - Если мне не верите, просто сходите и посмотрите на Джонатана, а потом мне скажете.
Люк Финдли застегивает ремни на запястьях женщины. Ремнями в больнице пользуются редко, только когда пациенты особо буйные. Затем Люк встает с табурета. Он выходит за дверь и оглядывается по сторонам - не видит ли кто-нибудь, как он уходит. В больнице по-прежнему темно и тихо. Лишь вдалеке, в круге света, где находится сестринский пост, что-то едва заметно движется. Ботинки Люка поскрипывают. Он шагает по чисто вымытому линолеумному полу и быстро спускается вниз по лестнице. Затем он устремляется на север по подземному коридору, ведущему к моргу.
Его нервы на пределе. Если кто-то остановит его и спросит, почему он ушел из приемного отделения, зачем идет в морг, он просто скажет… Он не знает, что скажет. Люк никогда не умел врать. Он считает себя честным человеком, хотя это и не приносит ему особых радостей. Но, несмотря на свою честность и страх быть застигнутым, он все же согласился на дикое предложение арестованной женщины, потому что ему ужасно любопытно посмотреть, действительно ли в морг доставили мертвое тело самого красивого мужчины на свете, и каков же он собой - этот самый красивый мужчина.
Люк толкает плечом створку тяжелой качающейся двери, ведущей в морг. Люк слышит музыку. Ночной дежурный, Марк, любит слушать радио. Между тем никого не видно. Марка нет на месте, хотя на его рабочем столе горит лампа, разложены бумаги, валяется обертка от жевательной резинки, лежит шариковая ручка без колпачка.
Морг невелик, его вполне хватает для скромных потребностей городка. Дальше расположена смотровая комната, в ней есть морозильник, но трупы хранят в четырех холодильных камерах в стене у входа. Люк делает глубокий вдох и протягивает руку к ручке на крышке первой камеры. Ручка большая и тяжелая, как на дверцах старых машин-рефрижераторов.
В первой камере Люк обнаруживает тело старухи. Ее лицо ему не знакомо, значит, ее привезли из другого города. Старушка невысокого роста, полная, седая. Люк вспоминает о матери, о последнем осмысленном разговоре с ней. Он сидел рядом с ее кроватью в палате интенсивной терапии. Блуждающий взгляд матери вдруг устремился к нему. Она нащупала его руку и сжала. "Прости за то, что тебе пришлось вернуться домой и заботиться о нас, - сказала его мать, которая прежде никогда ни за что не просила прощения. - Наверное, мы слишком долго прожили на ферме. Но твой отец… Он не хотел отказываться от фермы… - Она умолкла. Не смогла говорить плохо об упрямом старике, который побрел подоить коров утром, в день своей смерти. - Мне так жаль, что из-за этого все так вышло с твоей семьей…"
Люк, как ему помнится, попытался объяснить матери, что его брак начал рушиться задолго до того, как он перевез свою семью в Сент-Эндрю, но мать не пожелала его слушать. "Ты не хотел здесь жить, с детства ты мечтал отсюда уехать. Ты не можешь здесь быть счастлив. Как только меня не станет, не задерживайся здесь. Уезжай и начни новую жизнь". Она расплакалась. Она все время пыталась сжать его руку, а через несколько часов впала в бессознательное состояние.
Проходит минута, прежде чем Люк осознает, что крышка камеры открыта. Он простоял здесь так долго, что успел замерзнуть. Он словно бы слышит голос матери. Люка знобит. Он заталкивает каталку в камеру, а потом еще минуту вспоминает, зачем вообще пришел в морг.
Во второй камере Люк находит черный мешок на молнии. Кряхтя от натуги, он тянет на себя каталку. Молния расстегивается с треском, будто "липучка".
Люк раздвигает края мешка и смотрит. За годы своей работы он видел немало трупов и знает, что смерть красоты не прибавляет. В зависимости от того, как умер человек, его тело может раздуться. Кожа может покрыться кровоподтеками, обесцветиться или посинеть. Черты лица всегда лишены живости. У этого человека лицо почти белое. К нему пристало несколько мокрых черных листьев. Черные волосы прилипли ко лбу, глаза закрыты. Но это не имеет значения. Люк мог бы смотреть на него всю ночь. Он великолепен даже мертвый. Он потрясающе, до боли в сердце, красив.
Люк уже готов затолкать каталку в камеру, когда вспоминает про татуировку. Он смотрит через плечо - не вернулся ли Марк. Нет, не вернулся. Люк торопливо опускает молнию ниже, закатывает рукав на рубашке… Все в точности так, как сказала Ланни. Татуировка, изображающая две сферы, вращающиеся друг вокруг друга, с хвостами, тянущимися в разные стороны. Точки, которыми изображены хвосты комет, кажутся одинаковыми по размеру. Татуировка грубоватая, явно сделана вручную.
Возвращаясь по пустым коридорам в приемный покой, Люк борется с наплывом мыслей. В основном это вопросы. Эти вопросы - словно материя и антиматерия, они исключают друг друга, это две истины, которые не способны сосуществовать. Люк знает о том, что он видел в смотровой палате, когда женщина порезала себя скальпелем: это не могло произойти, но произошло. Он прикасался к этому участку ее груди до и после пореза, поэтому уверен: никакого обмана, никакого фокуса не было. Но то, что он видел собственными глазами, не могло случиться - насколько ему было известно.
Если только она не говорит правду. И вот теперь еще этот красавец в морге, и эти татуировки… У Люка такое чувство, что нужно поверить. Но он - врач, он человек науки, он не собирается отбрасывать очевидные факты. Между тем ему любопытно узнать больше.
Он стремительно шагает по темному холлу приемного покоя и толкает дверь смотровой палаты. Энергия и нервозность бушуют и мечутся в его грудной клетке, словно бабочки в стеклянной банке. Он видит арестованную женщину. Она полулежит на каталке, освещенная падающим на нее лучом лампы. В луче клубится сигаретный дым. "Она - словно отлученный от церкви ангел с обрезанными крыльями", - думает Люк.
Ланни жадно смотрит на него:
- Ну, вы его видели? Разве он не такой, каким я его описала?
Люк кивает. Такая красота - как наркотик. Он потирает лоб и делает глубокий вдох.
- Значит, теперь вы все понимаете, - торжественно произносит Ланни. - Если вы мне верите, помогите мне, Люк. Развяжите меня. - Она выгибает спину и протягивает к нему скованные ремнями руки. Он смотрит на ее милое, почти детское лицо. - Мне нужно, чтобы вы помогли мне бежать.
Глава 5
Сент-Эндрю
1811 год
Возможно, и Джонатану, и мне было бы лучше, если бы я родилась мальчиком. Я бы предпочла, чтобы продолжалась наша дружба, чтобы Джонатан всегда был мне только другом. Мы бы прожили всю жизнь в нашем маленьком городке; я бы никогда не попала в беду, мне не пришлось бы пережить ужасные страдания, выпавшие нам обоим. Наша жизнь была бы короткой, но полной, благодарной и цельной, и я бы только радовалась этому.
Но я родилась девочкой, и, как я ни желала другого, это невозможно было изменить. Мне предстояло таинственное превращение из девушки в женщину, и это казалось мне каким-то чудом, проявлением магии. Чьему примеру я должна была последовать? Я мечтала, чтобы меня кто-нибудь просветил, но моя мать, Тереза, для этого не годилась. Она казалась мне слишком тихой и скромной. Я не хотела быть похожей на нее. Мне хотелось большего. К примеру, мне хотелось выйти замуж за Джонатана, а моя мать вряд ли могла рассказать мне, как стать такой женщиной, на которой Джонатану захочется жениться.
Похоже, существовали секреты, которые дано было знать не каждой женщине. К счастью, в городе была одна женщина, которая эти секреты знала. О ней говорили разное. Мужчины, слыша ее имя, улыбались (если, конечно, в этот момент рядом с ними не было жен). Она была не похожа ни на одну из женщин в деревне, и мне нужно было придумать, как уговорить ее поделиться со мной секретами.
На торной тропе, прячущейся в тени кузницы, стоял небольшой домик. Если бы вы его заметили, вы могли бы решить, что перед вами пристройка сарая или кузница, место для хранения чугунных чушек. Постройка была слишком обшарпанной и маленькой, не каждый признал бы в ней жилище, и все же признаки жилья чувствовались, да и тропа к этой избушке не зарастала. Тут явно мог жить только один человек, а в нашем унылом пуританском поселении на заре девятнадцатого века действовал негласный закон, запрещающий человеку жить в одиночку. Да-да, мы были пуританами, не сомневайтесь. Отцы нашего города выросли в Массачусетсе и привыкли соединять религию с правлением. Однако в северных краях той территории, которой суждено было в будущем стать штатом Мэн, единственной причиной эдикта, направленного против жизни в одиночку, была необходимость: одному человеку просто немыслимо было справиться со всеми тяготами жизни в этой суровой местности. В городах, где пуританство было более суровым, на жизнь в одиночестве смотрели иначе. В одиночку легче сойти с пути истинного, совершить безбожные поступки. Запрет на жизнь в одиночку позволял шпионить за соседями, а жители Сент-Эндрю высоко ценили свою независимость и яростно отстаивали свободу частной жизни.
Так вот, в этом маленьком домишке действительно кое-кто жил совсем один. Это была не слишком молодая женщина. Еще несколько лет - и она уже не смогла бы родить ребенка. Но она была еще хороша собой, хотя красота ее порядком потускнела. Она редко выходила из дому, а если ей случалось идти по городу при свете дня, горожане ее сторонились. Мужчины старались не смотреть ей в глаза, а женщины, наоборот, смотрели на нее в упор, с осуждением.
А по ночам - дело совсем другое. Под покровом темноты эта женщина постоянно принимала гостей. Мужчины - чаще по одному, но изредка и вдвоем - поднимались по тропинке к избушке и учтиво стучали в дверь. Если на стук никто не отвечал, гость садился на крылечке и ждал, повернувшись к двери спиной и делая вид, будто не слышит звуков, доносящихся изнутри дома. Мало-помалу звуки сменялись приглушенным разговором, затем наступала тишина, а через минуту входная дверь распахивалась перед ожидающим посетителем.
Те, кто знал о ее существовании, называли ее Магдаленой. Этим именем она сама назвала себя, когда семь лет назад пришла в наш городок. Никого тогда не удивила ее странная просьба. В город она пришла с небольшой группой странников с французской территории Канады. Ее спутники затем ушли дальше, а она осталась. Сказала, что она вдова, что ей хотелось бы пожить в более теплых краях - конечно, если жители Сент-Эндрю позволят ей остаться.
Тогда кузнец и предложил переделать свой старый сарай в маленькую избушку, а добропорядочные горожанки помогли бедной вдове обосноваться на новом месте. Каждая принесла что-то - кто покосившийся табурет, кто немного чая, кто старое одеяло. Потом женщины велели своим мужьям принести вдове дров и растопки. Когда у женщины спросили, чем она сможет заниматься, чтобы заработать на жизнь, - шитьем, прядением, вязанием, или, быть может, она знахарка или повитуха, та улыбнулась и опустила глаза, словно хотела сказать: "Я? Но что я могу уметь? Мой супруг обращался со мной, как с фарфоровой куколкой. Я ничего не умею, так чем же мне заработать себе на жизнь?" Наши добропорядочные жены ушли от нее озадаченные. Они цокали языком и качали головой. Они не знали, что сказать, кроме того, что Господь позаботится обо всех своих чадах, в том числе и об этой невинной женщине, которая пришла искать безграничного милосердия в нашем небогатом одиноком городке.
Как выяснилось, этой женщине не пришлось жить на подаяния. Таинственным образом к ее порогу стали приходить дары. Горшок со сливочным маслом, мешок картошки, кувшин с молоком. Дрова, сложенные в поленницу у задней двери. И деньги - она была одной из немногих в нашем городке, у кого водились настоящие монеты, и она рассчитывалась ими с лавочником, когда заказывала себе товары. И какие же странные товары она заказывала: то бутылку джина, то табак. Соседи замечали, что по ночам в окошке ее избушки долго горит фонарь. Неужели она не спала всю ночь напролет, пила джин и курила?
В итоге ее выдали дровосеки - мужчины, по году работавшие на Чарльза Сент-Эндрю и все это время жившие вдали от своих жен. Такие мужчины учуют женщину вроде Магдалены на другом краю города, на другом краю долины, если оттуда ветер подует и если у них большая нужда. Сначала один, потом другой, а потом все они, по очереди, начали шастать к избушке Магдалены, как только начинало смеркаться. Правду сказать, дровосеки не были ее единственными посетителями, хотя и расплачивались деньгами, а не яйцами и ветчиной. Но именно через них вести о репутации Магдалены просочились в город - словно дождевая вода пролилась через край переполненной бочки. Многие добропорядочные жены вознегодовали. А Магдалена по-прежнему молчала. Пока светило солнце - она помалкивала, даже тогда, когда какая-нибудь возмущенная супруга бросала ей в лицо обвинения.
Вскоре замужние женщины, к которым присоединился пастор, организовали движение, направленное на то, чтобы изгнать Магдалену из города. Ее присутствие стало первым знаком проникновения в Сент-Эндрю греховной жизни больших городов - то есть именно того, от чего ушли в глушь поселенцы. Пастор Гилберт отправился к Чарльзу Сент-Эндрю, поскольку тот давал работу лесорубам - тем завсегдатаям избушки Магдалены, на которых можно было открыто пожаловаться.
Как ни благосклонно отнесся Чарльз к требованиям пастора, он все же упомянул о том, что у услуг, которые оказывает лесорубам Магдалена, есть и другая сторона, которую не учитывают горожане. Лесорубы повиновались природному порыву - с чем пастор скрепя сердце согласился, ведь они находились в такой дали от законных спутниц жизни. А без услуг Магдалены, кто знает, до чего могли дойти эти мужчины? На самом деле, ее присутствие было в некотором роде залогом безопасности жен и дочерей горожан.
Вот так было заключено непростое перемирие между шлюхой и благочестивыми горожанками. И это продолжалось семь долгих лет. Во времена бед и болезней Магдалена вносила свою лепту, нравилось это другим женщинам или нет. Она ухаживала за больными и умирающими, она могла накормить изможденного странника, она опускала монетки в церковную кружку, когда никто не видел, что она вошла в церковь. И я никак не могла избавиться от мысли о том, что Магдалена страдает из-за того, что все женщины в городе от нее отвернулись. При всем том вела она себя почтительно и общения с горожанками не искала.
Истинные обстоятельства жизни Магдалены оставались загадкой для многих детей. Мы видели, что наши матери избегают ее. Большинство маленьких детишек считали ее колдуньей или каким-то сверхъестественным существом. Я помнила о том, как дети швыряли в Магдалену камешками, как они дразнили ее. Я так себя не вела. Даже в раннем детстве я чувствовала, что в ней есть что-то интригующее. По всем правилам мне ни за что не стоило с ней знакомиться. Моя мать была доброй женщиной, никого не судила, но такие, как она, с проститутками не знаются, и их дочери с ними тоже знаться не должны. И все же я познакомилась с Магдаленой.
Это случилось во время долгой проповеди однажды в воскресенье. Я отпросилась у отца и пошла в уборную. Но потом я не вернулась на балкон к отцу, а вышла из церкви. Было теплое летнее утро. Я пошла к амбару Тинки Тэлбота и посмотрела на новый выводок поросят. Поросята были розовые, с черными пятнышками и редкой, но грубой щетиной. Я постояла у загона, потрогала любопытные пятачки поросят, послушала, как они смешно хрюкают.
А потом я посмотрела в сторону - туда, куда уводила тропинка. Так близко к загадочному домику я еще никогда не подходила. И я увидела Магдалену. Она сидела в кресле-качалке на узеньком крылечке, сжав в зубах мундштук длинной черной трубки. Сидела, завернувшись в плед, и радовалась солнцу. Ее распущенные волосы (какой стыд!) разметались по плечам. Части ее тела, не покрытые пледом, были стройными и нежными. Сквозь кожу просвечивали ключицы - тоненькие, словно у птички. Она не была напудрена, лишь уголки ее глаз были подведены сажей, да губы были едва тронуты помадой.
Она была не похожа на других женщин в нашем городке. К примеру, она не стеснялась сидеть одна на виду, она не стыдилась ничего не делать. Меня сразу потянуло к ней, хотя она меня пугала. Да, в ней было что-то порочное. В конце концов, она не посещала церковную службу. Было воскресенье, а она сидела на крылечке, довольная собой, в то время как все остальные горожане находились в церкви.
Она прикрыла ладонью глаза от солнца:
- Здравствуй. Ты кто?
В то мгновение я приняла решение. Я могла бы убежать обратно, в церковь, но я сделала несколько робких шажков в сторону дома Магдалены.
- Вы меня не знаете, мэм. Меня зовут Ланор Мак-Ильвре.
- Мак-Ильвре, - повторила она. Она словно бы мысленно взвесила эту фамилию и убедилась в том, что она ей незнакома. Значит, мой отец не был в числе ее посетителей. - Да, милочка, похоже, я не имела счастья с тобой познакомиться.
Я сделала реверанс. Она улыбнулась:
- Меня зовут Магдалена - но, видимо, это тебе известно. Ты можешь называть меня Магдой.