Мы с Олегом договорились так: я мою ведро и чищу картошку, он потрошит окуней, а с костром займется первый освободившийся. У меня так и замелькало, так и заиграло все в руках! Только сейчас во мне очнулась оглоушенная было радость, а многодневная, уже надоевшая озабоченность куда-то отступила. Я прямо летал по берегу вместе с трясогузками и, может быть, даже чвиркал! И конечно, освободился первым! Сложить костер у нас - раз плюнуть! На осеннем урезе моря бесконечно тянулся по берегу, то и дело теряясь в бревнах, рыхлый полуметровый вал сухого древесного крошева. Сучки, щепки, кора, берестяные кольца, обломки досок, огрызки головешек - все это, перетертое, обкатанное, промытое морем и прожаренное солнцем, было именно для костра, хоть сыпь в коробки, пиши "костровый набор" и продавай, как продают в магазинах "суповой набор" из мяса, костей и чего-то, кажется, несъедобного. А тут - сплошь "съедобное"! Раскинь только руки пошире да гребани помощней, чтобы образовался ворох, - вот и костер! Но сейчас это простенькое крошево меня не устраивало. Хотелось каких-то праздничных дров! Не щадя босых ног, я пробрался к завалу старых деревьев, метрах в двадцати, выбрал здоровую сосну и наломал с нее беремя извилистых звонких веток, полопавшихся от жажды гореть.
- Один ушел, стервец! - весело и почти одобрительно сообщил Ухарь, неся тот же кукан, но уже выпотрошенных окуней, которые как-то потеряли вид новогодней игрушки, тем более волшебной, хотя вроде так же блестели и даже дергались. - Ого! - поразился он, увидев, что все готово: и костер, и ведро над ним. - Ну, Семен! Ну, молния!
Я просиял.
Вынув из кармана полсигаретки, Олег стрельнул глазами на хозкорпус, закурил и, опустившись на корточки, этой же спичкой поджег бересту. Я присел рядом. Мне хотелось еще поговорить с ним, о чем угодно чувствуя наперед, что ерунды и глупости он не скажет, но не зная, с чего и как начать, я стал следить за огнем костра. Он разрастался, от него с обезьянье ловкостью скакали вверх по сучочкам маленькие огоньки и обессиленно гасли, а он все разбухал, уползал вглубь, ворочаясь там и потрескивая, и вот уж дым просочился с другой стороны, вот от жара свернулась и отпала прилипшая к ведру травинка... И я опять вспомнил март и залив, и двух примчавшихся на мотоциклах по нашей дороге рыбаков, которые варил уху без костра и дров, вдали от берега. Я как раз по просьбе папы добрался до них узнать про клев и прямо остолбенел, увидев на расчищенном от снега льду черный котелок и бьющую ему пламенем в бок паяльную лампу, наполовину заглубленную в лед, чтобы снизить пламя. Странными были и однобоко кипящая вода с мелькающей картошкой, и отсутствие дыма, без которого огонь казался каким-то сухим и безжалостным, и болезненно-белесое пятно на котелке, куда било пламя, - я даже ощутил страдания котелка от непривычного обращения с ним, - и с полдесятка окуней, торчавших головами вверх из снега вокруг при ямка и готовых, чудилось, самостоятельно сигануть кипяток по чьей-то команде, и главное, что поразил меня, это малость, крохотность всей этой кухни и ее чистота, тогда как приготовление еды требует многого и оставляет много мусора. А рыбаки преспокойнехонько сидели себе в шубах чуть в сторонке и подергивали над лунками свои коротенькие удочки... Я пожалел, что не вспомнил об этом пораньше, а сейчас возвращаться к своим зимним переживаниям было уже поздно. Но мне все сильнее, словно я разгорался вместе с костром, хотелось заговорить с Олегом, и вот когда первый огненный язык лизнул ведро, я вдруг выпалил :
- А мы вас в первый день за жуликов приняли!
- За жуликов?-переспросил он, усмехнувшись.- За кого только нас не принимают! И правильно! Вон Берту-у-мольберта не приняли, небось, за жулика, потому что он - уже художник. А когда сам не знаешь, кто ты, другие - тем более!
Олег умолк и затянулся.
- А курить вредно, - заметил я.
- Жить вообще вредно.
- Как это?
- А так. Можно умереть.
- Хм, - хмыкнул я, ничего не поняв, и тема на этом бы исчерпалась, потому что я не собирался всерьез говорить о куреве, но тут мне припомнилось вчерашнее. - Олег, ты не думай, мы ведь - ни-ни Давлету, что вы курите!
- А я и не думаю.
- Чего ж ты тогда сердился на нас?
- На вас? Ни капельки. Если сердился, то не на вас. Да я и не сердился, а думал, - проговорил он, отодвигаясь от жара и прислоняясь спиной к бревну. - Я и сейчас думаю. У меня свои проблемы. Например, уйти из лагеря или нет?
- Как это? - опять не понял я.
- А вот так. Мы ведь с тобой, Сема, в одинаковом положении - оба не юнги, хоть и оба в тельняшках. Да, да, не удивляйся! Ты не юнга, потому что хочешь, но не можешь, а я - потому что могу, но не хочу. Я же сюда на время зарулил - помочь, присмотреться. Помог, присмотрелся. В целом нравится. Но вот вчера Давлет сказал, что, к сожалению, здесь нынче будет много мелкоты, пацанья. Посолидней вас, конечно, но все равно - возня будет, а не служба. В общем-то я ничего не имею против вашего брата, - Олег тряхнул мое плечо, - у меня самого дома две таких сестренки, как вы! Но последнее вольное лето хочется провести без возни, понимаешь?.. Вот я и думаю: не драпануть ли, как ты от зверя?
- Нет, Олег, оставайся! - протянул я.
- Хочешь?
- Хочу!
- Хм! А вот Рэкс не хочет!
- Ну и пусть уматывает!
- Э, нет, брат! Между друзей так не делается!
- Какие же вы друзья! - воскликнул я. - Рэкс вон Сирдару булки не дал, когда мы плыли голодные на плоту! Ты вчера Рэкса на костер посадил! А завтра Сирдар тебе свинью какую-нибудь подложит! - высказал я мысль, уже не раз приходившую мне на ум.
С прищуром посмотрев на меня сквозь медленно выпускаемый изо рта вверх дым и мельком покосившись на балкон хозкорпуса, Ухарь тихо и как-то неохотно произнес:
- Ну, уж раз ты это заметил и понял, то признаюсь, что дружба наша того, конечно, с душком! А что делать? Другой у меня просто нету, не получилось!
- Не дружить совсем!
- Нельзя! Совсем одному плохо. А тут какой ни на есть, а друг. Рэкс умный парень. Он, кстати, учится лучше, чем я. Но какой-то черт сидит в нем непонятный! А Митька - это так, сбоку-припеку! И вообще, Сема, все тут сложно. Дружба - это дважды два не четыре, а пять или шесть!
- Как это?
- А вот так!
- Дважды два всегда четыре!
- Но не в человеческих отношениях!.. Ты вот, например, дружишь с Бабой-Ягой, да?
- Да!
- И что у вас, все в порядке?
- Все!
- Ой ли? - усомнился Олег.
- Конечно, все!
- А хочешь, я укажу на трещину между вами, а? Со стороны ее видно невооруженным глазом!.. Хотя чур - молчу! Если подумаешь - сам найдешь. Маленькую - да найдешь! - заверил Олег и, увидев, что я сразу нахмурился, добавил: - Правда, маленькая - еще не опасно! Сквозь маленькую трещину большая дружба не вытечет! Но надо следить, чтобы она не расширялась.
Уставившись в костер, я задумался. Я захотел тут же обнаружить между собой и Димкой эти самые трещинки, но как пламя металось и дергалось, образуя летучие темноватые прорехи, так и в нашей с Димкой дружбе все было живым и подвижным, а если и мелькало, что-то темноватое, то почти неуловимо.
- Мяу! - раздалось вдруг.
И возле меня оказалась Шкилдесса. Вздыбив хвост л выгнув спину, она ныряющим движением торкнулась мордочкой о мою ногу, с прижимом прошлась всем телом, повернулась, чтобы повторить ласку, но вдруг замерла, запринюхивалась, засуетилась и замяукала, не зная, куда и на кого смотреть.
- Рыбу учуяла! - сказал я.
- Что ж, угостим! - Пустив последний дым под ноги, Ухарь бросил окурок в огонь, встал и заглянул в ведро. - Кипит!.. Ну, кыса, иди сюда! - Он отрезал хвостовую часть окуня, дал кошке нюхнуть, растравливая ее, и поднял угощение, но не успел поднять до куда хотел - Шкилдесса молниеносно взвилась, ударом лапы выбила хвост из его руки, цапнула и с урчанием скрылась за бревном. - Чистая работа!.. Ну, спускаем! - сказал Ухарь, беря кукан. - Раз кошка встала, значит, и наши вот-вот проснутся. Надо, чтобы уха ждала их, а не они уху - вот тогда будет настоящий сюрприз!
- Давай! - обрадовался я, уже чувствуя голод.- Только ты не уходи из лагеря, ладно?
- Хм! - ответил Олег.
12
Флагшток нужно было поставить к двенадцати часам, к моменту прибытия теплохода с юнгами. Прикинув, что времени хватит, мы без особой спешки, разминая еще от вчерашнего понывавшие кости, взялись за дело: Рэкс, Димка и я отправились в лес с топорами, а Ухарь принялся копать яму в конце плаца, перед палатками. Охромевшего Сирдара оставили мыть посуду и прибираться в каюте. Папа ушел доколачивать мостики.
Перебрав с десяток сосенок, мы наткнулись, наконец, на тоненькую, прямую, высотой метров шесть-семь, свалили ее и старательно ошкурили. Рэкс покрикивал на нас, но по делу, а не нагло-задиристо, как обычно, - или опасался своего одиночества, или понял, что мы не из податливых. Вроде и недолго возились с лесиной, но на плац принесли ее уже в двенадцатом часу. Заглубившись по пояс, в клетчатых плавках, весь потный и чумазый, Ухарь ругнул нас за проволочку, вылез, опрокинул на себя приготовленное для этого ведро воды и велел Рэксу доуглубить яму еще штыка на полтора.
В лесу было прохладно, но ели комары, а тут комаров было меньше, но стояла такая духотища, что мы сразу скинули робы, сбегали к заливу с ведрами и раза по два окатили друг друга. А Ухарь тем временем привязал к вершине сосенки вымпел - узенький длинный флажок с синей полоской внизу.
Рэкс с ленивой гримасой сполз в яму, а мы, отдыхая и загорая, расселись вокруг на разбросанном суглинке, словно зрители. Но едва землекоп ударил лопатой плотный грунт, в тесноте чуть не заехав себе по ноге и поэтому ойкнув, как из кустов, от моря, выбрался запыхавшийся и взмыленный Алька.
- Там! - выдохнул он, тараща глаза и рукой показывая назад, за мыс и за лес, неузнаваемо странный в темно-синей робе после красной рубахи и желтых джинсов, в которых он, казалось, и глаза-то не умел выпучивать. - Там!..
Я вздрогнул.
- Медведь?
- Нет! - он мотнул головой, давясь от нехватки воздуха. - Корабль!.. Теплоход!..
- Теплоход? - удивился Ухарь.
- Да!.. Я как увидел его из соседнего залива... так бросил рюкзак с коряжками... и сюда - может, у вас что не доделано, - пояснил Алька, растирая грудь.
- Может, не наш, - заметил Рэкс. - Нашему рано.
- С музыкой!
- Тут все с музыкой, - ввернул Димка. - Буксиры вон плоты таскают и тоже с музыкой.
- Большой! - Не в силах толком возразить, Алька только помотал головой. - Очень большой! И белый!.. И с ним еще какие-то.. Минут через десять будут тут!
- Значит, он! - заключил Ухарь и вскочил. - Рэкс, вылазь! Живо ставим! Баба-Яга, бегом к Ринчину на склад, доложи! Подъем, десант! Сирдар, и ты берись!
Видя, что весть его подействовала и что не зря, выходит, он продирался сквозь тайгу, Алька ослаблению упал к ведру на колени и ухнул в воду голову по уши. Какие-то секунды он блаженно охлаждался, потом шумно выхватил голову из ведра и, отфыркиваясь, принялся помогать нам.
Навесив комель над ямой, мы стали приподнимать сосенку, сперва - за макушку, потом - перебирая руками ниже, и лесина, зацепившись за край ямы, за диралась все круче и, наконец, скользнув по стенке, встала на дно и выпрямилась. Упершись с двух сторон, мы с Алькой удерживали ее вертикально, Ухарь забрасывал землей, а Рэкс трамбовал пятками; они действовали без перерыва, так что земля сыпалась прямо на ноги Рэкса, а он, приплясывая, поднимался все выше и выше.
Когда примчался Ринчин, флагшток был готов. Качнув его и недовольно щелкнув языком, Ринчин сам запрыгал, уплотняя грунт. И тут из-за мыса донеслась музыка. Это не был "Арлекино", гремевший со всех катеришек и буксиров, это был марш!
- Одеваться! - крикнул Ринчин.
И под эту команду из-за темной зелени мыса жужжа вылетел беленький катерок Григория Ивановича, почти скрытый за пеной и брызгами, которые сам и поднимал, а потом появился огромный белоснежный теплоход, без пены, брызг и суеты, даже двигателей его не было слышно, только музыка гремела там, словно она-то и служила ему каким-то волшебным двигателем. Катерок казался всего лишь стружкой с этого теплохода.
Описывая размашистую дугу, суда направились к "Ермаку". Григорий Иванович уверенно целил на плац.
- Живей! - подхлестнул Ринчин. - В цепочку!
Мы разбежались по заранее намеченным местам между плацем и урезом воды: Димка внизу, а Ухарь наверху - тот же строй, только разреженный, метра по четыре друг от друга. Мы как бы играли роль почетного забора, вернее, почетных столбов, вдоль которых предстояло пройти свежеиспеченным юнгам, чтобы они сразу же ощутили особый привкус тутошней жизни. Вон они, салаги, чернеют, как мошкара, по бортам теплохода! И чем торжественнее разворачивалось зрелище, тем обиднее становилось мне. Эти пацаны, еще не ступившие на твердь "Ермака", - уже юнги; а я, уже, можно сказать, понюхавший пороху и начавший свою службу в лагере, как правильно заметил Олег, три месяца назад, - еще не юнга! Это же смешно, глупо и нечестно! И даже можно жаловаться!..
Нанесенные два дня назад бревна так и остались у нашего берега и только сами собой расплылись по заливчику, испещрив его беспорядочными черточками, словно тут прошел великан и рассыпал свои великаньи спички. Катерок, зная, чем кончаются неосторожные стычки с бревнами, погасил скорость и пошел тихонько, не подминая бревна, а расталкивая их. Не доходя до берега, он свернул к дебаркадеру, давая место теплоходу, и тот плавно остановился метрах в пяти от уреза, чуть наползя на глинистое дно и взбаламутив воду. Подали трап. Первым спорхнул с него долговязый фотограф с двумя аппаратами. Примостив один из них к носу, он попятился и замер, больно наступив мне на ногу.
- Дядя! - просипел я.
- Ой, мальчик, то есть, юнга, извини! - пролепетал он, улыбаясь и гладя меня по плечу, как будто наступил на плечо, а не на ногу. - Таня, Маня, Лизавета - вот тебе за это!
Он щелкнул в меня аппаратом, дернув губами в какой-то мгновенной, фотографической улыбке, попятился дальше, к Митьке, наводя резкость на трап, с которого легко, не держась за поручни, сбегал Филипп Андреевич, в кителе и в морской фуражке, весь потный и красный, весь довольный и встревоженный. В руке у него был портфель, на плече - мегафон. Следом, цепляясь каблуками за поперечины, ойкая, дрожа и нервно посмеиваясь, скреблась полная тетенька. Давлет помог ей сойти на землю. За ними хлынули юнги.
- Смирно! - крикнул Ринчин.
Я выструнился.
Мне хотелось выглядеть молодцом и читать это в чужих глазах! И я прочел - во взглядах пацанов. Не зная, можно ли открыто глазеть на "почетных", они косились на нас украдкой, и тем четче я улавливал их любопытство и удивление. То-то!.. Чемоданы, сумки, сетки, рюкзаки - на плечах, спинах и в руках. Взъерошенные, пестро одетые, все нараспашку, что-то жующие и сосущие - отряд анархистов, и только. А с теплохода все наяривал и наяривал какой-то бравурный марш, под который никто и не думал шагать... Когда ребячий поток иссяк, замкнутый мичманами, мы, как было условлено, пристроились сзади и тоже поднялись на плац.
Филипп Андреевич стоял за откуда-то взявшимся у флагштока столом и раскладывал бумаги. Рядом - полная тетенька. На столе, в литровой стеклянной банке, полыхал букет жарков. У палаток сидели на траве папа со Шкилдессой на руках, Егор Семенович и Алька. Ринчин сновал туда-сюда, клином выстраивая растерянных новобранцев по краю плаца. Мичманы встали по правую сторону от стола, а наш рабочий десант - по левую.
Музыка на теплоходе оборвалась.
- Опустить вещи! - распорядился Ринчин. - Равняйсь!.. Смир-рно!.. Равнение на середину! - И взметнув руку к пилотке, физрук зашлепал к столу, разбрызгивая неукатанный гравий. - Товарищ начальник, личный состав военно-морского лагеря "Ермак" к формированию экипажей готов! Физрук Ринчин!
- Вольно!
- Вольно! - срикошетил Ринчин.
Стоявший у берега теплоход чем-то смущал меня, и лишь когда он убрал трап и, коротко просигналив, отчалил, я обрадованно понял чем - мне думалось, что он ждет меня с Димкой, чтобы везти нас домой, потому что лагерь заработал, и посторонним тут не место. Правда, нас можно в любой момент отправить машиной, как скорее всего и будет, но это не так позорно, как теплоходом. Походило бы на то, что учительница не просто тебя выставляет за дверь, а с почетом выносит на руках и там швыряет на пол.
Давлет поднял мегафон.
- Внимание!.. Кру-угом!.. Проститься с кораблем.- Все замахали, и с теплохода им дружно ответила платками и руками толпа родичей, которых не пустили на сушу. - Кру-угом!.. Все, вы отрезаны от дома!
С этого дня, с этого часа, с этой минуты для вас начинается новая, необычная, увлекательная и не-про-стая, - подчеркнул Филипп Андреевич, - жизнь, жизнь юного моряка, а в сущности, правильная мальчишеская жизнь! И ваш дом теперь - лагерь! Давайте познакомимся с ним. - Давлет вышел на середину плаца, представился сам, представил полную тетеньку- врача Татьяну Александровну, потом Ринчина, Егора Семеныча и мичманов, а потом рассказал о том, что в лагере есть и чем юнги будут заниматься. - А сейчас, перед тем, как разбиться на экипажи, сделаем поверку - не уплыл ли кто назад, увидев наш дикий берег! - заключил начальник, возвращаясь к столу и пододвигая к себе стопу желтеньких путевок.
Это была процедура затяжная и неинтересная. Некоторое время я следил за ней, а лотом появился исчезнувший было фотограф, и я переключился на него. Он стремительно, легко, с красивой поспешностью, как танцор, летал по плацу и щелкал, не стесняясь тыкать своим аппаратом почти в нос людям. Двух пацанов, стоявших рядом, очень высокого и очень маленького, он снял несколько раз: сверху, подняв аппарат над головой и не целясь, с колена и снизу, замысловато изогнувшись прижатым к земле деревом. Он даже попросил их подыграть ему и подсказал - как, но они, и без того смущенные, сконфузились окончательно, и фотограф, кажется, извинившись, пошел прочь, но шага через три резко повернулся к ним и - щелк! И разулыбавшись, неслышно поаплодировал кончиками пальцев.
Маленький толстячок привлек и мое внимание, и я шепнул:
- Димк, вон младше нас!
- Где?
- А вон! Видишь, сосна, а против нее - дылдас-тый с открытым ртом, а рядом...
- Ага. Думаешь, младше?
- Конечно. И ростом даже меньше тебя.
- Да?
- Смотри, он только до пояса дылде, а ты Ухарю почти до подмышек. А была бы у тебя шея, ты вообще был бы... - Димка задрал подбородок и почесал то, что у него было намеком на шею. - Массаж делай - может, вырастет.
- Меня повесить надо. Говорят, у повешенных шея вытягивается, - вздохнул Димка и кивнул на малыша. - Подожди, его еще могут не принять.
- Все, кто приехал, юнги уже. Их еще там, при посадке, проверили, - заверил я грустно.
- Вот чмырь! - позавидовал Димка.
- Лехтин! - раздалось вдруг.
- О, Димк, твой однофамилец!
- Ну-ка!
Филипп Андреевич, шевеля бровями, рассматривал строй, но никто не отзывался.
- Что, нету? - спросил Давлет. - Дима Лехтин!
- Я, - оторопело выговорил Димка.