- Самый раз. И надо, чтобы здесь стол накрыли. Человек на двадцать - двадцать пять. Обзвони всех. Пусть ещё телевизоры поставят. Сделаешь?
- Сейчас распоряжусь.
- И американка пусть сюда приезжает. Ты же ничего не забываешь, да?
Ларри и вправду ничего не забывал. Но привозить американку в особняк ему не хотелось категорически. Слишком запутанной была обстановка, и фигуры на шахматной доске меняли цвет поминутно, совершая при этом не предусмотренные правилами ходы. Усложнять ситуацию без необходимости, ограничивая платоновскую свободу манёвра неизбежной в данном случае личной заинтересованностью, ему никак не хотелось. Надежда была на то, чтобы чуточку потянуть время, дать Платону нырнуть в сумасшедшую круговерть последнего перед голосованием дня, чтобы требование немедленно предоставить новую наложницу для падишаха отодвинулось на задний план и потеряло остроту.
Впрочем, тщетность надежд Ларри понимал прекрасно.
День складывался на редкость тяжело и нервно. Утерянный паспорт - семечки.
На трёх избирательных участках милиция и сапёры искали взрывные устройства - телефонные шутники скучать не давали.
Начальник республиканского избиркома, всмотревшись как следует в одухотворённые лица эмиссаров Фредди Крюгера, сказался тяжело больным, принял огненной воды и сгинул, по дороге выкинув в никуда мобильный телефон.
В двух казачьих станицах вывесили красные флаги и выставили дозоры на подступах. В одну из этих станиц попыталась проникнуть группа социологов на предмет окончательного выяснения общественного мнения и с разведывательной миссией - не ведётся ли запрещённая законом агитация. Девочкам-социологиням доходчиво объяснили, что с ними прямо сейчас сделают, а старшему группы просто накостыляли. Кроме того, какой-то юный пионер проколол все четыре колеса автомобиля социологов, и пришлось скрываться в кустах до прибытия резервной машины.
А ещё из Москвы прилетел давно ожидаемый фотокорреспондент из "Коммерсанта", который начал отмечать успех всенародного волеизъявления ещё до взлёта, в полёте продолжил, впал в задумчивость, по прилёте нечаянно закурил на лётном поле, теперь находился в аэропортовском обезьяннике. И его нужно было срочно вызволять, потому что буйный нрав столичного тусовщика плохо сочетается с темпераментом местных ментов.
Назначенное на восемь вечера селекторное совещание с главами районов отняло кучу времени. Да без толку - все подтверждали усталыми голосами стопроцентную готовность к правильному голосованию и уверенность в победе. Но ни одна попытка выяснить, на чём эта уверенность базируется, успехом не увенчалась.
В ночи к особняку проник местный историк и этнограф, таскавшийся за Платоном по всем митингам, долго скандалил на крыльце, вопил сорванным голосом, что ему назначено, что с ним договорено, что иначе он ни за что не отвечает и ничего не гарантирует. Как выяснилось, он договорился со стариками в некоем отдалённом селении, что привезёт к ним Платона, и они все вместе съедят специально сваренную для высокого гостя баранью голову. Дело в том, что селение хоть и находится довольно далеко - километрах в двухстах по горной дороге, но зато является историческим центром Территории, а старики исторического центра пользуются абсолютным авторитетом. С кем попало они баранью голову есть не будут. Как только станет известно, что они её ели с московским гостем, за результаты завтрашних выборов можно прекратить беспокоиться. А если, наоборот, станет известно, что московский гость от угощения отказался, то на этом историю с выборами можно будет бесславно закончить.
Потом привезли освобождённого из неволи фотокорреспондента, который потребовал продолжения банкета. Одновременно с ним прибыла отвергнутая казаками социологическая группа.
Ларри собрал в охапку телефоны, по которым осуществлял общее руководство, и тихо удалился, оставив в охотничьем домике Платона и накрытый стол.
Все удивительно быстро напились. Фотокорреспондент расчехлил свою технику, устроился перед объективом аппарата, создал на переднем плане художественную экспозицию из бутылок и тарелок и начал периодически нажимать на кнопку пульта, строя при этом то свирепые, то плаксивые рожи. Время от времени он затягивал гнусавым голосом одну и ту же строчку из неведомой песни: "…наедине со всеми я проебал все семя…", резко обрывал и косил налитым кровью глазом в сторону социологических девочек.
- Дев-вочки, хотите сняться? - интересовался фотокорреспондент. - В смысле - в кино сняться. К-хе. У меня с Никитой всё схвачено, бабки у меня же и берет. Кино смотрели - про паликмахтера? Да если б не я, хрен бы снял. Так что не берите в голову. Тут самое главное что - портфолио чтобы было. Так что пройдёмте, ежели желаете, в отдельное помещение.
На этом он обычно прерывался и запевал очередную строку: "…наедине с Берёзой у топки паровозной…"
Этнограф, запамятовав про специально сваренную баранью голову, стоял со стаканом в руке и произносил не то тост, не то речь, время от времени повышая голос, чтобы заглушить рулады фотографа:
- Что такое - лицо кавказской национальности? Оскорбительное слово, придуманное некультурными людьми. Нет такой национальности. Есть черкесы - один народ, есть вайнахи - другой народ, адыги, карачаевцы… Многие спорят: осетины - народ или не народ. Я сам осетин, и я даже не понимаю… Смешно даже… Как может быть - осетины есть, а народа нет. Специально придумано - для чего? Чтобы мы все тысячу лет воевали - вот зачем это придумано. Чтобы сделать нас слабыми, чтобы кто угодно мог придти на Кавказ и сказать - ты не народ, ты лицо кавказской национальности. Это про осетин Сталин придумал. Он сам был осетин, но решил, что лучше быть грузином, поэтому сказал, что нет такого народа. А такой народ есть. Я вам больше скажу: вот в цивилизованных странах говорят - белый человек кавказской расы. Раса - понимаете? Есть негры, есть всякие китайцы-японцы, а все остальные - белые люди кавказской расы. Понимаете? Потому что отсюда, с этих самых гор, пошла вся человеческая цивилизация. Вся культура - отсюда…
Руководитель социологической группы, жизнерадостно пьяный и с залепленной пластырем бровью, время от времени отрывался от своих подопечных, хватал очередную пачку бумаг и летел к Платону, неизбежно задевая по дороге за стулья и морщась:
- А ещё интересный срез, взгляните, Платон Михайлович… Ещё бы пару недель, и мы бы тут ва-аще все раскрутили… Тут всё дело в отбрасывании крайних значений в выборке - посмотрите, как получается…
- А чем у нас девушка занимается? - спросил Платон, так и не заинтересовавшись статистикой и поглядывая на младшую социологиню, которая сидела в углу, скромно опустив глаза и делая вид, что не замечает обращённого на неё внимания.
Руководитель, увлечённый бумагами, сперва махнул небрежно рукой, потом сориентировался и, улыбнувшись заговорщически, закивал головой.
- И ладно, - сказал Платон, встал и направился к девушке. - И хорошо.
Отряд не заметил ни потери бойца, ни исчезновения руководства. Только возникло само собой общее ощущение нестесненности, приведшее к тому, что через полчаса в дверях появился потревоженный гамом Ларри, постоял незамеченным и вышел, поманив официанта.
- Скажи им всем, что микроавтобус подали, - распорядился Ларри. - Только так, чтобы услышали. Невозможно совершенно работать. Они - кто вообще?
- Гости, - с плохо скрываемой ненавистью ответил официант. - С Платон Михалычем ужинали.
- А он сам где?
- Отдыхает.
- Разбуди.
- Не могу, Ларри Георгиевич, - признался официант. - Он…
- С кем?
- Ну повёл тут одну…
- Понятно, - сказал Ларри. - У тебя холодное шампанское есть? Совсем холодное?
- Так точно.
- Возьми бутылку, два бокала, поставь на поднос и встань у двери в спальню. Как услышишь, что перестали безобразничать, постучи, зайди и передай от меня. И скажешь Платону Михайловичу, что мне с ним поговорить нужно.
Ещё пару раз за ночь Ларри выглядывал в коридор, но серый от усталости официант продолжал стоять свечкой у двери в спальню. Поднос с шампанским он пристроил на кресло.
Когда стало светать, Ларри в очередной раз убедился, что ничего нового в диспозиции не произошло, спустился по лестнице в кухню, достал из холодильника бутылку "Боржоми" и глиняный горшочек с мацони, выудил из буфета серебряную десертную ложку и тяжело опустился в кресло.
- Искал меня? - спросил Платон, появившийся в дверном проёме с бокалом шампанского в руке.
Ларри неторопливо промокнул усы крахмальной салфеткой и кивнул.
- Как девочка?
- Ничего, хорошая. Смешная. Знаешь, я только сейчас утром разглядел - у неё вокруг пупка татуировка. По кругу "Сделано в России". Я ей говорю - интересная татуировка какая. А она мне - спасибо большое. В общем, племя младое, незнакомое.
- Ну-ну. Я у тебя, кстати, давно хотел спросить. Ты в каком возрасте начал девочками интересоваться?
Платон задумался.
- Чёрт его знает. Лет пять, наверное, было. Во дворе за сараем, летом. Жара, доминошники стучат, пух летит… А мы друг друга разглядываем - у кого что есть. Как же её звали? Я ей тогда ещё предложил - давай, говорю. Стакан семечек пообещал.
- Да ты что! А она?
- Сказала - потом. Когда поженимся. А семечки вместе съели. Ты меня искал, чтобы про первую любовь поинтересоваться?
- Нет. Не совсем. Сядь. Пока ты там кувыркался, я разным людям звонил. Потом думал. Опять звонил. Только ты меня не перебивай. Давай плюнем на все. На политику, на выборы, на взрывы. Не сегодня - конечно… В понедельник сядем тихо на самолёт и улетим куда-нибудь. В Англию, во Францию. В Испанию тоже хорошо. Будем спокойно бизнесом заниматься. Деньги зарабатывать. По вечерам будем хорошее вино пить. Девочек тебе будет - сколько скажешь. Хочешь - я им сам вокруг пупка буду всякие слова рисовать…
Платон неверяще уставился на Ларри.
- Ты что?
- Ничего. Я не могу, когда я не понимаю. А я не понимаю. Ты щеки не надувай - ты тоже не понимаешь. Взрывы - зачем? Эф Эф - для кого? Фредди - с кем? Американка с этим придурком - кому мешают? Мы с тобой сейчас посередине всей этой истории. Что у нас с тобой есть? У нас ресурс есть. А понимания нет. Кто с нами, кто против - не знаем. Будем тыкаться в темноте - спалим ресурс. Не согласен?
- Ты предлагаешь уехать? Все бросить и уехать? Просто заснуть?
- Неплохая идея. Я, например, сегодня не спал ещё. Ты тоже не спал. Отдохнём, отлежимся, немножко денег заработаем. Посмотрим, как тут всё складывается. Потом вернёмся обратно.
- Потом мы здесь никому не будем нужны.
- Не так плохо. Когда мы сразу всем нужны - намного хуже.
- Знаешь, - сказал Платон. - Хорошо, что ты откровенно… Первый и последний раз на эту тему говорим. Мы - в этой истории и выходить из неё не будем. Ты - как хочешь. А я остаюсь. Тут сейчас страну по-новому кроят, я согласен с тобой, что ни хрена мы не понимаем - ни кто, ни зачем, ни как… Вот именно поэтому и нельзя сваливать. Пока мы здесь, мы хоть что-то поменять можем. А иначе вполне может получиться, что возвращаться нам будет совсем некуда. Роль Вечного Жида, пусть даже при деньгах, меня не устраивает. Сегодня не понимаем, что происходит, - завтра поймём. Ну так как?
- Что - как?
- Остаёшься или сваливаешь?
Ларри надолго замолчал, крутя в руках ложку. Потом глухо произнёс:
- Я сказал уже. Но раз ты так думаешь, то остаюсь, конечно. Только давай об одной вещи сразу договоримся.
- О какой?
- Если ты чего не понимаешь, ты не изображай, что все понимаешь. На людях можешь сколько угодно дурака валять, а со мной не надо. Я тебя прошу. Ладно?
- Знаешь что… Мы их все равно сделаем. Согласен?
- Это-то я согласен… Знать бы кого - их.
- Всех и сделаем. Ну, все. Я побежал в душ. Через два часа нас на избирательном участке ждут. Ты распорядись пока - пусть завтрак подадут. И водки, по рюмочке буквально. Только совсем ледяной.
Интерлюдия
Весёлый блуд времён реставрации
В лондонском Гайд-Парке есть Уголок Ораторов. Каждый человек, независимо от пола, возраста, происхождения и психического здоровья, может придти туда и высказаться громогласно по любому волнующему его поводу. Потому что свобода и демократия.
Есть, однако же, две темы, которые затрагивать даже в этих самодеятельных выступлениях запрещено. Нельзя непочтительно отзываться о королеве. И нельзя призывать к поджогу Адмиралтейства.
Зная, сколь высок в Англии авторитет Её Величества, можно легко определить и роль Адмиралтейства.
Хотя, вполне вероятно, и то, и другое - в значительной степени дань традициям.
Но как бы то ни было, следует признать, что сын портного и прачки, всего лишь за двенадцать лет взлетевший по служебной лестнице от простого делопроизводителя до Секретаря Адмиралтейства, сделал головокружительную карьеру.
Во времена реставрации Стюартов должность Секретаря Адмиралтейства мало чем отличалась от, скажем, руководителя аппарата российского Белого Дома в наши дни.
Этого человека звали Пипс. Сэмюэл Пипс.
Его имя украшает вывески некоторых лондонских пабов. Есть библиотека Сэмюэла Пипса. Ни одна экскурсия по Вестминстеру не минует особняка, в котором жил Пипс, и церкви, где он замаливал многочисленные грехи. А его дневники - шесть объёмистых пачек нелинованной бумаги в коричневых кожаных переплётах - хранятся в колледже св. Магдалины в Оксфорде.
Дневники написаны за десять лет - с поступления на работу в морское ведомство и до смерти жены в 1669 году.
Расшифровать их удалось только спустя сто пятьдесят лет - Пипс пользовался системой тахиграфии, изобретённой Томом Шелтоном в первой половине семнадцатого века.
Пипс шифровал свои тексты вовсе не потому, что боялся завистников и недоброжелателей. И не для того, чтобы скрыть важные государственные тайны от французских и голландских шпионов. Он просто очень не хотел, чтобы кое-какие эпизоды его личной жизни стали известны Элизабет. Поэтому в качестве дополнительной предосторожности особо откровенные пассажи он сперва переводил на французский или испанский, а уже потом шифровал.
Нельзя сказать, что Сэмюэл Пипс не любил свою жену Элизабет. Любил, ласково называл "моя бедная добрая жёнушка", играл ей на скрипке и даже пел, выходя для этого в сад, потому что она считала, что на свежем воздухе его голос звучит лучше. Ещё он самолично обучал её арифметике и географии. А если она жаловалась на одиночество или небрежение, то выражал сочувствие. Иногда покупал подарки и приглашал к ней учителей музыки и рисования.
Чтобы не скучала.
Потому что сам мистер Пипс все своё время, свободное от самоотверженного труда на благо Англии, отдавал поискам любовных приключений.
Какая дивная женщина - рыжеволосая миссис Баллард, в шуршащем зелёном платье с глубоким вырезом, из которого так и норовит выпрыгнуть очаровательно веснушчатая грудь! Она горячо отвечала на пожатие руки под столом, даже позволила прижать ей колено, а когда началось самое веселье, удалось сорвать и пару поцелуев. Но противный муж путался под ногами. Пришлось затихнуть на время.
Впрочем, как раз появилась дочка мистера Брансфилда, скромная, тёмненькая, с совершенно очаровательными ямочками на щёчках и цветком в руке. В коридоре, забыв обо всём, Сэмюэл Пипс целовал и дерзко ласкал юное создание, которое сперва отбивалось, а затем не на шутку разгорелось от страсти.
Если бы не опасения поссориться с суровым мистером Брансфилдом, ни за что не отступился бы.
И всё же вечер впустую не прошёл - на Кейт Джонс, которую удалось заманить в карету, Сэмюэл отыгрался полностью.
Роман с миссис Бэгвелл разворачивался довольно долго - уж очень скромна. Если бы не служащий во флоте муж, явно нуждающийся в повышении, Сэмюэл мог и не решиться. Но она пришла сама, попросила за мужа, мило краснея. И всё случилось прямо тут же, сперва на столе с бумагами, а потом и на вытертом ковре у камина.
Но в офис в то время частенько захаживала миссис Бэрроуз, поэтому свидания с миссис Бэгвелл пришлось перенести в другое место. Сперва ходили по тавернам, где за задёрнутой занавеской после паштета и пива наслаждались любовью. Потом, когда мистер Бэгвелл получил обещанное повышение, Сэмюэл стал запросто заходить к ним в гости.
Как он писал в дневнике,
"отослал мужа миссис Бэгвелл с поручением и, оставшись наедине… Странно, как женщина, столь высоко ставящая любовь к мужу и религии, может быть настолько распутной".
Но такие покладистые мужья, как мистер Бэгвелл, попадались редко - любовь с миссис Лэйн, из соображений безопасности, разворачивалась на другом берегу Темзы. В первый же вечер привёл в распивочную, накормил до отвала цыплёнком и лобстером, подпоил и начал лапать, приговаривая с пыхтеньем - какая у вас, миссис Лэйн, гладкая и приятная на ощупь кожа. Бедра и ноги у неё и вправду были очень белые. Но какие-то чудовищно толстые, что, впрочем, помехой быть не может. Было очень весело, - и миссис Лэйн позволила Сэмюэлу Пипсу все, кроме последнего удовольствия.
Потом подумала и позволила совсем все.
Часто Сэмюэл Пипс испытывал невероятные угрызения совести. Сэмюэлу было стыдно перед женой, которую он ежедневно, многократно и бессовестно обманывал, а покаяться и испросить прощения не мог. Ему было страшно, он боялся Божьего гнева и неминуемой кары за распутство. Тогда он бежал в церковь, каялся, плакал и обещал, что больше никогда не будет безобразничать. Но стоило встать с колен и повернуться к двери храма, как…
Дадим слово самому мистеру Пипсу.
"Когда выходил из церкви, увидел красивейшую на свете леди, как привязанный шёл за ней до самого Тауэра, но там потерял из виду. Мне нужно было купить фрукты для моей бедной доброй жёнушки, и от Тауэра я решил пойти на Фенчерч-стрит, где торгует фруктами та самая милая девушка, с которой я давно собираюсь познакомиться. Однако же её не было на месте, и я купил фрукты у какой-то грязной старухи, после чего завернул по пути домой в "Лебедь", где встретил Рози, юную родственницу Херберта. Она позволила мне целовать её и трогать везде, где мне было угодно, но не уступила. Тогда, разгорячённый вследствие всего пережитого, я навестил миссис Мартин в её доме на Боу-стрит и там сотворил с нею всё, что захотел. А обошлось-то всего в два шиллинга и пирожок с мясом".
Дома мистера Пипса поджидал сюрприз - именно в этот вечер Элизабет организовала вязку своей любимой собачки. Приглашённый кобель в два прыжка преодолел расстояние от входной двери до коврика у камина, оседлал хозяйскую сучку и, тяжело дыша, стал совершать неутомимые возвратно-поступательные движения.
"Они делали это на глазах у всех, прямо в гостиной, и выглядело всё очень непристойно"
- с отвращением записал в дневнике мистер Пипс. И продолжил:
"Перед Богом и своей совестью даю торжественную клятву исправиться и не совершать более столь ужасных грехов".