А действительно, почему? Измайлове. Парфюмерная фабрика. Валька. Вот видишь, а говорил, у тебя никого не осталось. Валька Бурцев, палочка-выручалочка. Откуда только Шумахер мог знать о нем? Ну мало ли откуда - Шумахер, он такой: наружка, прослушка, шпанская мушка… Слушай, ты, мушка, а за что же ты Вальку собираешься так подставить?…
Впору было отпустить педали, морду на руль и - в столб. Но… нет, нет! Он сейчас что-нибудь придумает. Ну вот же светофор, со стрелкой, сложная развязка, трамвай ползет навстречу и налево, то есть наперерез… И на мигающий зеленый, вперед, перед самым носом, тетенька, милая, тормозни, спасибо, а вот теперь поддай, поддай! И сзади скрежет, и хруст, и мат.
Да живы они, живы, не убил он никого. Удалось, в точности как надо удалось. Значит, все-таки есть Бог на небесах! Бог, которого нет.
* * *
И Валька оказался на работе. Случай для лета не слишком редкий, но все же мог и не застать, ведь не созванивались.
Отправив своих на дачу, Бурцев, как правило, пропадал на работе днями и ночами. И денег побольше, и вообще - чего дома-то делать? Видюшник, что ли, смотреть? Надоело уже. А тут ребята - весело, хорошо. Золотой человек Валька!
- Ну, с чем пожаловал, коммерсант? Опять загадочная дырка в коробке передач? Трансмиссионное маслице уходит? Э, да ты, брат, какой-то взмыленный. Случилось что? Нельзя так много работать в такую жару. Здоровья не хватит. Пойдем ко мне наверх, перекурим, чаю попьем.
- Погоди, Вальк, дай отвертку.
- Крестовую? - деловито осведомился Бурцев.
- Кажется, да. Номера отвернуть.
Больше Валька ничего не спрашивал. Молча следил за процессом. А Давид вручил ему оба номерных знака и сказал:
- Порежь их на мелкие кусочки и раствори в электролите. Или в чем они там растворятся?
- Да ты сбрендил, Дод! Это же твоя машина. Или я что-то путаю?
- Это была моя машина. За мной сейчас гнались, и больше на этой машине никуда ездить нельзя. Я тебе сейчас все расскажу, а ты уж сам решай, разбирать её на части, сдавать в милицию или просто выкатить к чертовой матери за ворота. От греха. Когда они придут и спросят, решать будет уже поздно.
- Погоди, как то есть придут? Ты от них оторвался или они где-то здесь?
- Я от них оторвался, иначе просто не стал бы к тебе заезжать. Но они все равно придут, они тебя вычислят. Понимаешь, это же не рэкетиры какие-нибудь с Рижского рынка.
- А кто они, Дод, мафия? - Валька сделал страшные глаза.
- Сам ты мафия, - горько усмехнулся Давид. - Это КГБ. Ты только не сердись на меня, Валька! Господи, что я говорю - "не сердись"! Ты только не проклинай меня потом, Валька. У меня действительно, кроме тебя, никого не осталось. Так уж вышло, Валька, не проклинай.
- Ты что, с дуба рухнул? Причитаешь, как баба. Когда это я вашего КГБ боялся. Просто ты мне сейчас спокойно объяснишь, что тебя с ними связывает, что беспокоит, где клапана стучат, а где масло подтекает. Понятно? И без паники. Пошли наконец наверх, чайку попьем.
Мог ли он Вальке рассказать все? Нет, конечно. Это же крыша съедет враз у кого угодно. Он рассказал ту половину правды, которая была наиболее безопасна и все же убедительна.
Он прикурил без спички сигарету, сбросил глазами на пол сигаретную пачку, ещё какую-то подобную же чепуху продемонстрировал. И все стало понятно. И отработали они с Валькой несколько легенд и несколько вариантов поведения. В итоге выбрали самый лучший, при котором Бурцев получался полностью отмазан, при котором ничего, ну абсолютно ничего ему не грозило. И Валька был готов защищать интересы всех экстрасенсов мира, отстаивать их права в прессе и с трибуны съезда, обличать и клеймить нещадно произвол спецслужб и т. д. и т. п. Особенно после того, как они выпили уже не чаю, а бутылку "Варцихе". А они её выпили на двоих, потому что Давид настаивал, у меня, говорил, сегодня особый день, и ты, говорил, Валька, просто не имеешь права со мной не выпить. И когда доцедили с донышка последние капли, Давид вынул пачку в десять тысяч, положил на стол и сказал:
- Это тебе.
- С ума сошел? Зачем мне такие деньги? За что?
- За все. Ты меня от смерти спас.
- За это не платят.
Давида уже слегка развезло, жара и нервотрепка делали свое дело, но он помолчал и все-таки понял: Валька прав.
- Извини, - сказал Давид. - Считай, что я просто оставляю их тебе на хранение. Мне сейчас придется скрываться, по кустам бегать, я же их просто потеряю или украдут у меня.
Бурцев согласился, понял и деньги убрал.
А ведь на самом деле у Давида, кроме Вальки, никого не осталось. Он бы ему и квартиру оставил. Но ведь по нашим законам - невозможно. Машину - оставляет, но и из этого вряд ли что хорошее получится. Так хоть деньги…
- Спасибо, Вальк. - Он стал прощаться. - За все спасибо, правда. И не поминай лихом. А я как выплыву из подполья, сразу тебе позвоню, честное слово. Прощай, Валька!
* * *
И он пошел пешком в сторону Чистых Прудов. Через Электрозаводский мост, по Бакунинской, Спартаковской, по Карла Маркса, через Садовую, зачем-то мимо Маринкиного дома, переулками, по улице Обуха и на Покровский бульвар… Пешком это было далеко, ох как далеко! А троллейбусы уже не ходили, и метро, конечно, не работало, да и какое метро, там же полно милиции. И таксомоторов он боялся: остановишь машину, а в ней шестеро головорезов - к черту, к черту! До утра ещё далеко, Особый день кончается с рассветом, он должен дойти до конторы, обязательно должен. Почему до конторы? Да потому, что там его не ждут, не могут ждать, в такое-то время. Ведь по канонам любых спецслужб, это же полный бред - возвращаться туда, откуда все и началось…
* * *
Он шел и шел через всю Москву, пустую и страшную, как после войны или эпидемии. Где же люди, где? Куда подевались машины? Может, он просто спит? Спит на ходу?
А вода падала с неба и высыхала. Снова падала и снова высыхала…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАУШЕН - КЕНИГСБЕРГ МЕТРОПОЛИЯ, XXI ВЕК
Глава первая
Область, где сразу достигается полное понимание всех вещей, называется, согласно Будде, пара-мартхой, или абсолютной истиной, и истина эта не может быть выражена в словах.
НагарАжуна (I век до н э)
Мадхьямики говорят, что мы спим, даже когда мы бодрствуем.
Радхакришнан (XX век)
Группе Хомича хватило минуты, чтобы покрыть расстояние в пару сотен метров, вышибить все двери, занять комнату Изольды и взять под прицел хозяйку и странного гостя на дереве. Правда, Симон насчитал только шесть человек, седьмой держал его на мушке снизу, из сада, а где были ещё пятеро - одному Богу известно, может, их уже нигде не было - отработали свое ребята.
А вот шестеро в ярко освещенной комнате второго этажа стояли теперь, как статуи в раушенских скверах, и Изольда стояла напротив них, уже успевшая накинуть халат на свое забрызганное кровью тело, а на тело шатенки - вмиг промокшую простыню, причем накинула так, что голова из-под простыни выглядывала, словно у спящей, вот только глаза были открыты, а чуть пониже виска…
Почему он бросил свой пистолет после третьего выстрела? Зачем подавал условный сигнал? Или это вышло случайно? Почему не слез с дерева сразу? Почему теперь этот идиот в центре комнаты, стоящий в позе курсанта на учебных стрельбах, целится прямо ему в лоб? Почему совсем не страшно и вообще на все наплевать? А впрочем, какое это имеет значение?
Симон обернулся на шорох в кустах и увидал восьмого из группы Хомича. Да, он определенно был из группы: униформа, оружие, небрежно брошенная команда "отставить" тому седьмому, нацеленному.
Симон до сих пор видел седьмого боковым зрением, а теперь, глядя в упор, трудно было не отметить, как тот беспрекословно подчинился и опустил ствол.
- Меня зовут Тристан, - тихо проговорил восьмой и поднял глаза.
Да, конечно, этот тоже из группы Хомича, вот только с глазами у него как-то не все в порядке - они наполнены глубоким красным свечением, как у сиамского кота в темноте или как на цветных фото, сделанных со вспышкой в те времена, когда с этим ещё не умели бороться.
И вдруг Симон узнал подошедшего. Он видел его меньше двух суток назад, утром. Точнее, он видел эту голову, лежавшую тогда отдельно в лифте.
А глаза человека, назвавшегося Тристаном, не просто струились красным свечением - глаза разгорались…
* * *
Симон разлепил закоченевшие на перекладинах стремянки пальцы и, падая во мрак, понял, что теперь он будет жить вечно. Или он понял это раньше?
Очень хотелось, чтобы в этот момент кто-нибудь выстрелил в него. А если не выстрелит, его вполне бы устроило упасть на землю вниз головой и сломать шею. Уж очень хотелось узнать, как это: умереть, чтобы снова жить. Не позволили. Мерзавцы! Так нечестно. Ведь он для них убил эту Шарон с каштановыми локонами, а на него пули пожалели. Или чего они там жалеют на своих запредельных уровнях?
Шарон, шатенку, в Раушене, с шиком
Шмальнул шутя под шум пушистых шин.
Шарон кричала страшным громким криком.
Мир, сжавшись в точку, стал опять большим.
Мерзавцы!.. Ночью. Сдал на "пять". Пляши.
О чем это он? Кто и кому посвящает эти пять строк? Посвящает… Это что, и есть Посвящение?
* * *
Их только трое в комнате. Изольда шагает навстречу Тристану, шагает в его объятия, халат распахивается, халат падает за спину, и так они стоят молча и недвижно, и Симон стоит рядом, и в ушах стоит звон, и мир стоит на пороге взрыва, и что-то надо делать, а Симон почему-то приподнимается на цыпочках, ему очень важно посмотреть сверху на этих двоих… (Среди Посвященных одно время было модно просверливать себе дырочку в темени - делалась натуральная трепанация черепа с целью вновь открыть заросший в детстве родничок для прямого и полноценного контакта мозга с космосом)…как будто эти дырочки можно разглядеть, они же кожей затянуты… Но он разглядел: не было дырочек. Вот и славно. Он любит их обоих. Любовь - великое чувство. А страсть? Страсть он убил, стреляя в Шарон. Неужели?
- Ее действительно звали Шарон?
- Ее действительно зовут Шарон, - отвечает Изольда.
- А тебя действительно зовут Тристан?
- Да нет, конечно, - смеется Тристан, - в прошлой жизни меня звали Давидом, а в этой… пусть каждый зовет меня так, как ему нравится.
- А я - то думал, что Тристан - это я, - шепчет Симон.
- Так и есть, Сим-Сим! Я люблю тебя! - Изольда обвивает его шею руками, прижимается всем телом.
Она совершенно обнажена, сброшенный с плеч халат лежит чуть позади под ногами, а Тристан, то Сеть Давид, конечно, стоит рядом и тянется, тянется вверх, привстав на цыпочки.
Смена караула - торжественно, помпезно.
Смена лидера - сурово, по-спортивному.
Смена партнера - пошлятина, бытовуха…
А на самом деле? На самом деле они все трое вдруг стали легкими-легкими и поднялись в воздух.
* * *
- А что делают с телами Посвященных после того, как души покидают их?
- Ничего особенного. Хоронят, как обычных людей. Шарон похороним мы. У неё не было родственников в этом историческом периоде. У неё здесь никого не было. Даже ваша жандармерия не станет её искать. Пошли.
Они вдвоем отнесли на первый этаж завернутое в простыню тело и вышли через заднюю дверь в прохладную темноту сада. Под сосной, рядом с прислоненной лестницей, стояли две лопаты. Симон мучительно вспоминал, были они здесь, когда он только ещё лез наверх, или нет. Вспоминал, вспоминал и не вспомнил.
- Пошли, - ещё раз сказал Давид. Они начали копать.
- Мы что же, похороним ее… - Симон замялся, - вместе с этим…
- Нет, я выдернул его. И они продолжили работу.
- А где все остальные? - вдруг встрепенулся Симон.
- Ты приказал им отправляться в Кенигсберг в распоряжение Котова и Хачикяна.
Чего-то подобного он и ожидал. Ведь не только не удавалось вспомнить некоторые слова, мысли, действия - после трех выстрелов в окно из памяти выпали целые куски событий. Даже не так - мир вообще рассыпался на осколки, которые Симон теперь собирал, но они не совпадали или совпадали, но плохо, как могут совпадать похожие фрагменты разных миров.
* * *
Похожие фрагменты разных миров. Какой из них раньше, а какой позже - спрашивать бессмысленно. Как приклеишь - так и будет.
* * *
Вот они сидят втроем, Изольда одета (юбка, кофточка, изящные туфли) и пьют чай из огромных пиал. Тело Шарон ещё тут, на полу, поверх простыни намотано покрывало, а жуткий, черный, мокрый "двухконечник" поблескивает среди окровавленного смятого белья, как только что рожденный мертвый уродец. У дверей маячит Хомич, но Симон кивает ему, и капитан уходит.
- Ну и что в городе? - интересуется Изольда, прихлебывая горячий чай.
- Да, действительно, - оживляется Симон. - Тоже хотел спросить: я много народу положил?
- Да практически никого, - Давид решил начать с последнего вопроса. - Ты стрелял в Посвященных, а Посвященных хоронят тихо, без почестей и оркестров, без протоколов и сообщений в газетах. А в городе уже совсем спокойно. Вообще-то сейчас время всеобщего сна.
Симон не понимает, заложена ли двусмысленность в последнюю фразу, но спрашивает о другом:
- А Ланселот?
- Ланселота увезли свои.
- На красном "опеле"?
- Да.
- Это были бандиты или разведчики?
- Не знаю.
- ?!!
- Действительно не знаю. Я не Бог, которого нет, я просто Номер Два. Но Ланселот остался жив. И за парня с девушкой можешь не беспокоиться. Они не случайно оказались рядом, потому что тоже были из наших.
- Все, - говорит Симон, - сейчас я слечу с нарезки.
- Дейв, - улыбается Изольда, - а как ты думаешь, что произойдет, если один из трех Орлов действительно помутится рассудком?
- Никак не думаю. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Симон ни с того ни с сего роняет пиалу. Пиала - вдребезги, волны горячего чая сметают все на своем пути, Изольда, визжа, подпрыгивает. Давид хохочет.
Занавес.
* * *
"А я - Номер Три?"
"Ну конечно, ты - Номер Три".
Они сидят друг напротив друга и разговаривают молча - глазами. Они сидят втроем голые, все в позе "лотоса". Никогда Симон не умел сидеть в этой позе, но сегодня возможно все. Тем более что это уже не сегодня и не здесь. Солнце лупит через стекло, дом другой, постель другая, очень чистая, за окнами башни, купола какие-то, и они втроем, все вместе, только что занимались любовью. Было очень здорово.
"Я - Номер Три?"
"Ну конечно, ты - Номер Три".
"Что это значит?"
"Ты - один из Орлов. Знаешь древнюю горскую поговорку? Только воробьи сбиваются в стаи - орлы летают поодиночке".
"Воробьи? А Потер Шпатц тоже был воробьем?"
"Почему был? У нас не говорят был. Шпатц, он и есть шпатц, то есть воробей. Они все - воробьи, даже Владыка Урус. Среди Нового Поколения Посвященных только трое таких, как мы, только трое, кому назначен Путь Орла".
"Путь Орла? Иглроуд?"
"Да, почему-то по-английски они назвали его именно так".
"Кто они?"
"Древние. Те, кто написал Канонические Тексты. Среди них тоже были Орлы. Но вот те уже именно были. Потому что они - Ушедшее Поколение Посвященных. Ушедшие теперь уже не здесь".
"Не понимаю".
"А я и не надеялся, что ты поймешь. Этого никто не понимает".
"А Владыка Шагор?"
"Что Владыка Шагор? Он понимает больше, чем можно себе представить. Видишь ли, когда-то давно не существовало двух конфессий. Но потом Владыка Шагор, Великий Левиафан, Демиург Мрака объявил, что послан был в мир Черными Рыбами Глубин…"
"Бред собачий! А нас отправили в мир Белые Птицы Высот. Я правильно запомнил? Здорово! Белые воробьи, белые марабу, белые голуби мира, белые вороны, наконец. А я, стало быть, белый орел…"
Симону вспоминается старая-старая, виденная в юности реклама так называемой американской водки сомнительного польско-украинского производства: "Ты кто?" "Й-я? Я - б-белый ор-рел!" Произнеся эти слова, пьяный мужик в балетной пачке терял равновесие и падал на сцену. Симон тоже падает. Падает с кровати, не расплетая ног. И снова делается темно.