- Ой, братцы! - крикнул какой-то мальчишка. - Крысы котов учат.
Юде-Кот чесал затылок, пыхтел, потел - думал.
- Хоть ты, рыжий, и… - начал он и замолчал.
К столу протиснулся Зелик, отец Симона, местечковый брадобрей и балагур.
- Что "ты", что "я", - быстро залопотал он, - одна статья. Один немного помоложе, другой немного постарше - да оба скота, как сказал покойник Раше. Конечно, и скоты бывают разные: бывают здоровые, бывают заразные…
- Ах, та, сорока, - засмеялся шапочник Симхе.
- Сороки, господин Симхе, бывают разные….
- Знаю, - сказал Ирмэ. - Бывают здоровые, бывают заразные.
Зелик вылупил глаза.
- Ты-то почем знаешь?
- Так, - сказал Ирмэ. - Вы уже сказали.
- Ну, ладно, сказал, а ты бы помолчал. Тоже! Эх, ты! Мафусаил. Сходил бы, рожу помыл. С этакой рожей ходить не пригоже. Дома сидеть надо и то к окошку задом. А то от такого рыла как бы кого не стошнило. Да скажи ты мне, пташка, что у тебя под рубашкой? С чего она и морщится и топорщится?
- Ясно с чего, - сказал Генех. - Картохи нажрался - его и пучит.
- Бывает, - согласился Зелик. - Налопается человек до отвалу мяса, рыбы, халы. А потом лежит - вздыхает. Дыхание в груди спирает. Живот что кадка - опухший и гладкий. По бороде течет пена, словом - полено. Жена, дочки плачут! "Что нам делать? Как нам быть? Что мы будем есть и пить?" Но вот фельдшер входит в каморку - и даст больному ложку касторки. Тот плюется, а глотает, а наутро - глядишь - уж он гуляет. И ест, и пьет, и на жену орет: "Ох ты, кляча, дура! Куда девала мою микстуру?" А микстура-то, не соврать, - градусов в сорок пять.
Зелик стоял у стола, маленький, щуплый, в худой шапчонке и сыпал-сыпал, как из мешка. Вокруг гоготали. Эка чешет!
- Давно свадьбы-то не было, - сказал Юде-Кот. - У него и накопилось. .
- А мы тебя. Кот, женим, - сказал водовоз Мордхе.
- Кто за него пойдет? - сказал Генех.
- Есть у меня дома кошечка - шёлк! - сказал Мордхе. - По рукам?
- Гм, - фыркнул Юде.
Ирмэ смеялся громче всех. Он думал - про него забыли. И слава богу. Вдруг Зелик посмотрел в его сторону и зачастил.
- Нет, правда. Достань-ка из-под рубахи, что есть, и дай нам поглядеть. Мы народ не жадный - поглядим и ладно.
Подскочил к Ирмэ и - раз - за ремень. Ремень лопнул. Сверток со стуком упал на пол.
- Ну, вот, - сказал Зелик, - что я говорил? - И - к свертку. Ирмэ двинул его так, что тот отлетел шагов на пять и стукнулся о печь.
- Ишь какой? - сказал он, приподымаясь и отряхиваясь. - Что у тебя там? Брильянты?
- А тебе какое дело? - сердито сказал Ирмэ, засовывая сверток под рубаху.
- Как не стыдно, Ирмэ, - сказал Симхе. - Он же тебе в отцы годится.
- А дурит, - проворчал Ирмэ.
- У него там, в пакете-то… - многозначительно начал Юде-Кот и замолчал.
- Ну, что? - сказал Генех. - Что там, по-вашему?
- Сказать, рыжий?
- Скажите.
Ирмэ теперь слушал лениво. "Ни черта ни не знает", думал он.
- Хомут! - выпалил Юде-Кот и заржал.
- Ну вас всех! - Ирмэ махнул рукой и пошел к двери.
- А помолиться? - крикнул вслед ему Симхе.
- Успеется, - сказал Ирмэ. - За мной не пропадет.
Старик только головой покачал; ну и ну!
Глава десятая
Гроза
Ирмэ устал. Шел, свесив голову, полузакрыв глаза. Не слушались ноги. Он ставил их прямо, а они заворачивали куда-то вбок, в сторону, криво, косо, заплетались, подгибались. Эх, в постель бы! Поспать бы!
"По всем Рядам расклею!" - вспомнил он. - А на первой-то и влип. Удача-парень! И еще хромает! И еще харя в веснушках! Тьфу!" Ирмэ плюнул.
Небо обложили тяжелые тучи, но дождя не было. Только молнии сверкали. И гром гремел. Вспыхнет молния, и все вокруг - дома, деревья - зальет яркий белый свет. А там - опять темь, мрак, густой, хоть топором руби. Где тут Алтера искать?
"Плевать! - решил Ирмэ. - Заночую дома. В такую-то ночь не придут. А с утра - в Горы, к тетке, к чорту".
А поспать надо. Ирмэ дремал на ходу. Устал он. От синагоги до дому - с полверсты - он шел час. Он прямо упарился. Скорей бы до постели и спать. Нет, сегодня-то не придут. Где им в такую ночь? Ясно!.
Однако, чем ближе. Ирмэ подходил к дому, тем больше ему становилось как-то не по себе. "А то, может, придут? Может, уже сидят, ждут? Сидят, дьяволы, караулят? Ой, брат, гляди! Гляди, брат, в оба!"
Ирмэ дошел до дома и остановился. Постоял, подождал, прислушался. Тихо. Очень тихо. И собаки не лают. И в душной тяжелой тишине низко, как потолок, стоят грозовые тучи.
Вдруг все небо разрезала длинная узкая молния, осветив на миг улицу, дом, крыльцо.
Ирмэ свистнул. Так и есть! На крыльце, на нижней ступеньке крыльца, сидел человек.
Ирмэ не удивился, не испугался. Чего? Так он и ждал. Верно яге, за что им, дармоедам, жалованье-то платят? Пускай потрудится - посидит.
"Кто бы это? - подумал он. - Степа или усатый? Надо полагать - усатый. Сидит, чучело. Сидит - скучает. Рад бы, небось, домой, да нельзя. Жди, колода, жди. Так я к тебе и пришел! Погодишь!"
И вдруг услыхал храп, негромкий, с переливами "хрр-фрр". Человек спал. Ирмэ усмехнулся. Да уж! Полиция!
Он подошел почти вплотную да как гаркнет:
- Встать!
Человек - это был усатый стражник - вскочил ни жив, ни мертв.
- А? - просипел он. - Что?
- То, - сказал Ирмэ, - что спать на посту не полагается. Понял?
И тут усатый спохватился.
- Стой! - крикнул он. - Держи!
Но где тут "держи", когда темь и ни души? Усатый покричал-покричал что-то, потом сел. Сел и заснул. Заснул-захрапел. А храпел он здорово.
Ирмэ не видел, куда идет, а шел он к Алтеру. Да разве к Алтеру-то дворами? При свете молнии Ирмэ увидел, что забрел совсем не туда, куда надо. Незнакомый двор. Ни сарая, ни амбара, прямо впереди - высокий, бревенчатый забор. Ирмэ перемахнул через забор - опять двор. Что за чорт? Заблудился он, что ли?
И тут хлынул дождь. Хлынул густо, как из ведра. Пока Ирмэ добежал до застрехи - он весь промок. Однако и тут, под застрехой, проку-то мало: дождь хлещет по ногам, стегает, что кнутом. Подальше бы куда!
Напротив - пробежать двор - был навес. Ирмэ - рывком - раз! добрался до навеса, стал, перевел дух. И не каплет! Сесть бы - и совсем ладно! В темноте Ирмэ нащупал широкую деревянную скамью. Повыше - другая. Третья. Четвертая. "Лестница!" - понял он и повеселел. Наверху, стало быть, сеновал или склад. Ловко!
Он торопливо взбежал по лестнице и сразу же у входа споткнулся, чуть не упал. Потрогал ногой - мягкое. Рогожи, что ли? Ну, ладно. Рогожи так рогожи. Лишь бы поспать.
Ирмэ лег, растянулся. Вот благодать-то! Потом достал сверток, развернул его, положил рядом - сушиться. Потом, по привычке, повернулся на бок, потом уснул.
На дворе шумела гроза. Хлестал дождь. Сверкала молния. Гром гремел. А Ирмэ спал. Ирмэ спал - и храпел под стать усатому: "хрр-фрр".
Сколько он спал - неизвестно, может быть - час, может быть - два. И вдруг проснулся. Проснулся и сел. Он увидел свет на полу. Сначала Ирмэ ничего понять не мог: где он? Что за свет? Откуда? Потом пригляделся и понял: свет падает из круглого какого-то окошка, а таких окошек тут не меньше десяти. На дворе стихло - ни дождя ни грома. В круглое окошко глядится луна.
Ирмэ зевнул. Поспать еще? Или двинуться в Горы, к тетке? Луч света медленно полез по полу, от окна к двери. И вдруг Ирмэ увидел тяжелый крюк, ввинченный в пол.
"Это зачем?" подумал он.
"А чтоб п-повеситься".
Верно. Он уже раз спрашивал "Это зачем?" И Алтер ответил: "А чтоб п-повеситься". А Хаче сказал: "Богатые - они так и вешаются, вниз головой". Давно дело-то было. Они сидели тогда на складе у Моньки.
Ирмэ вскочил. Вот куда попал! К Моньке! Дела!
Он подошел к окну. Гроза прошла. Небо прояснилось. На небе стояла луна - белый круг с темными очертаниями мертвых морей и гор. Двор Рашалла, как когда-то, показался Ирмэ целым городом - и улицы, и площади, и переулки, и тупики. Прямо от ворот к амбару шла широкая дорога. От дороги к навесам, к сараям убегали боковые тропинки.
"Дела! - подумал Ирмэ. - От Моньки бегу - и у Моньки сижу. Индюку-то, пожалуй, и не снится, что я у него на складе. Узнал бы - ух, дело бы было. Однако, рыжий, смотаться отсюда надо. Место-то больно неподходящее. Который это час?"
В окошке Ирмэ виден был край неба и на небе - луна. Не понять - зорится, нет. И петухи не поют.
"Ладно, - решил Ирмэ, - покурю и пойду".
Он растянулся на рогожах. Закурил. Хоть последние-то пять минут попановать. Ведь дорога-то до Гор немалая.
"Так-то, - думал он, попыхивая цыгаркой. - Значит, вот они дела какие, индюк. Ты, значит, спишь и во сне видишь, как бы это меня сцапать. А я, значит, тут же, под боком, лежу, покуриваю. Табачок-то, конечно, не того, не "Стамбул 1-й сорт". Но ничего, курить можно. Да. А много бы дал, чтоб сцапать? Красненькую бы, небось, не пожалел. А то и четвертную, а? У, собака!"
Ирмэ сжал кулаки, приподнялся, будто рядом стоял Моня. Но Мони не было. Были пустые склады, рогожи, веревки и лунный свет на полу.
Ирмэ опять лег.
- Ладно, рыжий! - проворчал он. - Ничего!
Было тихо. Очень тихо. Где-то близко промычала корова. Ей, верно, приснилось, что утро. Но, выглянув из хлева, она увидела, что час еще ранний - одна луна по небу ходит, а люди и звери спят. Она вернулась в хлев, легла и уснула. Больше ее не слышно было.
"Лишь бы не заснуть", думал Ирмэ.
Он не спал, и глаза у него были открыты. Он ясно видел лунный свет на полу, рогожи, веревки. Не во сне видел - наяву. И наяву же видел старика-богомольца, которого он вчера встретил на дороге. Старик сидел на берегу реки, - а река-то была мелководная, узкая, - "неужто Мерея?" - дивился Ирмэ. Старик закинул в воду удочку, поплавок качался наверху, а рыба не шла. И старик сердился. "А все они, лавочники! - ворчал он. - Дерут с живого и с мертвого, - рыбка-то и не идет. Не дура, понимает". "Не смей их трогать! - На берегу вдруг появился Кривозуб. - Не смей их трогать! - кричал он, - они божьи". "Все мы божьи, - лениво сказал беженец в поддевке, - а, между прочим, немец нас бьет". "Так те и надо!" прокричала с дерева ворона. "Шалишь, брат, - прошумел ветер, - ш-шалишь". Ирмэ уснул.
Не вовремя уснул он, Ирмэ. Только он уснул, как месяц стал бледнеть, меркнуть, звезды - гаснуть одна за другой, и по небу поползли тонкие полосы зари. Если бы он не спал, он бы понял, Ирмэ, что наступает утро, что дольше торчать тут нечего, что уйти надо, пока не поздно. К тетке, - к дядьке, к чорту на рога.
Но Ирмэ спал. Ирмэ спал и видел чудный городок - Горы. Никогда не думал он, что Горы - они такие. Всего, во всех Горах, четыре дома. Каждый стоит особо, на искусственно насыпанном валу. И у каждого дома - пес. Псы по-человечьи лущат семечки и по-человечески переговариваются.
- Ох, - вздыхает, зевая, один. - Завтра - пятница. Надо заварить тесто на халу, а дрожжей-то нету, не достать.
- А ты - керосином, - советует второй.
- Разве годится? - удивляется третий.
- Все годится, кроме ситца, - скороговоркой лопочет четвертый, чем-то похожий на Зелика-брадобрея.
Первый обиделся.
- Брешешь ты! - сказал он.
- Ей-богу, не вру! - сказал второй.
- Нет, врешь!
- Нет, не вру!
- Нет, врешь!
- Тихо, - сказал третий, - кто-то идет.
Это идет он, Ирмэ. За спиной у него - котомка, в руке - посох.
- Где тут живет тетя? - спрашивает он.
- Во рву за канавой, - недружелюбно отвечает первый пес и глядит на Ирмэ голодными глазами и заходит справа. "Сейчас хватит!" думает Ирмэ и, чтоб оттянуть время, говорит дальше:
- Которая с краю?
- Чего не знаю, того не знаю, - скороговоркой лопочет четвертый и заходит слева. "Окружают!" думает Ирмэ и, весь дрожа от страха, кричит:
- Ее зовут Хаше-Перл!
Но уж первый пес раскрыл пасть величиной в тарелку, а четвертый, похожий на Зелика-брадобрея, прицелился, изловчился и - хвать за ногу.
- Ай! - кричит Ирмэ. Он беспокойно ерзает, дрыгает ногой, но не просыпается. Зря! Если бы он сейчас проснулся, он бы увидел Авдотью, прислугу Рашалла, толстую курносую девку: она вышла из дому и чего-то полезла на склад. Он бы увидел, как стремительно Авдотья вдруг кинулась в дом и какая тут беготня, сумятица поднялась в доме. Увидел бы это Ирмэ и, быть может, успел бы еще во-время схорониться, уйти. Кто знает? Но Ирмэ спал и видел сны.
И вдруг проснулся. Его разбудили чьи-то тяжелые шаги на лестнице и чей-то сиплый голос: "Да где он?" Еще не открывая глаз, Ирмэ понял: бежать! Но когда открыл - увидел: поздно! На склад поднимались Кривозуб, Белоконь, Семен и Моня. Моня был без шапки, в ночной рубашке, босой.
- Да где он? - сказал Кривозуб, оглядывая склад.
Моня протянул руку и показал на Ирмэ:
- Вот!
Часть третья
Война продолжается
Глава первая
В ложбине
Ирмэ вздрогнул и открыл глаза. Фу ты! Уснул! А сказано было - сидеть тихо, винтовку из рук не выпускать и ждать приказа. По приказу - тронуться.
- Плохой ты боец, рыжий, - поворчал он. - Больно сонлив. Баба!
Он зевнул, открыв рот широко, как дверь. Конечно, оно бы невредно всхрапнуть. Время такое. Полночь. Глушь. Голову так и клонит вниз, а нельзя. Сказано - де спать. Ждать.
"Подождем, - подумал Ирмэ, - не под дождем".
Верно, дождя не было. Но было холодно и сыро. В ложбине, где засел отряд, вода стояла по щиколотку. Была осень. Дожди выпадали обильные и частые. А солнце грело слабо, и земля не высыхала. Ирмэ, чтоб согреться, замахал руками, ногами затопал. Да что толку? - Куртка, сапоги, подсумок на боку - все мокрое, холодное, тяжелое, как топор. Скинуть бы это все да на печь, да растянуться, да… Ирмэ только рукой махнул.
- Что об этом думать? Зря же!
Чья-то рука нащупала Ирмэ, потянула его за рукав, и чей-то голос тихо сказал:
- Эй, коваль!
Ирмэ узнал голос - Игнат из Глубокого, щуплый мужик, косоглазый и хромой. Охромел он три года назад, в шестнадцатом, на германском фронте.
Ирмэ узнал голос и усмехнулся: "Махру поклянчит".
- Что? - сказал он.
- Покурить бы, а? - вопросительно и робко протянул Игнат.
- Можно, - сказал Ирмэ. - Садись.
Игнат неловко - не сел - шлепнулся рядом с Ирмэ.
- Мне, коваль, знаешь как, - сказал он, скручивая толстую, в палец цыгарку, - мне хлеба не давай, а покурить дай. Не могу - сосет.
- Ладно, - сказал Ирмэ. - Небось, хлеба, как из дому уходил, так напихал полну торбу, а табаку - так забыл.
- Не, - Игнат сердито засопел, - и табак взял. Цельный карман. Раскурили ребята. "Дай, Игнат, закурить. Дай, Игнат, покурить." Раскурили, гады, в два часа. Теперь сам без табаку сижу. Мотаюсь.
- Ладно, - сказал Ирмэ. - Знаем мы вас.
Было тихо. Весь отряд - "рядский рабоче-крестьянский отряд по борьбе с бандитизмом" - сто двадцать человек - рядские ремесленники, мужики окрестных деревень, австриец Иоганн, бывший военнопленный, красноармеец-отпускник Никита, рослый парень с забинтованной рукой, рабочий подмосковного завода Фома Круглов, человек лет под пятьдесят, с сухим, туго обтянутым кожей лицом, и Герш, председатель рядского исполкома, - весь отряд залег, как зверь, в ложбине, притаился и затих. Не слышно было ни говора, ни храпа. Отряд не спал. Отряд приготовился и ждал приказа выступать. Но приказа все не было.
Штаб - Герш, Иоганн, Никита и Круглов - штаб сидел в отдалении на кочках, все четверо отчаянно дымили и вполголоса совещались. Их не видно было в темноте. По все бойцы в отряде невольно поглядывали в их сторону…
- Сидят, - неодобрительно сказал Игнат. - Думают.
- Дело такое, - сказал Ирмэ.
- По мне, - сказал Игнат, - так и думать нечего: оцепить бы лес, взять бы их живьем - да живьем в могилу. И вся дума.
- Ишь ты! - сказал Ирмэ. - "Оцепить лес". А народу где возьмешь? Из торбы вытряхнешь? У нас, брат, народу столько, что в аккурат по человеку на версту.
Игнат спорить не стал.
- И то, - сказал он, - народу у нас - чуть.
- То-то.
Над ложбиной стояло черное небо, и в небе слабо светили звезды. Было холодно, неприютно. Где-то позади были Ряды, дом, постель. Где-то впереди был лес и в лесу эти - как их? - зеленовцы, бандиты. А тут - вокруг ложбины - голые осенние поля, сонные деревни, распутица, глушь.
- И-эх, - зевнул Ирмэ, - скучно!
Игнат тоже зевнул, смачно зевнул, с хрустом. Почесался. Но ничего не сказал.
- Скучно, говорю, Игнат.
- Ничего, - Игнат сильно затянулся, цыгарка вспыхнула, и Ирмэ увидел его желтые морщинистые щеки и кончик длинного, острого, как у птицы, носа. - Ничего, коваль, - сказал Игнат. - Тут-то еще ничего. Тут тебе и к хате близко, и места все знакомые, и никто тебя по морде не лупит. Три дня повоевал - и домой - щи хлебать, да с салом.
Игнат крякнул, помолчал немного и опять заговорил:
- На позиции, бывало… Офицер у нас был, Каркасов, гладкий боров, кабан. Не любил он меня. "Ты, говорит, такой-сякой, мне всю роту гадишь". И вот - как кого на разведку, он меня: "Бери, - говорит унтеру, - Ипатова", А унтер - тот был ничего, из Костромы сам-то, костромской. "Опять, - говорит, - Игнат, тебя. Иди уж. Авось, бог помилует". Что поделаешь, пойдешь. Отойдешь это за окоп, окопаешься, ляжешь, лежишь. А ску-учно! Летом - туда-сюда, хоть тепло. А зимой - так хуже не надо. Холодно. Люто. И места все незнакомые, не наши, скучные места. Лежишь себе и думаешь: "Ух, думаешь, Игнат, и за что тебя так?" И так, брат, паскудно сделается, что взвоешь, ей-богу. Лежишь и воешь, тихонько, чтоб немец не учуял, а то учует - не дай бог. Да. Теперь-то, коваль, что? Теперь и воевать-то не скучно. Хата недалече, и места все знакомые, и мужики все свои, деревенские.
- А убили его? - спросил Ирмэ.
- Кого это? - не понял Игнат.
- Офицера. Ротного.
- Нет, - Игнат вздохнул. - Утек. Как вышла свобода, мы первое дело: "Где ротный, Каркасов?" А солдаты с шестнадцатой смеются. "В Питер, - говорят, - за красным флагом поехал".
- Жалко.
- Не говори! Не говори, коваль!
Подошел Хаче - в башлыке и в валеных сапогах.
- Слыхал, рыжий? - сказал он. - Исроэла убили.
- Что ты? Кто?
- Не знаю, - сказал Хаче. - Уж не ты ли?
- Брось, Цыган! - сказал Ирмэ. - Говори толком!
- А толком вот что, - сказал Хаче. - Бандиты зарезали. Его нашли подле Застенок, в канаве. Горло перерезали.
- Вот оно что, - сказал Ирмэ тихо. - А чего его туда занесло?
- Кто его знает. Шальная же башка. Заблудился, должно. А то, может, совсем собрался из Рядов.
- Да на кой он им дался?
- Мало ли, - сказал Хаче. - Гады же. Бандиты.
Игнат вдруг захохотал.