- Я не за поздравлениями пришел, - в свою очередь перебил Ухарь, - а мне нужно домой, сказать нашим, чтобы они без меня готовились в отпуск. Желательно сегодня.
- Сегодня ваш экипаж дежурит.
- Додежуривает. Я уже договорился с мичманом Фабианским.
- Олег, давай лучше завтра!
- Филипп Андреевич, давайте лучше сегодня, - не уступал Ухарь. - Я так настроился. - Давлет задумался - следует ли настрой Олега считать уважительной причиной, и тот добавил: - Я пообещал пригнать завтра мопед - мотокружок откроем.
- А! - оживился начальник. - Для всех, надеюсь?
- Ну, кто захочет.
- Тогда прекрасно! - Он вынул из стола бумажку, заложил в машинку, что-то напечатал и, расписавшись, вручил Ухарю. - Документ! Первое увольнение! Робу не снимать! Надо бы парадную, но... Сейчас Рая за обедом поедет - беги!
- Спасибо!
Олег отдал честь у вышел.
- И я рад, что остаешься! - сказал я, улыбаясь.
- Твоя агитация! - заметил Олег, сдвигая мне пилотку на глаза и тут же поправляя ее.
- Это хорошо! А Рэкс?
- Тоже остается.
- Это плохо!
- Это нормально! Надо следить, чтобы трещина не расширялась, помнишь? Ну, бывай! - Он полукозырнул мне, сбежал по трапу и легкой рысцой вынесся на берег.
Проводив Олега до кустов, я перевел взгляд на травинку, брошенную им, которая, не намокая, так и лежала на воде, как на пленке. Под ней, в тени дебаркадера, повисла стайка мальков, мягко подсвеченная снизу растворенным в воде солнцем. С другой стороны о борт терлись бревна, с ласковой надоедливостью, как, наверно, трутся китята о свою китиху, если у них это водится. Низко над мачтой ретранслятора прошел на посадку "окурок", как называли мы Як-40. Чуть выше на одном уровне плыли редкие плоские облака - воздушные льдины. Откуда-то от них падали на меня все звуки лагеря, полуспрятавшегося за кустами и деревьями.
Лишь берег был открыт.
В правой бухте кружил катер Григория Ивановича, очищая дно от топляков, которые обнаруживал и цеплял ему Ринчин, в желтом водолазном костюме и с аквалангом. Юнги на двух спаренных шлюпках помогали им буксировать выуженные коряги к берегу, где их подхватывал тросом бульдозер.
В глубине левой бухты, в самом первобытном углу "Ермака", трещала бензопила, и мои аборигены таскали оттуда сучья и коротыши на чистую площадку у "Крокодила", где возводил из них пирамиду наш взводный Мальчик Билл, как прозвал нашего Юру Задолю Филипп Андреевич, и кличка сразу прилипла. Давлет, по-моему, знал какой-то секрет прозвищ, он уже окрестил пол-лагеря, и все удачно, только я оставался ему не по зубам. Сначала мне это льстило, что вот, мол, я какой хороший, что даже не обзовешь меня никак, но потом вдруг сообразил, что наоборот - я хуже всякого, ни рыба ни мясо, раз во мне нет даже зацепки для прозвища! Плитка шоколада, обещанная в награду, и та не помогала! Я уж и сам перебрал сотню вариантов - нету, хоть тресни!
Обогнув кусты, от плаца, где варяги с мичманом Кротовым готовились к поднятию мачты, примчался Сирдар, в плавках. Тормознув у мостика, он крикнул, по старой злой памяти не желая иметь со мной никакого дела:
- Филипп Андреевич!
- Пусть не орет, а обратится по форме, - не отрываясь от писанины, сказал Давлет.
Обратиться по форме было для всех - нож острый, но Филипп Андреевич приказал мичманам нарочно посылать и посылать к нему юнг со всякими сообщениями и рапортами, чтобы они вживались в службу, которая, подчеркивал он, немыслима без "формы". Я бы тоже горел сейчас синим огнем, если бы не привык к обращениям в рабочем десанте, и теперь играючи козырял и выпаливал нужные слова. А юнги - о, бедные! - как только ни заикались они, чего только ни плели и каких только трюков ни проделывали перед начальником - разве что ногой честь не отдавали! Один, ополоумев от счастья, что с грехом пополам спихнул доклад, шагнул прямо за борт, в другую от трапа сторону. Порог штаба лишал их памяти, сплошь и рядом прибегавшие посланники только пучили глаза, наглатывались по-рыбьи воздуха и ни с чем уносились восвояси. Поэтому-то я с ухмылкой передал Сирдару:
- Обратись по форме.
- Какая форма, я голый!
- Он голый.
- В штаб голыми не ходят, это не гальюн.
- Жми-ка лучше в гальюн, - посоветовал я, научившись, чтобы не попугайничать, на лету переиначивать реплики Филиппа Андреевича. - А это штаб!
- Какой гальюн, когда мне веревку надо!
- Ему веревку надо.
- Голому веревка? Странно.
- Зачем тебе веревка? - спросил я.
- Не мне, локшадин, а мачте! - сердито ввернул Сирдар Рэксово словечко.
- Он вас локшадином обозвал, Филипп Андреевич, - прикидываясь недотепой, сказал я.
- Не его, а тебя! - уточнил Митька.
- Сам ты локшадин! - оставив шуточки, крикнул я. - Только локшадины в штаб за веревками бегают! В штабе идеи, а не веревки! Чеши к Егору Семенычу!
- А где он? - примирительно спросил тот.
- Вон, с "дружбой".
- Тоже мне, штабисты! - проворчал Сирдар, однако припустил вдоль уреза, петляя по бревнам.
- Правильно, Сема! Так их! Учи мыслить! - похвалил Филипп Андреевич, откидываясь со стулом к стене, на которой почему-то висела подробная карта Внутреннего Японского моря, словно лагерь планировал туда поход. Потянувшись и на миг замерев в позе распятого, Давлет снова обрушился на стол.
У адъютанта была дерганная служба. Если остальные жили плавно, по распорядку, то нас с Димкой швыряло во все стороны - сбегай туда, спроси о том, передай это! - зато уж мы подробно знали про все, что делается в лагере.
У мостика появился робкий юнга Швов, худой и бледный. Купание еще не началось в лагере, а он уже умудрился получить россыпь чирьев себе на шею, которая поэтому была забинтована от ключиц до челюстей, - какой-то полузадушенный вид был у Швова, и жалкий, и одновременно - противный.
- Чего тебе? - спросил я.
- Филиппа Андреевича.
- Кто там? - отозвался Давлет.
- Швов.
- Что случилось?
- Что случилось? - переспросил я.
- Меня дразнят, - тихо сказал Швов.
- Его дразнят.
- Как?
- Как?
- Нехорошо.
- Нехорошо, говорит.
- Пусть не сачкует - будут дразнить хорошо!
- Не сачкуй, и не будут дразнить, - на более утешительный лад перестроил я фразу.
Чуть выждав, не покажется ли сам Давлет и не посочувствует ли ему, такому больному и такому обиженному, Швов удалился, сцепив за спиной руки, точно сам себя беря в плен. Едва он скрылся в кустах, как из этого же места, словно в цирковом фокусе с переодеванием, выскочил другой юнга. Ступив на мостик, он судорожно взял под козырек, хоть и был простоволос, поднялся на палубу, бледный и сосредоточенно-бездыханный, шагнул в штаб, опустил руку и, мертвой хваткой вцепившись ею в штанину, выдохнул, глядя под стол, на туфли Давлета:
- Уважаемый директор!.. - Я сразу понял, что докладу крышка. - То есть начальник!.. То есть не уважаемый, а этот... - Все, юнга отключился, во всем мире его интересовали теперь лишь туфли Филиппа Андреевича, тупоносые, с широким, как у лыжных ботинок, рантом, словно именно их он пришел выпрашивать у начальника.
- Ладно, иди вспоминай, - вздохнул Давлет.
Юнга сорвался с места, как хоккеист со скамейки штрафников, когда истекло время наказания, и на мостике чуть не снес плечом фотоаппараты с посторонившегося дяди Геры, фотографа. Дядя Гера продолжал жить в лагере, щедро изводя пленку. И хоть Филипп Андреевич и дядя Гера, судя по их отношениям, были старыми приятелями, я предупредил:
- Фотограф. Пустить?
- Конечно.
- Адъютанту его превосходительства салютик! - с безмерным счастьем приветствовал меня дядя Гера, щуря на солнце свои несколько оттянутые к вискам глаза, что придавало ему шустровато-зверьковатый вид. - Шеф дома?
- И готов принять вас.
- У-у, как славно! - пропел фотограф, двумя скачками осилил трап и, легонько опершись о меня, как о продолжение кнехта, скользнул, пригнувшись, в штаб, откуда сразу же полилось: - Ну, адмирал, я отстрелялся! Оставил кадров десять на подъем мачты - и все! Дело за текстом.
- Пиши.
- Пока не о чем.
- Вот тебе раз! Сделал полтыщи снимков и - не о чем!
- Видишь ли, старина, снимок многозначительнее слова. Если на снимке юнга, положим, несет чурку, то это еще не значит, что - в костер, а может - в машину и - в детсад - шефская помощь. А если писать, то лишь - в костер. Вот какая штука. Ведь, откровенно говоря, твои юнги пока заняты ерундой!
- То есть, как ерундой?
- А так!
- Благоустраивать свой лагерь - ерунда?
- Конечно.
- Иди-ка ты!..
- Вот почему бы вам, например, не ловить браконьеров в этом заливе? - предложил дядя Гера.
Филипп Андреевич рассмеялся:
- Какое совпадение! Мы сами собираемся браконьерничать, если сети не разрешат!
- На здоровье! Тогда бревна вылавливайте! Смотри, сколько их тут! И вид портят, и мешают. Вылавливайте, сплачивайте и отправляйте на целлюлозный комбинат. Это идея! Тут и девиз шикарный Haпрашивается: "Сплачивая бревна, сплачиваемся сами!" - захлебнулся восторгом фотограф.
- Девиз, конечно, шикарный, - согласился Давлет задумчиво, - но пусть под него пляшут лесозаготовители! А мы попробуем сплотиться без бревен!
- Или живицу, а?
- Ну, знаешь ли! - воскликнул Филипп Андреевич вскакивая. - Юнга Лехтин, сбегай-ка в это... м-м... на плац! Нет, мичмана Чижа ко мне! Срочно!
- Есть! Я ему отсюда просемафорю!
- Нет, ты лучше ногами просемафорь туда!
- Есть! - ответил я, поняв, что от меня хотят отделаться, и, сунув флажки за ремень, припустил.
Мичмана Чижа я нашел в центре завала - топором он сносил сучья, чтобы Егору Семеновичу было удобнее пилить. Несмотря на завал, я обратился по форме:
- Товарищ мичман, вас начальник зовет!
- Угу.
- Срочно!
- Лечу!
- А-а! - проверещал Димка и облапил меня сзади.- Тебе час осталось адъютантить!
- Знаю.
- Как там, порядок?
- Полный!
- Смотри, не обижай Филиппа Андреевича! А то будешь иметь дело лично со мной!
Мы выбрали по чурбачку и пошли обратно. Мальчик Билл, в соответствии с каким-то своим замыслом, Димкин чурбачок пристроил внизу, а мой швырнул на самый верх пирамиды. Напившись с "Крокодила" и благодарно похлопав его по боку, я поспешил в штаб. На крыше его стояли пять метровых букв из белого пенопласта - ЕРМАК - Алькина работа. Вырезанные с былинным фасоном, незаметно раскрепленные тонкой алюминиевой проволокой, буквы эти почти парили в воздухе, омолаживая старый дебаркадер. Вообще Алька успел сделать много: около десятка щитов вдоль дороги от шлагбаума к камбузу, на которых сияли юнги то с шваброй, то с штурвалом, то с ложкой в руках; загнул из фанеры трехметровое туловище Посейдона на подмостях у плаца и еще что-то и еще - трудягой и талантом оказался этот тихий мальчишка.
Мичман Чиж вроде и не обгонял меня, но когда я вернулся, он уже был в штабе - действительно, чиж. Филипп Андреевич продолжал в чем-то убеждать мичмана:
- Я понимаю, что мало времени, но надо!
- Не знаю.
- О, у меня даже припев есть:
Так и бродит Посейдон
По сей день!
Игра слов, так сказать! Но это не обязательно, пиши другие! Ну, Валера, рискнешь?
- Надо подумать, Филипп Андреич.
- Подумай.
- Разрешите идти?
- Иди. И думать начинай уже за порогом!
Мичман Чиж выпорхнул из штаба, минуя, мне показалось, трап, сразу на мостик, невесомо прошествовал по нему и стал удаляться какими-то танцевальными приступками.
Дядя Гера молча сидел у печки. На его зверковатость легла тень прирученности - разговор с Давлетом, ради которого меня отослали, вышел, похоже, не в его пользу. И очень хорошо. А то ишь - бревна сплачивать!
- Ну, айда! - сказал Филипп Андреевич. - Вот-вот подъем мачты! Сейчас как вдарю большой сбор! Народ как хлынет на плац! Люблю этот момент! - С палубы он прислушался к рабочему гомону на берегу и удовлетворенно дернул губами. - Трудятся, как пчелки!.. А ведь не все трудятся! Смотри! - Он приставил ко рту ладони рупором и грозно затрубил: - А ну, сачки-и!.. - И тотчас там и тут в кустах сорвались испуганные воскликй, там и тут кусты дернулись и зашуршали. - Держи их! - подстегнул Давлет и, убрав ладони, коротко хохотнул. - Видишь - тут собрались все доблести и пороки мира, а ты - писать не о чем! Прокисшие у тебя мозги и волосатое сердце, товарищ фотокор! - И, победоносно глянув снизу на дядю Геру, Филипп Андреевич щелкнул по носу его аппарат и проворно сбежал по отбившему чечетку трапу.
Я - за ним.
Мы свернули направо, к шлюпкам, и в одной из них заметили голову с забинтованной шеей. Это был юнга Швов. Сидя на одной банке и опершись ногами в другую, он палочкой задумчиво мутил воду под собой. Ни крика Давлета с дебаркадера, ни нашего приближения он не расслышал - он отсутствовал в этом мире.
- Швов, ты почему здесь? - спросил Филипп Андреевич. - Тебе что, волны пасти поручили?
- Нет.
- А что тебе поручили?
- Бетонировать.
- Что?
- Крюки для турника.
- А ты почему не бетонируешь? - Швов молчал, отвернувшись. - Тебе трудно?.. Или больно?.. Ты почему не работаешь? - созревшим криком оглушил нас Давлет, и лицо его, сразу потеряв обычную подвижность и летучую игру черт, налилось твердостью и нездоровой синью, еще чуть-чуть - и оно, кажется, необратимо закаменеет, но гнев, словно зная свою меру, быстро пошел на убыль. - Все заняты, все копошатся, так почему же один ты ждешь криков и понуканий?.. Кстати, как тебя дразнят? Знаю, что нехорошо, но как?.. Не стесняйся, тут все свои, По-матерному, что-ли?
- Нет.
- А как?
- Клизма.
- Клизма?.. Хм, действительно нехорошо!
- И говорят, что это вы велели обзываться.
- Да, я велел, но не обзываться! А ты подумай, нет ли в тебе чего-нибудь такого, клизменного! А сейчас ступай и доложи своему мичману - кто у тебя, Кротов? - вот, доложи ему, что я дал тебе наряд вне очереди! Ясно?
- Ясно.
- Шагом-марш!
Швов поплелся наверх по дорожке Посейдона, снова каторжно сцепив за спиной руки. Филипп Андреевич позаглядывал в шлюпки, похлопал по их крутым бокам, поднял с земли коряжку, изогнутую бумерангом, и запустил в воду.
- А ты говоришь, бревна надо вылавливать! - зло заметил он дяде Гере. - Души вот их надо вылавливать!
- Мда-а, - взгрустнул дядя Гера.
- Что бы ты с ним сделал?
- А часто он так?
- Ежедневно, а то и по два раза на день!
- Отправил бы домой.
- Пожалуй. Но попробую еще шок.
- То есть?
- Встряску. Знаешь, как заикастых лечат? - спросил Давлет. - Полыгин, ты свободен!
Я был бы не против послушать, как лечат заикастых, Чтобы при случае просветить дядю Ваню, но пришлось откозырять - в самые интересные моменты от адъютанта всегда отделываются.
И я рванул к Посейдону, который представлял собой пока лишь круглую пятнисто-желтую тумбу, без трезубца и головы - ее Алька доводил до ума в своей мастерской.
15
Состыкованная внахлестку из трех небольших сосен - в семь, шесть и пять метров, - с постепенным падением толщины, ошкуренная и казавшаяся налитой каким-то восковым светом, мачта огромным зигзагом пересекала по диагонали весь плац, как упавшая с неба молния, которую предстояло как бы вернуть небу. От обоих стыков ее и от макушки, с короткой доперечиной, струились в стороны многочисленные веревки.
Мичман Кротов, сам полуголый, не различался бы в полуголой толпе, если бы не его уверенно-энергичные жесты, которыми он объяснял что-то своим варягам.
Верхом на мачте сидело несколько человек, подчищая топорами грубо ободранные места. Среди них я вдруг увидел Земноводного и, радостно подсев к нему, спросил:
- Миш, ты чего не с нашими?
- Отпросился. Тяжело там.
- Ты этого и хотел.
- Не рассчитал. А теперь понял, что к большим нагрузкам надо переходить постепенно.
- Так не похудеешь.
- Похудею. Уже чувствую слабость, - значительно, словно вплотную приблизясь к великому открытию, сообщил Мишка. - Сегодня надо второе съесть!
- Димка не даст.
- Подумаешь - Димка!
- Но вы же договорились. А он любит и сам держать слово, и чтобы другие держали. Однажды братишка Федя его обманул, так Димка ему стакан компота в лицо выплеснул.
Земноводный озабоченно поджал губы. Трудно давалась ему мимика, потому что вспученные щеки, из которых в основном состояло его лицо, не поддавались легким, игривым движениям, а усилия вырубали карикатурность.
- Скажу, что в обморок могу упасть.
- Ты-то?
- А что? Я уже падал. Мой организм - загадка, даже для меня. Видишь: хочу тяжестей - шиш, хочу не есть - шиш. Кругом шиши, а что надо - черт знает.
- Ладно, я поговорю с Димкой, - пообещал я.
Мичман Кротов объявил аврал, велел всем распределиться по длине мачты, скомандовал "три-четыре", и мачта, подхваченная почти сотней рук, в том числе и моими, оторвалась от подкладок, поплыла, выдвинулась за пределы плаца, повернулась к морю и, упершись основанием в плаху, вставленную в яму, где недавно торчал наш "хлыстик", снова легла на перемещенные прокладки. Задним ходом от хозкорпуса подошел автокран.
- Рэкс, доложить начальнику о готовности! - распорядился мичман Кротов.
- Сирдар, доложить начальнику! - отфутболил Рэкс Митьке, назначенному командиром взвода, - то, что полученный приказ не обязательно выполнять самому, а можно, и даже нужно, передавать подчиненным, - это младшие командиры усекли сразу, и с восторгом пасовались самыми пустячными делами.
- Юнга... - рявкнул Митька, ища кого бы послать.
- Отставить! Сми-ирно! - скомандовал мичман, увидев поднимавшихся на плац Давлета и фотографа, и поспешил к ним.- Товарищ начальник лагеря, мачта к подъему готова!
- Вольно! - Филипп Андреевич прошелся вдоль мачты, осматривая стыки, и попутно потрепал по голове Земноводного, опять пристроившегося с топором. - Стираешь, Миша?
- Ошкуриваю!
- Вот я и говорю: стираешь грань между умственным и физическим трудом!
- В этом смысле - да! - Земноводный улыбнулся и похлопал себя по животу, глядя при этом на живот начальника. - Мне это полезно! Я обещал маме похудеть!
- Давай-давай! Поможем! - одобрил Филипп Андреевич и - мичману: - Юнга Швов доложил о наряде?
- Так точно!
- И что?
- Отправил наломать пару веников.
- Хорошо... Неужели поднимем?
- Поднимем.
- А может, все же спецбригаду вызвать?
- Варяги и есть спецэкипаж, - напомнил мичман Кротов.
- Ну, спецы спецам рознь, - возразил Давлет и попружинил мачту. - Не сломается?
- Не должна.
- Не должна или не сломается?
- Не сломается.
- Прекрасно! - заключил Филипп Андреевич. - Значит, можно бить большой сбор?
- Можно.
- Чур, я!.. Чур, я! - раздалось вокруг, и несколько человек, стоявших ближе к ГКП, бросились на балкон, где висела корабельная рында.
- Чур, я! - крикнул Давлет.
Все остановились.