- Что-то я не замечал в школах особой борьбы с прозвищами, - спокойно возразил Филипп Андреевич. - А вот с чем школа действительно борется, так это с куревом! А ты?.. Провонял, как пепельница! За девчонками, небось, уже бегаешь, а с тобой рядом стоять тошно - несет, как из мусоропровода! Окурки съедаешь, что ли? Куряки несчастные! - выругался Давлет, негодующе оглядывая и остальных десантников, даже меня с Димкой. - Дайте вот лагерь запустить - я вам устрою варфоломеевскую ночь! Карболкой буду посыпать! Уксусом опрыскивать!.. Моралист! - насел он опять на Митьку. - Прежде чем другим читать мораль, прочти ее своим прокуренным потрохам! И раз я даю вам прозвища, значит, так надо для пользы лагеря! Ясно, Сирдар?.. Все у меня будете с прозвищами! Изобретайте и мне, спасибо скажу, за хорошее, конечно. Ну, ладно! Что с ногой? - миролюбиво закончил Давлет.
- Запнулся,- покорно ответил Митька-Сирдар.
- Вы случайно не друг о друга запнулись! - сводя нас глазами, спросил Филипп Андреевич. - Или это саботаж? Ринчин, как строевая?
- По часам, - ответил физрук.
- С такими-то ногами?
- Были целые! - удивился Ринчин.
- До свадьбы заживет! - заверил Димка.
- Мне чтобы до завтра зажило, ясно! Чтоб завтра вы мне орлами были, а не божьими коровками! - пристрожился Давлет. - Егор Семеныч, баян завезли?
- Завезли.
- Выдай его мичману Чижу.
- Можно. Даже с удовольствием, - сказал завхоз, обрадованный, что и ему в этом оживлении досталась роль. - Завезли - значит, выдам! - зафилософствовал он, доставая связку ключей. - Мне завези фортепьян - выдам фортепьян!
- Первый баянист! Обрастаем кадрами! - возликовал Филипп Андреевич, больше всего, казалось, любивший обрастать кадрами. - Сейчас посмотрим, как десант не под ать-два, а под музыку марширует! Всем - на верхнюю палубу! Оценим, какие они юнги! - Я испугался, что Давлет тут и проконсультируется с шефами, а те, конечно, с удовольствием провалят нас, добавив к нашим грехам и то, что мы наябедничали про их курево, гори оно синим огнем, но Филипп Андреевич подался ко мне и тихонько сказал: - Да, Сема, там батя твой прикатил, с гостинцами. Сбегай-ка!
- Батя? Ура-а!
- На свидание - десять минут!
- Есть! Димка, жмем! Алик, айда с нами! - вдруг пригласил я новичка, который мне чем-то понравился
- может быть, тем, что был нам почти ровня, а может быть, тем, что не мне дал с ходу прозвище, а Митьке.
Он чуть подумал, откачнулся от перил и пошел. Шаг за шагом мы набрали скорость и с балкона в другой от склада стороне уже сбегали так, что гремел весь хозкорпус.
На краю плаца, возле ГКП, разгрузили продолговатые щиты из свежих сосновых досок, над которыми пьяно и бессмысленно дергались бабочки, клубилась мошкара и, пожирая их, порхали трясогузки, думая наверно, что это для них открыли столовую. Тут работали двое плотников: один этими щитами устилал балкон, а второй доколачивал перила лестницы. На вопрос, где папа, они мотнули головами к заливу, и мы нырнули в кусты.
У дебаркадера, на плаву, папа в броднях собирал длинный плот, багром подтягивая к себе бревна.
- Папа!
- А-а, шилобрейцы!
Он перебрался на берег, и мы обнялись.
Я сказал, что у нас с Димкой все в порядке, он - что дома все в порядке, что была у нас тетя Ира и прислала целую кастрюлю пирожков с печенкой, да мама еще кое-что сообразила, так что мы можем недурно подзаправиться,- и достал из кустов угощение-Мы принялись за него тут же, на травянистом обрывчике, а папа, сказав, что сегодня они работают в "Ермаке" последний день, а успеть надо многое, перебрался опять на плот.
- М-м, а-а! - крякал Димка, жуя одну половинку пирожка и нюхая другую. - Наши с Федей любимые!.. Наверно, Федя был в увольнении, раз мамка стряпала.
- И на папу угодила!
- Они чуят!.. Альк, ты бери, не стесняйся! Мы уже по третьему, а ты с одним возишься!
- Спасибо! - Алик взял второй.
- А как это ты художник, как это? - спросил Димка, вглядываясь в лицо Алика с придирчивой тщательностью.
- Я не художник. Филипп Андреевич шутит, - сказал Алька, поперхнувшись и получив от Димки хлопок по спине. - Спасибо!.. Он вообще великий хохмач, Филипп Андреевич. Сроду я не слыхивал никаких прозвищ, а тут на тебе - Берта-у-мольберта вдруг! Прямо на глазах придумал!
- По-моему, он тебе не одно прозвище дал, а полдесятка, да, Димк? - заметил я.
- Одно. Остальные художники.
- Художники?
- Да. Отец у меня художник. Он обещал Филиппу Андреевичу помочь с оформлением, ко слег - сердце. Вот я за него и приехал. А папа отлежится - возьмется сам.
- Ну, раз за него - значит, умеешь, - сказал я.
- Кое-что.
- Хм, - уважительно хмыкнул Димка, теперь уже из ума я рубаху Алика и джинсы.- И ать-два с нами не будешь?
- Нет.
- И неохота?
- Нет.
- А нам с Семкой только подавай, да, Сем?
- Э, парни, время! - вспомнил я.
Мы нашли в сумке несколько бутылок кваса - это уже мамина продукция! - выпили одну втроем, убрали хозяйство в кусты и припустили к камбузу, где как раз в это время баян грянул песенку-марш "Антошка". У крайнего кубрика мы с Димкой взяли шаг и четко вышли на дорогу, прямо на Филиппа Андреевича, который от удивления скособочил рот и замер.
Давлет с мичманами пробыли в лагере часа два. Я все ждал, что Филипп Андреевич вот-вот скажет нам те торжественные слова, от которых зависела наша с Димкой судьба - ведь дальше откладывать некуда, завтра открытие. Он говорил много, как всегда, но о нас - ни слова. Морячки искупались, попили чайку и уехали, а мы остались со своими десантными заботами. У меня была надежда, что Давлет все же перемолвился насчет нас с Ухарем, но спрашивать об этом Олега после стычки в "курилке" я не решался - мы не столько разговаривали друг с другом, сколько огрызались.
А дело шло.
К вечеру мы выполнили третье задание: расставили в кубриках кровати. Сто двадцать штук! Сто двадцать сеток и двести сорок спинок! Таскали мы их из тира, из длинного полутемного чулана под хозяйственным корпусом: Рэкс с Ухарем - сетки, мы с Димкой - спинки. Ринчин и папа, задержавшийся на субботу, собирали их, так стуча молотками, будто не собирали, а делали заново, потому что ушки с дырками не совпадали. Митьке, который не мог ступить на распухшую ногу, поручили испытывать крепость собранных кроватей, и он радостно заваливался на сетки и качался. Мы с Димкой долго маялись со спинками, пока не нашли, что самый удобный способ - это носить их на спине. Присядешь, навалишь ее на горбушку, подхватишь за нижнюю поперечину и, полусогнутый, - полный вперед! Тебя несет самого, только не дай бог запнуться о корень или нога за ногу - так и пришибет. Дуга и без того тюкала по затылку при неловких шагах, правда, не сильно, но если из пятидесяти шагов каждый второй неловкий, а дуг - за сотню, то тогда впору и черепу размягчиться.
Ужинали на берегу, у костра. Костер сгущал начинавшиеся сумерки и так усиливал мою усталость, что я казался себе сосудом, наполненным, как жидкостью, этой самой усталостью. Алька, полдня бродивший по урезу, насобирал целый рюкзак замысловатых коряжек и тщательно сортировал их, одни откладывая в сторонку, другие бросая в огонь. Пацаны разглядывали его находки, гмыкали и шумно швыркали чаем. Мне тоже хотелось поразглядывать, но не было сил подняться. Еда, покой и жаркое пламя совсем доконали меня. Припав плечом к отцу, я тихонько спросил:
- Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?
- О чем?
- О нас с Димкой.
- А что можно о вас говорить? - не понял папа.
- Ну, примет он нас в лагерь или нет?
- Не говорил. А разве он вас еще не принял?
- В том-то и дело, что нет! - плаксиво буркнул я. - А сам ты не спрашивал?
- Вы мне не поручали.
- Мог бы догадаться!
- Ну, здрасте!
С трудом добравшись до кровати, я лег, не раздеваясь. Лег на живот и какое-то время тупо, с непонятной тоской смотрел через распахнутое окно с низким подоконником на рыжий костер, на шевелящиеся около него фигуры, на темную воду за ними, на лес, черным клином уходящий к мысу, где еще светлело небо, с одиноким облаком, пронзенным свежим серебристым следом реактивного самолета, - как шашлык, подумал я, и все пропало...
11
Эта же картина после какой-то сложной и утомительной борьбы выявилась опять, но уже во сне. Уже без небесного шашлыка, без сумерек и без костра. День. Яркий, сверкающий день! Я один. Я радостной припрыжкой спускаюсь к заливу купаться. Вот и "Крокодил"! Хочу разбежаться по нему и нырнуть щучкой, но что-то удерживает мой порыв. Настороженный, я несмело шагаю в воду, и вода вдруг отступает от меня. Я делаю еще шаг - она дальше, я быстрее - она быстрее, вот я бегу, и весь залив, сжимаясь и оседая, стремительно убывает, оставляя на вязком дне пляшущую рыбу, которая намыленно выскальзывает из-под моих ног. Я с ужасом останавливаюсь и оглядываюсь на лагерь, а лагеря-то и нет...
От страха я проснулся.
Было уже светло. Папа не раздел меня, а лишь снял ботинки да накрыл одеялом. Я сел и повернулся к окну - тут ли залив. Все было на месте: и залив, и дебаркадер, и подтопленная лиственница, и "Крокодил". У лиственницы даже появилось лишнее - плотик с рыбаком в тельняшке. Я подумал, что это, наверно, Алька обновляет форму, но увидел, что кровать Ухаря пуста - значит, он. А художник, небось, хыр-хором обновляет свою мастерскую.
Я было прилег опять, но тут же сел - мне вдруг почудился особый смысл в том, что мое раннее пробуждение совпало с рыбалкой Ухаря, который до этого не рыбачил по утрам. Минута - и я был на берегу. Олег заметил меня и сделал губами "чш-ш", таинственно указывая на воду. Я осторожно прошел к морде "Крокодила", опустился на его холодный шишкастый лоб и сразу задрожал.
- Ак! - выдохнул Ухарь, дернул короткое удилище, перехватил леску руками и давай выматывать ее - на крючке оказался маленький окунишка. - У, сопляк, шпана, двоечник! - напустился на него рыбак. - А клевал как порядочный! Веди отца! - сказал он окуньку и через плечо швырнул его в воду.
- А вообще поймал? - поинтересовался я.
- Есть маленько.
- Сколько?
Олег не ответил, поправил червяка, закинул удочку снова, покосился на солнце и, зевнув так, что от плотика пошли волны, устало спросил:
- А ты чего рано?
- Сон увидел, страшный.
- Еще снов боимся?
- Как будто наш залив сел.
- Чего же тут страшного? Дадут вон на плотине хороший сброс - и пожалуйста, сядет! Помнишь, в прошлом году киношники приезжали водослив снимать? Им как подняли затворы да как пустили воду - мигом все заливы сели!
- А тут без плотины сел - от меня! Я хотел искупаться, а он, как живой, - фьють - и сел! Хорошо еще, что я потихоньку входил! А если бы с разбегу да щучкой, как положено, - так бы головой в грязь и воткнулся! - горячо и даже с некоторой обидой возмутился я и, видя, что Олег не протестует, охотно продолжил: - Во сне, конечно, всякое может быть, но у меня и наяву с этим заливом получается какая-то чертовщина! Посмотри-ка под воду на эту листвяшку! Там на ней черное кольцо!
- Ну!
- Нет, ты посмотри!
Ухарь наклонился и, приглядевшись, хмыкнул:
- Хм, правда!
- Это я там зимой костер жег. Не под водой, конечно, а на льду. Лед низко был. Вот я на нем и развел костер, вокруг листвяшки, чтобы ярче. Поздно уже было, темно. Я один на всю эту тайгу. Папку жду. И вот когда разгорелось, загудело, застреляло, вдруг слышу - треск на берегу! - Олег, слушавший рассеянно, уставился на меня. Я перевел дух. - Помнишь, ты спрашивал, есть ли тут звери, а я сказал, что есть?
- Ну.
- Вот тогда-то он как раз и попер на меня! Вон из тех кустов! - указал я, привставая.
Ухарь с минуту изучал противоположную сторону бухточки, сплошь забитую зеленью, потом снова покосился на обгорелое кольцо в глубине, шевельнул плечами и заметил:
- Тайга!.. А ты его видел?
- Почти. Он бы вот-вот на лед выскочил, да я драпанул. С дебаркадера, правда, оглянулся - никого. А треск стоит - жуть! Обратно, видно, подался. Не на огонь же ему кидаться, раз я удрапал! Умный зверюга!
- Н-да-а! - протянул Олег, прикидывая расстояние до опасного берега. - Значит, он и летом где-то тут отирается. Особенно ночами. И утрами! Ведь он, подлец, мастак плавать! Для него наш залив - лужа! Все, клев кончился! - заключил он неожиданно, быстро выбрал леску, отвязался и погреб доской ко мне, то и дело оглядываясь, но вдруг резко тормознул, так что плот стало разворачивать, и воскликнул: - Семка! А этот-то ушел, Берта-у-мольберта!
- Куда ушел?
- По берегу! - Ухарь махнул рукой на мыс. - Встал вместе со мной, опять взял рюкзак и потопал. Коряжек, говорит, там - пропасть. Покажет ему мишка коряжки!
Какое-то время мы размышляли.
- Да ничего, поди, - кашлянув, сказал я. - Он и не знает про мишку, значит, не боится. А раз не боится - не встретит. Да и вчера ходил! Да и мы с Димкой тут все облазили! - успокаивал я себя и Олега, шаря однако глазами по зарослям.
- Дались ему эти коряжки!
- Так художник ведь!
Ухарь что-то пробурчал и погнал развернувшийся на триста шестьдесят градусов плот к "Крокодилу". Я принял конец и закрепил его за подводный сучок. Коротко хохотнув, Олег кивнул на дебаркадер и как бы по секрету спросил:
- Ты-то спасся, а штаны твои как?
- В порядке! А вот будь я дядькой, я бы, наверно, поседел - волосы аж под шапкой шевелились!
- Еще бы!
Он отыскал крючок, сорвал побледневшего червяка и принялся аккуратно сматывать леску на рогульку. Я же, все еще поеживаясь, запальчиво продолжил:
- А за день до зверя из проруби вода хлынула. Наружу! Тоже кино было! Плотники как раз обедали на дебаркадере. Кто-то вышел да как заорет! Мы - на палубу! А из проруби хлещет! Бежит по нашим дорожкам, как по каналам! Кто богу верит, тот помер бы - конец, мол, света! Даже мужики сперва всполошились, а потом раскусили - это, говорят, на ГЭС воду придержали, вот она и поднялась. Где простор, там и лед поднялся с нею, а тут тесно, лед припаялся к берегу - и никак. Вода и пошла верхом!
- Правильно, - кивнул Ухарь.
- Хитрый - правильно! Это сейчас правильно, а тогда - черт его знает! Или будь я один? Э-э, брат! - важно пропел я. - А за день опять же до этого, в первое наше утро на дебаркадере, папа решил порыбачить. Он не любитель, а так для пробы, для разведки. Ну это, пробурил дыру, спустил блесенку с красным поролончиком и сидит, подергивает. Я еще сплю. Вдруг - "Семка", зовет! Прибегаю, а он глаза выпучил, леску внатяг держит, загляни, говорит, в лунку. Я заглянул и обмер! В самом низу, подо льдом, - рыбья морда, вот такая. В лунку не лезет! Мамочка! А тут машина с плотниками приехала. Все обступили нас, ахают и матерятся от радости! А что делать-то? Вырубать? Так лед почти метровый! Все равно - вырубать! Из такой рыбины на всю бригаду ухи хватит! И давай они попеременки ломом ухать! Наполовину уже заглубились, и тут дядя Осип не рассчитал и - тюк! - по леске! Папа так и сел с обрубышем! Ох, мужики и напали на дядю Осипа! Ох, и насели! Бракодел, кричат! Расширяй, кричат, дыру - сунем его под лед! Еле-еле унялись!
- Н-да, житуха у тебя тут была!
Мы помолчали.
Я думал, какой бы еще историей, именно о заливе, заинтересовать Олега, но ничего путного больше не приходило в голову. Правда, можно было рассказать, как однажды к будке плотников присоединился газик из телестудии, который при въезде в наш залив свернул вправо, к леспромхозу, и где-то там у берега угодил в полынью; телевизионщики выскочили, а шофер с машиной утонули. Хоть это и касалось залива, но я тут был ни при чем, к тому же Олег и без меня мог слышать про этот случай. Или можно было бы припомнить, как ночами пушечно трескался лед и каким громом отзывался даже на отдаленный треск пустой, как барабан, дебаркадер, а если трещина проскакивала рядом или, не дай бог, попадала в сам дебаркадер, то он прямо взрывался и разламывался вроде на куски - проснешься и ждешь, что нары под тобой вот-вот накренятся, и ты провалишься в тар-тарары. Можно было бы добавить про вой сирены с ретранслятора, но она выла и сейчас, без той, конечно, волчьей тоски и жути, что зимой, в студеном и безмолвном мире. Однако это уже не события, а лишь обстановка той трех дневной, но такой, казалось теперь, долгой жизни тут с папой.
Солнце поднялось выше, и тепло стало явно перебарывать прохладу. Дрожь моя незаметно унялась, стало даже душновато в робе. Я снял верхонку и остался, как Олег, в тельняшке. Но это приятное родство тотчас напомнило мне, что оно не законно, потому что я еще не юнга, и я тревожно уставился на Олега. Он спрятал рогульку в карман, метнул удилище к лиственнице и хлопнул себя по коленям, как бы подытоживая свои дела.
- Выходит, ты уже давненько служишь в "Ермаке", - проговорил он, поднимаясь.
- С марта. А сегодня все может кончиться.
- Почему?
- А потому, что Филипп Андреевич молчит, вы молчите, а сегодня открытие! - прискорбно-обиженно пояснил я. - Может, он с вами советовался?
- Пока нет.
- Пока! А где "потом"? Нету "потома"!
- Должен посоветоваться, по идее-то.
- И что вы скажете? - прямо спросил я.
- Конечно - за!
Ожидая от Ухаря если не уверток и отнекиваний, то хотя бы раздумий, я не сразу осознал его быстрый и уверенный ответ, а когда осознал, то плясать и горланить от радости было уже поздно, поэтому я нахмурился и буркнул:
- Как жэ "за", когда большинство против? Вчера же голосовали! И Сирдар с Рэксом...
- Сема,- ласково перебил меня Ухарь,- у нас своя демократия! Понимаешь? Своя! У нас большинство - это я! А я - за! И кончай волноваться! Давай-ка лучше... - Он скрутил с гвоздя в бревне проволоку и вытянул из воды увесистый кукан с десятком крупных окуней, которые сразу зашлепали друг друга хвостами, сверкая на солнце зелено-красно-белым, словно какая-то волшебная игрушка. - О, бурбончики! Давай-ка лучше займемся ухой! Народ встанет, а у нас ушица! Сюрприз!
- Давай!
- Жаль, что Баба-Яга спит! Он бы живо!
- Сами с усами!
После вчерашнего ужина у костра остались грязные чашки, кружки, ложки, закопченое ведро, пачка соли - все это стояло в ряд на двух бревнах, словно мишени в специальном тире для поваров, если таковой вообразить. Тут же лежал рюкзак с картошкой и консервами. Унесли только хлеб и масло, не надеясь на порядочность бурундуков и прочих лесных блюдолизов.