* * *
Наташа шла в хозяйственный взвод снять пробу. Было еще темно. Ее кто-то окликнул. В трех шагах от тропинки, рядом с землянкой, по колено в сугробе стояла девушка в ватных брюках и старательно мылась снегом. Когда Наташа подошла ближе, девушка выпрямилась.
- Откуда ты взялась? - удивленно спросила девушка.
- А ты откуда?
- Вот из этой землянки. Приходи ко мне. Спросишь Женю Колосову… Первую девушку вижу за целый месяц!
На обратном пути Наташа спустилась в блиндаж.
Женя оказалась москвичкой, землячкой, чуть ли не с одной улицы. Она ушла на фронт из девятого класса. Женя работала санинструктором танкового батальона. Дела у ней были те же, что и у Наташи, и им было о чем поговорить. Женя с увлечением рассказывала о чистых котелках, с важностью - о своем авторитете. Наташа слушала ее с удовольствием, но Женин рассказ, несмотря на серьезность тем, почему-то напоминал Наташе детский лепет, а сама Женечка, хорошенькая, румяная, немножко курносая, с ямочками на пухлых щеках, - капризного, избалованного ребенка.
Женя перевела разговор на заветные девичьи темы.
- Скажи, влюблена ты в кого-нибудь у себя в полку? - спросила она с нескрываемым интересом.
- Нет.
- Как же так? - разочарованно протянула Женя.
- Я люблю человека, которого здесь нет.
- Вот оно что… - продолжала Женя и, подождав, не спросит ли Наташа ее о том же, но так и не дождавшись, таинственно сказала: - А я - только это секрет - влюблена. - И, опять не дождавшись дальнейших расспросов, добавила: - И он меня очень любит.
- Кто же это? Начальник штаба или, может быть, начальник ОВС? - насмешливо спросила Наташа.
- Значит, и ты думаешь только плохое, - обиделась Женя. - А я-то обрадовалась, что подругу нашла, что можно поговорить. Все ведь одна…
Женя отвернулась.
- Кто же он?
- Простой воентехник. Веткин. Андрюша Веткин. Знаешь?
- А свадьба когда?
- Только после войны. В Берлине или в Москве, - гордо ответила Женя. - И ни днем раньше. А ты думала, по-другому?.. Только помни, что об этом - никому-никому, - понизив голос, предупредила Женя.
Она стала ежедневно приходить к Наташе на батарею. Говорила о пустяках. Беспричинно смеялась. Соседи по блиндажу пожимали плечами:
- К чему на войне держат детей?
Скоро танковый батальон, в котором работала Женя, получил приказ занять новые рубежи.
* * *
Немцев разбили под Сталинградом, погнали по донецким степям. А по Западному фронту приказ был все один: держать оборону.
По-прежнему учились и ждали. Долгими зимними вечерами в землянках читали письма от жен, от невест, от "незнакомок" из далекого тыла.
"Папочка, - писала Ермошеву дочка, - я рада, что ты у меня уже самый старший сержант. Папочка, напиши мне, каким хлебом кормите вы разведчиков. Я бы им только белый давала, без карточек, по скольку хотят…"
Раздраженно смотрели на руки, отвыкшие от работы.
- Эх, на недельку бы хоть к нам в колхоз батарейцев наших! - вздыхал Ванев-отец. - Как они там без нас, бабы-то?..
Любили вспоминать о женах, о семьях. И пусть далеко не у всех гладко и безмятежно складывалась довоенная жизнь, отсюда, из этой землянки, все прошлое казалось лучше, чем было на самом деле. И Ермошев, так и не сумевший, а может быть, не успевший понять жену, вспоминал теперь о ней с болью и нежностью. Все неполадки, неурядицы, страдания довоенной жизни были все же человеческими переживаниями и зависели от некоторых извечных несовершенств человеческой природы (с которыми можно все-таки мириться). Здесь, на войне, приходилось сталкиваться с чем-то таким, что выходило за пределы человеческого. Поэтому казалось, что если придется опять пожить мирной жизнью, все эти мелкие неурядицы можно будет устранить, что жить можно будет гораздо лучше, чем прежде.
Переговорив все о любимых и близких, вспоминали родные места.
Глущиков рассказывал о тех временах, когда он работал главным механиком спичечного завода. А Ванева-отца, как всегда, волновала судьба хозяйства, на которое он положил десять, а иногда ему казалось - уже пятнадцать лет своей жизни, и бывший ответственный кладовщик каждый вечер пилил сына за то, что жена его взялась не за свое дело.
Однажды капитан Ванев получил из дому большой пакет с надписью "ценное".
- Чего такого ценного женушка прислала тебе? - спросил отец. - Поцелуев, наверно, полный конверт?
Капитан разрезал пакет.
- Вот, отец, моя вертихвостка тебе ко дню рождения посылает.
Он передал отцу плотный листок бумаги. На листке было напечатано золотыми и синими буквами: "Грамота". Этой грамотой награждалась Антонина Ванева, старший кладовщик колхоза имени Тельмана, за досрочную подготовку инвентаря к весеннему севу. Капитан Ванев, посмеиваясь, смотрел на отца, который, одолжив у Лапты очки и придвинув к себе все три коптилки, недоверчиво изучал листок с синим и золотым ободком.
Топорок смотрел на товарищей с горечью:
- Ваш дом за спиной. Что от моей деревни осталось - думать боюсь.
А перед Наташей в такие вечера вставали дни предвоенного лета, легкие бескрайные дороги первого туристского маршрута, ясное небо вечного полярного дня, под ногами - сквозной леденящий ветер с озера Имандра и нетающий снег, над головой - черный жесткий камень хибинских ущелий и пробивающийся сквозь камень к солнцу альпийский цветок.
Минуты походных невзгод были самыми счастливыми в этом путешествии. Так легко было итти, без конца итти, подниматься, карабкаться, прыгать через ручьи.
- Скажи, ты не думаешь теперь, что меня не возьмут на фронт, если будет война? - спрашивала Наташа Сергея. - Теперь я знаю, что возьмут обязательно…
В полутемной землянке, затерянной в смоленских лесах, Наташа ясно видела залитый неуходящим солнцем обрыв скалы в долине Умбтэк, что по-лапландски значит "дважды непроходимая".
- Неужели это когда-нибудь кончится? - спросил Сергей.
- Нет.
- Почему?
- Я так хочу.
- А еще почему?
- Я люблю тебя…
И ей снова казалось странным, что можно видеть это одной, без него. И она снова чувствовала, что он где-то живет…
Как бы далеко ни убегали ее мысли, какими бы личными они ни были, они в конце концов приводили к тому, что было общим для всех в этой землянке: как можно скорее итти в наступление и скорее возвращаться к человеческой жизни. Но она верила, что это стремление, как и множество других обстоятельств, продумано и взвешено в московском Кремле, что наступление на Западном фронте в районе Вязьмы начнется в день, определенный необходимостью общей битвы, - не раньше и не позже ни на один час.
* * *
Ночью прискакал в часть лихой офицер связи и вынул из-под черной бурки депешу - боевой приказ.
- Натянуть шнуры!
Все застыло в напряжении.
- За поруганную Родину, за Советскую землю по фашистским гадам - огонь!
Первый раз командовал Митяй в наступлении. Секунда - и "боги" заговорили. Митяй отдавал приказания, стоя посреди огневой, раскрасневшийся, взволнованный, с разметавшейся по лбу прядью, с нахмуренным лицом, в ватнике, накинутом на плечи.
Все дрожало от грохота. Переговаривались знаками.
Капитан Ванев, управлявший огнем батареи с переднего края, шел прямо за пехотой. Ванев стал еще невозмутимее, чем обычно. Только исчезла обычная его неповоротливость.
Разведчики батареи шли вместе с комбатом. В море грохота, с отблесками вспышек в глазах, Топорок прислушивался к выстрелам и, привычно угадывая разрывы, время от времени говорил:
- Вот ударили. Слышишь? Эту батарею я засекал. Эту - тоже. Еще раз!
Там, за этим лесом, - родная деревня. Но думать об этом было страшно.
Целые сутки продолжался бой за первые три траншеи.
На рассвете началось преследование.
- Дождались! - говорил Топорок, входя в лес за рекой.
Освобождение шло вместе с весной и торопило ее. Лес сбрасывал оцепенение зимы. Франтоватые елочки стряхивали с лапок талый снег. От разрывов ломался лед и разливалась река.
У опушки леса Наташа увидела Женю Колосову, которая бежала в сторону батальонного медпункта. Руки у Жени были по локоть в крови, брюки обрызганы кровью, щеки покрыты ссадинами. Она на ходу махнула Наташе рукой и скоро вернулась с носилками.
- Помоги, Наташа! У меня санитара ранило.
Они поползли вперед.
Земля содрогалась.
"А Женя совсем не боится", подумала Наташа, и ее охватило неприятное холодящее чувство. В присутствии людей взволнованных или беспомощных она всегда чувствовала себя уверенно и спокойно. Но вид Жени, не замечавшей, а может быть, не понимавшей опасности, как чаще всего бывало и с ней самой, на этот раз взволновал ее. Однако зря прижиматься к земле не хотелось.
Девушки прислушивались к свисту летящего снаряда и определяли на слух, рядом или поодаль он разорвется. Если поодаль - продолжали ползти, если рядом - ложились, оглядываясь друг на друга (Женя всегда после Наташи), и почему-то обе закрывали лица пилотками.
* * *
Несколько дней Наташа была с огневиками.
В эти дни она поняла, что война - прежде всего тяжелый, изнуряющий труд, колоссальная трата человеческой энергии, что на войне труда больше, чем даже самой войны Пехота делала по шестьдесят километров в день, следуя на плечах противника, не давая ему уходить живым. Пушки должны были не отставать от пехоты, поддерживать ее огнем. Болотистая, топкая смоленская земля расступалась перед весенним солнцем; дороги раскисли; реки вышли из берегов. Уходя, немцы заваливали пути буреломом, взрывали мосты, наводили ложные переправы, минировали дороги.
От мин гибло людей больше, чем от всех других видов огня. Пушки приходилось тащить на руках. Каждые двести-триста метров орудие застревало, люди слезали с передка и с лафета, входили по колено в ледяную мартовскую воду или густую, вязкую грязь и вытаскивали застрявшее колесо. Через двести-триста метров все повторялось снова. Снова слезали, бежали к лесу, издалека тащили на себе бревна и прокладывали настил. Так двигались круглые сутки напролет в одном неизменном направлении - на запад.
- Вагу, вагу давайте! - зычно кричал капитан Ванев.
Каждая жилка становилась заметной на его крепкой, короткой шее. Иногда он расталкивал всех и сам тяжело наваливался грудью на подставленное бревно. Но чаще капитан бывал не с орудиями, а впереди.
Митяй горячился и на каждой досадной вынужденной остановке расходовал свои силы, казалось, до конца. На следующей остановке он начинал все снова. Если ему не хватало по молодости выдержки и терпения, то душевная и физическая энергия - тоже по молодости - была в нем неиссякаемой.
Глущиков, маленький и щуплый, собственных сил не испытывал, но всегда вспоминал школьную физику и старался что-нибудь изобрести. Нередко своими учеными размышлениями вслух он вызывал всеобщую злость, и его отстраняли.
Ермошев обычно держался молча, делая то же, что и другие, но если все мнения были высказаны, а орудие попрежнему стояло на месте, инициатива неизменно переходила в руки Ермошева. Говорил он негромко, односложно, но слова его принимались без споров и даже не как команда, а как голос самой необходимости.
Наташа наравне с остальными бралась за лопату. Когда кто-нибудь из бойцов останавливался передохнуть, Ванев-отец подталкивал уставшего и говорил:
- Не совестно ли? Смотри на девчонку!
Приезжали на позицию в темноте, расставляли станины и начинали закапываться. Но часто бывало, что, не успев войти в откопанную землянку, снимали с прицельных приспособлений чехлы и стреляли. С НП передавали координаты каких-то неизвестных, никогда не виданных целей. Из стволов вместе с огнем вылетали снаряды.
Куда? Ничего в окуляре не видно, кроме тусклого огонька "летучей мыши", привешенной сзади и заменяющей ночную точку наводки.
Стреляли и сейчас же сворачивались.
И опять ехали на новое место, а там снова зарывались в землю.
Тут же, на ходу, приходилось ежедневно разбирать, мыть и чистить орудия. Смазочное масло застывало на тряпке.
Однажды Наташа провалилась на переправе. Валенок застрял и так и остался между бревнами под водой. До приезда старшины, по совету Ермошева, пришлось привязать к ноге утепленную соломой коробку из-под патронов.
Если можно было разжечь небольшой костер и протянуть к огню озябшие ноги, Наташе казалось, что вокруг нее вырастают стены, что большего комфорта и представить себе нельзя.
Ермошев, ставший теперь командиром орудия, в любых условиях умел создавать несложный солдатский уют. То пришьет к валенкам своих людей березовую кору, чтобы ноги были сухие, то смастерит из ведра маленькую печурку, да так, что не видно ни дыма, ни пламени.
Но чаще костры запрещались, и по неделям не было никаких надежд отогреться. Немец не оставлял на своем пути ни одной избы.
В морозные ночи Наташа совсем не садилась, боясь замерзнуть и больше не встать. Ванев-отец глядел на нее и говорил бойцам:
- Если она терпит такое, то нам сам бог повелел. Вытерпим. Ничего до самой смерти с нами не случится.
Хозяйственники - Борис Лапта, Юсупов и старшина Кузнецов - не отставали от батареи, а часто то по сугробам, то по лужам на санях перегоняли орудия и вырывались к самой передовой.
Кухня работала на ходу, рассыпая за собой по дороге раскаленные угли. Лапта подъезжал к каждому орудию, наливал в котелки смесь первого и второго и ехал дальше.
Даже теперь, в наступлении, старшина не забывал, кому нужно привезти пуговицу, а кому - бритву. Только Наташину просьбу - достать ей брюки - по-прежнему пропускал мимо ушей.
- Одна юбка в полку, и ту выбросить? Нет, не выйдет.
Когда орудие прицепляли к новому грузовику, бойцы набивали на борт машины планки, чтобы Наташе было удобнее влезать, а старшина говорил:
- Видишь, заботятся. А брюки и не проси, не выйдет.
* * *
В дни наступления Ванев-отец исполнял обязанности ездового: дважды в день, всегда в одно и то же время, отвозил термосы в разведвзвод. Однажды с НП позвонил капитан Ванев и строго спросил старшину, почему запаздывает обед.
- Разведчиков из-за вас голодными на работу отправил. Не хочет Ванев работать в хозвзводе - завтра в разведку пойдет!
- Товарищ капитан, разрешите сказать: ездовой Ванев выехал, как всегда.
Ванев-отец вернулся в хозвзвод к вечеру, без шапки, бледный, согнувшийся в плечах больше, чем обычно.
- Что с тобой приключилось? - спрашивал старшина. - Я уже людей посылал на розыски.
- Беда, товарищ старшина, - ответил Ванев. - Виноват я, кругом виноват, с меня и спрашивайте. Серко я загубил. Ехали мы по большаку. Да сплошал я: мину на обочине не заметил. Ступил Серко - и взлетел на воздух. Головы и передних ног не найти. Все клочьями разлетелось. Какого коня загубил!..
Его побелевшие губы дернулись.
- Да перестань ты о коне, - пытался успокоить Ванева старшина. - Сам-то чудом в живых остался!
- Нет, ты мне не говори: из-за этого Серко на первое место по дивизии вышли бы.
- Лапта, приготовить снова обед разведчикам! - приказал старшина.
- Да что вы, товарищ старшина! Разведчики накормлены. Неужто уж во мне совести совсем не осталось? Термосы я на себе дотащил. Только от капитана крепенько мне досталось.
…На другой день Ванев запрягал Бурого.
- Может, не ездить тебе сегодня, старик, а? - уговаривал его старшина. - Юсупова пошлю. После вчерашнего боязно мне тебя отпускать.
- Эх, товарищ старшина! Судьбы бояться - на войну не ходить.
- Тогда хоть другим путем поезжай.
- А зачем же другим? Нужно завтрак доставить в срок. Эта дорога самая короткая. Нет уж, чему быть - того не миновать.
Ванев обернул термосы кожухом и уехал.
…Завтрак снова запаздывал на НП. Капитан Ванев, который уже вторые сутки сидел на дереве, не покидая наблюдательного поста, стал беспокоиться, не случилось ли чего с отцом.
Его сверлила острая жалость. Жаль было отца и потому, что вчера крепко выругал его при всех, и потому, что никогда не имел старик поблажки ради своих лет. У другого бы командира служил - сидел бы в обозе, с седой-то головой. А тут нельзя… Капитан был требователен к отцу так же, как к себе и как ни к кому другому на батарее. А сейчас ему было обидно за отца и больно от всего того, что считал он и справедливым и неизбежным… Может, беда стряслась со стариком?
В смутной тревоге отрывал капитан глаза от трубы, чтобы взглянуть на пустую дорогу.
Из хозвзвода на НП позвонил старшина:
- Прибыл ли завтрак? Нет? Иду сам.
Старшина взял Юсупова, и они пошли.
У поворота дороги бессмысленно кружил на одном месте Бурый, обрызганный кровью. На земле валялись щепки от саней и оторванная человеческая рука. Вокруг были разбросаны окровавленные клочья шинели. Два термоса лежали рядом опрокинутые, совершенно целые.
- Ай. нехорошо! - только и сказал многословный обычно Юсупов.
Старшина молча взвалил на плечи термос с супом. Юсупов взял на лямку термос со вторым. Не проронив больше ни слова, они зашагали к переднему краю.
* * *
После того как завтрак в разведвзвод принес старшина, никто не видел в лицо капитана Ванева. Он не спускался с дерева, где был оборудован наблюдательный пункт, ни для сна, ни для еды; с дерева отдавал приказания.
К вечеру огонь усилился.
- Все по ямам! - приказал капитан Ванев разведчикам и только сам остался на дереве. Он засекал вспышки, делал быстрые расчеты и тут же отдавал команду в телефонную трубку.
Внезапно капитан всем телом подался вперед и наткнулся грудью на что-то острое. Огненные спирали закружились перед глазами. Охваченный пламенем, стоял перед ним отец с термосом за плечами, стоял и не горел.
- Хочешь, сынок, щей? - спросил отец. - Твоя молодуха сготовила.
- Не надо, папаня, - ответил капитан Ванев. - Тебе не жарко?
Ветка хрустнула под ногой и ускользнула куда-то. Ванев потерял равновесие и схватился за ствол…
Когда артналет кончился, разведчики вылезли из ям… Комбат лежал у подножья дерева, на спине, широко раскинув ноги и разбросав руки, убитый осколком в грудь навылет.