* * *
Дивизию вывели из боя и поставили на отдых. В обед привезли почту.
Есть у солдата в бою отзывчивый, умный друг - узкий листок армейской газеты. Трудная это работа - быть армейским газетчиком. Каждый день приходится газетчику "смирять себя". Хочется написать рассказ или очерк. Сжатые столбцы небольшого листка имеют свои законы: нельзя много говорить об одном, нужно успеть рассказать обо всех.
Все разведчики батареи и многие огневики нашли свои имена в газете. Несколько строк написано бы по и о Наташе. Фамилия офицера, первым ворвавшегося в село, не указывалась.
…Наташа смотрела на бойцов, читавших армейскую газету - листок о себе - раньше писем и центральных газет. За листком вставала худощавая фигура капитана Гольдина, который пишет обо всех и о котором некому писать.
К ней подошел Ермошев.
- Хочу я тебе что-то сказать, Наташа. - Он уселся на скатку шинели. - Когда мы лежали у орудия, думал я. что если выйдем живыми - обязательно скажу тебе: уходи с батареи.
Опять!.. И это после того, как вместе были на волосок от смерти!.. Неужели она еще не доказала?..
Наташа встала и хотела уйти. Он удержал ее.
- Не по-хозяйски как-то получается. В пехоте переводчиков не хватает, а ты здесь. Сердишься, что тебя не всегда в опасное дело берут. А почему? Нет нужды. Можно другого послать. А человек должен быть так нужен, чтоб и заменить его было нелегко. Так или нет?
* * *
13 марта взяли Вязьму. По фронту был отдан приказ занять оборону. Топорок ходил раздосадованный: тридцати километров не дошли до родной деревни. Нужно было снова запасаться долгим терпением.
Начали строить землянки. И вот только теперь стала сказываться усталость, накопленная за последние два месяца. В наступлении все были здоровы. А теперь один за другим потянулись в санитарную часть.
Двое наводчиков заболели "куриной слепотой". Наташа водила их за руки и выговаривала:
- Вот не пили мой хвойный настой…
А у самой тяжелели ноги и каждый шаг давался с трудом.
Весенний воздух и весеннее солнце клонили ко сну. Наташа посмотрела в зеркало и была неприятно поражена: на исхудавшем, обветренном лице у глаз появились первые маленькие морщинки.
Начались трудности со снабжением.
Вязьма ломилась от запасов. Но по дороге, на протяжении девяноста пяти километров, один за другим стояли грузовики, завязшие в глине "по горло". Водители, грязные и злые, как черти, не вылезали из-под своих машин. Но все было бесполезно. Сухари, махорку и сало для всей дивизии бойцы тащили на плечах.
Есть хотелось непрерывно. Мысли двигались еле-еле.
Но когда с утра было известно, что к вечеру наверняка выдадут по сто граммов сухарей и по двадцать граммов сала, становилось уже не так беспросветно.
Но самое досадное было то, что "война кончилась", как говорили в дивизии, становясь в оборону, а каждый день приносил новые жертвы.
Несмотря на тщательную работу дивизионных саперов, бойцы ежедневно подрывались на минах.
Однажды утром Наташа пошла с бойцами ермошевского расчета в лес за хворостом для костра.
Она ступила на доску, переброшенную через болотце, и над лесом загремел взрыв. Небо опрокинулось на болото, и березы с размаху ударились верхушками о лужи. Наташа хотела приподняться и не смогла.
Ее эвакуировали в тыл.
* * *
Через два месяца Наташу отпустили из госпиталя на сутки в Москву. Москва была еще опустевшей. Никого из товарищей в городе не было. Сквозь дырочки почтового ящика, прибитого к входной двери, Наташа увидела желтоватый конверт. Ключа от ящика она не нашла. Пришлось стучать в соседнюю по площадке квартиру - никто не откликнулся, бежать вниз, разыскивать слесаря или хотя бы нож и молоток, или просто отвертку. Наконец ящик взломали. Наташа вошла в комнату и долго держала конверт в руках.
Обратного адреса не было. Рядом со штампом девятого почтового отделения стоял какой-то неясный штамп. Осторожно, боясь задеть письмо, она разорвала конверт, вынула из него мелко исписанные небольшие листки и снова подержала их в руках за спиной. Подошла к запыленному будильнику, завела его, подождала еще полторы минуты и только после этого стала читать.
Сергей писал, что… Впрочем, она еще не совсем понимала, о чем он писал. И он почти ни о чем не писал. Важно было то, что он действительно жив и что письмо помечено датой прошлого месяца.
Он начинал с того, что, может быть, это письмо проскочит, но до сих пор так не получалось, и что в дальнейшем писем снова может долго не быть. Но она должна знать, что он жив и здоров и что так будет всегда.
"Ночь такая тоскливая. Ты слышишь меня, Нат?" было приписано где-то сбоку и помечено прошлым годом. Должно быть, это листки из его блокнота. По всему тону письма можно было заключить, что он работает в глубоком тылу противника. Вернее сказать, это следовало из всего того, что в письме не было написано. Представить себе, как и где он живет, было невозможно. В листках было множество нежных, самых обыкновенных слов, которые пишут в тысячах подобных писем и которых прежде они стыдились, боясь походить на всех остальных. Сейчас Наташа читала эти слова и была счастлива, что они написаны.
И уже не хотелось ей ни Крайнего Севера, ни ветра, ни "алых парусов". И не хотелось, как прежде, ехать вместе с ним на край света.
Нужно было только одно - быть вместе, всегда, где угодно, хотя бы вот здесь, в стенах этой, уже десять лет тому назад надоевшей комнаты с выгоревшими и порванными кошкой обоями.
Время или война делают людей мудрее и проще? Жаль, что нет обратного адреса. Хотелось, чтоб он знал обо всем, что произошло с ней за это время.
Сергей писал о своем друге - сержанте Иголкине, который перевезет это письмо через "черту". Этот сержант дважды спас ему жизнь и был вообще исключительным парнем. И ей стало обидно, что он так много пишет об этом незнакомом сержанте с такой колючей фамилией и даже в письме к ней он не может отделить себя от войны.
Но на другой странице было написано про этого сержанта что-то такое, что напомнило ей Ермошева. И она подумала, что, должно быть, Иголкин добродушный круглолицый паренек, не имеющий ничего общего со своей фамилией. И все строчки в этом письме, даже те, которые были не о ней и не к ней, стали ей совершенно близки. И она подумала: "Хорошо, что в нашу жизнь вошли сержанты Ермошев и Иголкин, что мы оба - и Сережа и я - были там, где должны были быть".
Сергей писал о том же: "Нужно, чтоб было не стыдно вернуться к тебе. Только так можно не потерять тебя".
И снова повторялись все те же обыкновенные, никогда не надоедающие слова. ("Какими глупыми были они раньше", снова подумала Наташа.) После подписи была еще одна строчка: "Ты обязана жить".
И она впервые подумала, что не бояться смерти - это значит не бояться отдать кому-то сильные ладони Сергея. Это значит - не бояться отдать кому-то влажный закат над ледоходом, когда на плывущий по Москве-реке лед спускается солнце, тоже готовое вот-вот слиться с рекой и растаять… Достойно умереть - нет, это не страшно. Но отдать все это? "Ты обязана жить", пишет Сергей.
Но она знала: попробуй убеги от смерти, смени лишения и тревоги на благополучный покой, и все равно все это отдашь и счастья не будет. И снова, заново, в третий раз и, быть может, впервые сознательно она решила итти на фронт.
В разведроте комдива
- Помню, помню вас, - сказал начальник отдела кадров штадива. - Хорошо, что вернулись. Вы санинструктором в полку работали? И не проситесь туда! Не пущу. Нашей разведроте дозарезу нужен переводчик.
Наташа что-то хотела ответить. Майор перебил ее:
- Знаете, в сорок первом году некогда было разбирать, кто кем идет на войну. А сейчас нужна разумная расстановка сил, чтобы от каждого взять все, что он может, собрать все это вместе и… Ясно?
Теперь война уже не казалась Наташе огромным однодневным субботником. Она знала, что война - сложно организованный длительный труд, в котором каждый должен найти свое точное место. По существу, и Гольдин и Ермошев разными словами говорили о том же самом. Наташа сказала майору, что рада новому назначению.
…В разведотдел штаба дивизии она пришла поздно вечером. Из раскрытой двери блиндажа неслись звуки "Рио-Риты".
Наташа остановилась у порога. Молодой офицер с безусым смуглым лицом и тонким шрамом через всю щеку, придававшим лицу выражение возмужалости, сидел на ящике у стола. Одна рука его лежала на телефонной трубке, другой он перебирал патефонные пластинки, лежавшие перед ним. В углу блиндажа на корточках сидел пожилой боец. Голова его то и дело падала на колени; он вздрагивал, выпрямлялся, усиленно моргал глазами и немедленно засыпал снова.
Офицер снял трубку:
- Имей в виду, Аршинов: добыть сегодня "языка" во что бы то ни стало!
Он прикрыл ладонью микрофон и обернулся к бойцу:
- Хорош ординарец! Начальник работает, а он спит… Встать, когда с тобой разговаривают!
Боец вскочил.
- Ладно уж, садись, - сказал офицер. - Во что бы то ни стало, - продолжал он в трубку. - Да. Хозяин? Что? Это дело ваше, а не мое. Светло? Договаривайтесь с луной. Что? Сломались ножницы? Грызите зубами. У меня всё.
Он с сердцем отбросил трубку и снова обернулся к бойцу:
- Зобнев!
Заметив Наташу, стоявшую у открытой двери, офицер встал:
- Вам кого? А, переводчиком ко мне? Рад. Давно мне вас обещали. Как раз к утру вам будет работа. Ждем "языка". Ну, давайте знакомиться. Начальник разведотдела Медников. А вас? Да вы проходите, садитесь. Давно в дивизии?
Медников сел, закинув ногу за ногу, и испытующе поглядел на новую переводчицу.
В блиндаж вбежал офицер, еще более юный, чем начальник разведки, худенький, складный, хрупкий, с монгольским разрезом глаз.
- Перегабрин, - представился офицер.
Медников поставил новую пластинку. Перегабрин сделал шаг и повел плечами. Его маленькая упругая, точно резиновая фигурка легко поплыла вдоль просторного блиндажа.
Перегабрин сбросил куртку и сел на ящик. На груди у него были три золотые нашивки - знак тяжелых ранений - и три ордена.
- Так веселимся, значит! - сказал Перегабрин беспечно. - Где это ты патефон раздобыл?
В разведотдел снова позвонили. Перегабрин наклонился к аппарату, прислушиваясь к голосу в трубке. Беззаботная улыбка сбежала с его лица. Когда Медников кончил разговор с Аршиновым, Перегабрин встал и посмотрел на Медникова в упор:
- Друзья-то мы с тобой друзья, а все же я тебя не пойму. Почему ты здесь? Выходит, твои сегодня работают? А с пушками согласовано? Ножницы проверял? Ночь уж больно неподходящая. Как ты можешь здесь оставаться? Дело Аршинова? Нет, не Аршинова, а твое. Как знаешь, а я на коня - и в боевое охранение.
Перегабрин выбежал из блиндажа.
- Это адъютант генерала, комсорг штаба дивизии, - сказал Медников. - Он старый разведчик. До сих пор за разведку болеет. Плохо - слишком молод и суетлив. А я уже все это пережил. И все же люблю его. По немецким тылам вместе ходили…
Медников задумался.
Скоро он прилег на лежанку, приказав Зобневу разбудить его, когда приведут пленного.
Наташа просидела до утра, просматривая словари, читая протоколы допросов, волнуясь, как перед экзаменом.
Медников проснулся часов в восемь утра. Он сладко потянулся, окинул взглядом блиндаж и помрачнел:
- Не привели "языка"! Вот черти! Я этому Аршинову покажу!
* * *
Утром Наташа пошла в гости к старым друзьям. Когда ее увозили отсюда в санбат, голый лес зяб, вздрагивал, ежился под ударами неласкового мартовского ветра. Теперь стоял май. Березы снова покрывались листвой. Воронки, траншеи, ямы зарастали зеленью.
Подходя к расположению пятой батареи, она испытывала какую-то неловкость. Как ее примут? Поймут ли, почему она не вернулась к ним?
За деревьями показалась знакомая зеленая кухня. Борис Лапта, похудевший более прежнего, бегал вокруг кухни, слегка прихрамывая, размахивая полотенцем и покрикивая на Юсупова. Наташа остановилась.
- Готово, пусть за пробой идут! - крикнул Лапта Юсупову и пошел от кухни, утомленно вытирая вспотевший лоб. - Да не забудь комбату жареной картошки отправить!
Он повернулся в сторону Наташи, всплеснул руками и побежал к ней навстречу. И тут же из-за кухни вышли Ермошев и старшина. Они тормошили ее, забрасывали вопросами.
Наташа не знала, кому отвечать, но знала уже, что снова вернулась в свою семью и что здесь у нее есть совсем свои и совсем родные люди.
- Скучали мы без тебя, - говорил Лапта, приглаживая растрепавшиеся Наташины волосы.
- Ишь ведь какая стала, поправилась в госпитале, - оглядывая Наташу, сказал Ермошев и, видимо желая скрыть свою радость, суховато добавил: - От безделья-то немудрено.
- А гимнастерка уж маловата, - озабоченно сказал старшина и, взяв Наташу за плечи, повел к своему блиндажу.
У землянки старшины собрались все старые батарейцы. Перед Наташей стоял котелок с наваристыми щами, такими, какие во всем свете умел варить только один Лапта, и картошка, жаренная "по-офицерски", - первый фронтовой деликатес. Она уже несколько раз повторила рассказ о ранении, о госпитале и о письме Сергея, но все еше не решалась сказать, что пришла сюда только в гости.
- Так будешь навешать нас. Я уж договорился, чтоб тебя отпускали, - неожиданно сказал старшина.
- Разве вы уже знаете?
- Знаем. Я вчера в штабе дивизии был.
- И не обиделись на меня?
- Чего уж на тебя обижаться! - Старшина развел руками и сказал глуше: - Служба - службой, а дружба - дружбой. Помни, что дом твой - здесь… Ивчук, не забудь снять размеры, - он повернулся к батарейному портному, - будешь Наташе новую гимнастерку шить. Ну, а мне на НП пора.
Юсупов поставил перед Наташей сковородку с шипящими блинами.
- Верно делаешь, Наташа, - значительно сказал Ермошев.
- Только не зазнавайся да нас не забывай, - вставил Глущиков.
К землянке подошли оба Каряги и молча стали в сторонке. Так они и стояли рядом, как и в первый день.
Наташа вглядывалась в знакомые лица, такие близкие, совсем прежние и все-таки изменившиеся в чем-то. Может быть, просто туже заправлены гимнастерки? Нет, не то. Все батарейцы загорели и поправились в обороне (все, кроме повара). Нет, и это не то. Стали будто стройнее и будто плечи у всех развернулись шире. Или только кажется так? В каждом было что-то необычно строгое.
И наконец она поняла: она впервые видела своих батарейцев с погонами!
- Поздравляю, товарищ старшина, - сказала Наташа Ермошеву.
- Да, повысили. Командиром взвода теперь. Да вот и Каряги наши стали сержантами. - Ермошев посмотрел в сторону кухни, около которой уже снова возился Лапта. - А Борис медаль получил. Только носит ее на изнанке рубашки, чтоб не коптилась.
И батарейцы стали рассказывать Наташе все батарейные, полковые и дивизионные новости: и о том, что мать Глущикова наконец-то подыскала ему в Пензе тридцатилетнюю невесту, рябую, но добрую и "на все согласную", и о том, что капитан Никитин служит теперь в штабарме, и о том, что дрались за Вязьму "мы", а в город вошли части соседней дивизии и потому "они", а не "мы" стали гвардейцами.
Когда Наташа собралась уходить, Топорок потянул ее за рукав и, отведя в сторону, тихо спросил:
- Ты теперь в штабе. Может, слышала: скоро ли пойдем в наступление? До дома моего - рукой подать.
* * *
Под пригорком дымился костер. У огня толпились бойцы с ложками и котелками. Перегабрин остановился и показал на пенек:
- Медникова обождем. Не хочется мне опять без него в роту являться.
Перегабрин достал из планшетки вчерашнюю газету и расстелил на пеньке:
- Садитесь.
Сам он прилег прямо на землю, рядом с пеньком.
- Вот они, разведчики наши!
Пенек был заслонен двумя соснами, и разведчики не замечали ни Перегабрина, ни Наташи. Зато лица разведчиков, склоненные над костром и освещенные снизу, отсюда были ясно видны.
- Разорвался это, значит, рядом снаряд, и бухнулся я в яму, - с напускной веселостью рассказывал нескладный, долговязый паренек, весь в рыжих веснушках. - Лежу и кричу: "Убило меня насмерть!..".
Перегабрин толкнул Наташу локтем:
- Хитер этот Попрышкин! Боится, что над ним смеяться будут, сам хочет опередить…
- Спасибо, подползает лейтенант Аршинов, шепчет: "Жив ты, Попрышка, честное слово жив!" Взял лейтенант да и ущипнул меня за правое ухо, - рассказывал Попрышкин. - Тут поверил я, что не умер, вскочил да прямо в немецкую траншею.
- Всего неделю, как из Кемеровского училища он, - шепнул Перегабрин Наташе. - Да и все тут они зеленые. Вот только командир…
В стороне от костра стоял коротконогий, крепко сколоченный лейтенант и внимательно, немножко насмешливо разглядывал Попрышкина. Над светлыми, словно выцветшими от солнца глазами торчали короткие брови, похожие на спелые колосья. Из-под пилотки выбивалась ржаная густая прядь волос.
- Обрадовался Попрышкин, что жив, и раньше сигнала в траншею прыгнул, - сказал лейтенант.
- А ему с перепугу рассудок отшибло, - вставил один из разведчиков.
- Всюду ты, Ревякин, свой язычок суешь! - огрызнулся Попрышкин.
Ревякин сидел на корточках перед котелком и весьма успешно расправлялся с гороховым супом.
- Прыгнул раньше сигнала, из-за этого вся операция сорвалась, - продолжал Аршинов. - Выходит, в разведке к смелости расчет добавляй. И еще одно замечание: зачем вы ко мне теснитесь? Цепью нужно итти.
- Товарищ лейтенант, да вы очень уж прочный какой-то, около вас не так боязно, - признался Попрышкин.
- Говорят про вас, товарищ лейтенант, что вы очень удачливый, - снова вставил Ревякин, - вроде как завороженный, и пули вас будто бы не берут.
- Удачливый? Это пожалуй, - уверенно усмехнулся Аршинов. - Но удача каждого полюбить может. Только не трусь да рассчитывай.
Неловкий Попрышкин все еще возился с концентратом горохового пюре. То пюре подгорало, то Попрышкин наливал слишком много воды и суп бежал через край, заливая костер.
- А ты соли горсти две добавь, - не унимался Ревякин. - Больше супу получится. По твоей комплекции котелок вроде как ложка чайная.
- Если твой штык будет колоть не хуже языка, славный ты будешь воин, Ревякин! - обрезал его Аршинов.
- Товарищ лейтенант, а когда снова в разведку пойдем? - спросил Попрышкин, чувствуя поддержку командира.
- А вот когда гороховый суп-пюре варить научишься. Без этого солдат - не солдат, да будет тебе известно.
По дороге застучали копыта.
- Едет, наконец-то! - вздохнул Перегабрин.
Из-за поворота дороги вылетел конь.
Медников спрыгнул на ходу:
- Заждались?
Разведчики заметили теперь и начальника и Перегабрина с Наташей. Они вскочили, поспешно оправляя костюмы и подтягивая капюшоны.
Медников, Перегабрин и Наташа подошли к костру.
- Рота, смирно! - крикнул Аршинов. - Товарищ старший лейтенант! Разведрота в составе…
- Хорошо. Садитесь. Вот к вам переводчика привел.
Разведчики повернулись в сторону Наташи. Попрышкин расстелил плащ-палатку и знаком пригласил Наташу к огню.
- Вот и нам наконец привалило счастье, - сказал Попрышкин. - Подумать только - барышню дали в роту!