- Паша, послушай же ты меня наконец! - взмолился я. - Ты действовал в рамках существующего законодательства. Я уже тысячу раз консультировался с юристами. Сам просмотрел не только статьи, но и подзаконные акты, все разъяснения. Ни одна из найденных полицией бумаг не свидетельствует о совершении тобою преступлений. Твой директор перечислял кому-то деньги. Ты не знаешь, кому. Ты не знаешь, какие услуги при этом выполнялись. Но по документам они выполнялись. Твой директор отправлял кому-то нефть. Ты не виноват в том, что она не доходила. У нашего холдинга нет претензий к твоей фирме. У государства, в лице налоговой инспекции, которая сто раз проверяла и холдинг, и твою фирму, нет к тебе претензий! Это тебе ясно?
Он не ответил. Судя по выражению его лица, мои слова его не убеждали.
- На сегодняшний день тебя вообще не в чем обвинять, - продолжал я. - Максимум, что можно инкриминировать, да и то не тебе, а твоему директору - это халатность или превышение служебных полномочий. Такие дела не доходят до суда, а если и доходят, то там же рассыпаются. Как только ты признаешься в чем-то, ты вешаешь на себя срок. Сам! Потому что это уже преступный умысел! А если ты еще сдуру расскажешь, что получал за это наличные...
- Я не собираюсь ничего говорить о деньгах! - взвизгнул он. - Я еще не выжил из ума! Я скажу, что выполнял чужие приказы!
- Еще хуже! - вздохнул я. - Час от часу не легче. Это означает наличие сговора. Другая статья. Наказание за нее в два раза больше! Да поговори ты сам с юристами, если мне не веришь!
- Я говорил с женой, - признался он неожиданно. - Я ведь никогда ей ничего не рассказывал. А тут взял и рассказал. Сегодня ночью... Она плакала. Заклинала меня детьми. Она говорит, что налоговой полиции нужен не я, а Храповицкий. Что я тут ни при чем. Что я всего лишь исполнитель. Стрелочник. Почему я должен страдать за кого-то?
- Паша, деньги нигде не предлагают просто так. В других фирмах тебе пришлось бы заниматься тем же самым. Пойми одно: ты не сможешь причинить вреда Храповицкому, не причинив вреда себе. Твое признание в первую очередь означает твою вину. Это аксиома. Думаю, даже твоя жена не будет с этим спорить. Тогда как вину Храповицкого еще нужно будет доказать. Это особенности нашего закона. Мы можем сесть только в одном случае: если возьмемся за руки, сами придем в суд и дружно во всем сознаемся. Хотя если мы так поступим, наши адвокаты обжалуют приговор на основании нашей психической неполноценности.
- Жена говорит, что если я все расскажу, они дадут мне гарантии, - уперся Сырцов.
Я уже тихо ненавидел его жену. И я не сочувствовал ему. Если бы речь шла о нем одном, я бы повернулся и ушел. Предоставив ему действовать по собственному разумению и в соответствии с указаниями его дражайшей половины. Но он тянул за собой на дно всех нас. Мы не могли выплыть, не вытащив его.
- Если я во всем признаюсь и буду с ними сотрудничать, мне дадут максимум два года условно, - продолжал он с какой-то непостижимой для меня готовностью к такому исходу. - Я смогу остаться на свободе. Имущество, конечно, все равно конфискуют, но тут уж не до имущества! К тому же что-то все равно останется.
- Паша, не хочу тебя огорчать, но судить тебя будет не твоя жена. И даже не налоговая полиция. Выносить приговор тебе будут судьи, а это совсем другая история. Ты же не игрок. Ты умный, трезвый, расчетливый человек.
Менее всего в эту минуту он походил на умного, трезвого, расчетливого человека. Но я упорно продолжал его убеждать:
- Это не рулетка. И рискуешь ты не деньгами, а своей жизнью. Зачем? Только потому, что тебе страшно? Но ведь еще ничего не произошло! Тебя еще даже не допрашивали. Посоветуйся с адвокатами. Если ты не доверяешь нашим, съезди в Москву, поговори со столичными знаменитостями. Я даю тебе слово, что ни один из них не рекомендует тебе того, что ты собираешься предпринять. Это безумие. Если ты так поступишь, ты точно сядешь! Причем один. Потому что все остальные будут отпираться. И учитывая, что закон на нашей стороне, а судьям мы будем платить, то козлом отпущения останешься ты! И это будет твой личный выбор! Твой и твоей жены! Моя уверенность, кажется, его поколебала.
- Ты и вправду так думаешь? - заглядывая мне в глаза, с сомнением пробормотал он.
Я и вправду так думал. Мне даже не пришлось притворяться, выдерживая его взгляд.
- Хочешь, поехали сейчас со мной? - предложил я. - У меня полон кабинет юристов, которые меня дожидаются. Послушай их. Ты же можешь их просто послушать?
Некоторое время он еще сомневался.
- Но ведь за нами следят, - нерешительно заметил он.
- И что? - возразил я. - Чем наша встреча здесь лучше встречи в офисе? Мы все равно под подозрением. Если мы перестанем встречаться, это не станет доказательством нашей невиновности. До сих пор мы держались вместе. То есть, борясь за себя, мы боролись за тебя и Пахомыча. Всеми нашими деньгами, всем нашим влиянием. Неужели ты и вправду хочешь остаться один?
- Ну, хорошо, - он все-таки сдался. - Поехали.
Орда юристов, отдохнувшая и повеселевшая, накинулась на Сырцова с таким напором, что через час он уже начал приходить в себя. А еще через некоторое время даже пытался отшутиться в ответ на задиристые выпады адвоката Немтышкина. Когда он уходил от меня, он уже не так сильно напоминал сумасшедшего.
6
- Дурак ты, Хаим Шмульевич, - говорил генерал Лихачев, любуясь на трясущееся лицо Пахом Пахомыча. - Вот посмотреть на тебя: вроде должность у тебя не маленькая. Деньжонки кое-какие водятся. Казалось бы, у такого человека хоть что-то да обязано в голове содержаться. Ан не тут-то было! Пусто. Дурак дураком! Шут гороховый.
- Никакой я не шут, - из последних сил хорохорился Пахом Пахомыч. - Что вы меня обзываете? Думаете, вам теперь все можно?
- Мне-то? - весело переспросил генерал. - Мне все можно. А что ты мне сделаешь? Побьешь, что ли? В угол поставишь? Раньше вам все было можно. Теперь мне. Да только дело не во мне. Я ведь не свое мнение о тебе высказываю, а твоих товарищей. Как там тебя в холдинге кличут? Пахом Пахомычем? А правда, что они тебя голым в ресторан таскали? И плясать заставляли у всего народа на виду?
- Вранье, - буркнул Пахом Пахомыч, пряча глаза. - Зачем вы эти сплетни собираете?
- Я не собираю, мне сами рассказывают, - добродушно возразил генерал. Ему нравилось дразнить Пахом Пахомыча. - Выходит, что родственник твой не больно высоко тебя ценит. Ты, кстати, знаешь, что он твою любовницу имел? Продавщицу-то твою? Ну, которую ты в Египет возил?
- Это ложь! - выкрикнул Пахом Пахомыч, вскакивая. Генерал расхохотался ему в лицо.
- Еще как имел, - радовался он. - Раза два с ней мутился, когда ты с женой в отпуск уезжал. У меня весь расклад имеется. По часам.
- Нет! - кричал красный Пахом Пахомыч, топая ногой. - Вы нарочно нас стравливаете! Я на вас жалобу подам за ваши действия.
- Ой! - в притворном испуге всплеснул руками Лихачев. - Не делайте этого, Пахом Пахомыч! Меня же из-за вас с должности снимут. Не губите!
Но, не выдержав роли, он вновь захохотал.
- Ну, пусть будет нарочно, если тебе так хочется, - отсмеявшись, примирительно заметил генерал. - Только когда выйдешь, поговори с ней по душам. Припри ее к стенке. Хотя неизвестно ведь, когда ты выйдешь. Да и выйдешь ли?
Лихачев в сомнении поскреб за ухом. Пахом Пахомыч сразу побледнел и без сил опустился на стул.
- Да, - сочувственно произнес генерал. - Был ты Умным, ты бы здесь не парился.
- Я ж не сам к вам пришел, - ответил Пахом Пахомыч, чуть не плача. - Мне ваши сотрудники чужое орудие специально подбросили.
Лихачев на этот упрек только улыбнулся. Он получал удовольствие от разговора и от процесса в целом. Поэтому беседовал с Пахом Пахомычем сам, хотя это было дело следователя.
Разговор происходил в воскресенье в его служебном кабинете. Генерал вчера вернулся накануне из Москвы в прекрасном расположении духа, с утра приехал на работу и велел доставить к себе Пахом Пахомыча прямо из изолятора временного содержания.
Лихачев сидел за своим столом в крутящемся кресле и не спеша поворачивался из стороны в сторону. Привычка держать спину, выработанная годами службы, не позволяла ему разваливаться, но чувствовал он себя чрезвычайно комфортно. В отличие от него, Пахом Пахомыч неуверенно ерзал на краешке стула, стискивал лежавшие на коленях руки и тер след от обручального кольца, которое с него сняли, перед тем как запереть в камеру.
Двое суток, проведенные в заключении, подействовали на Пахом Пахомыча убийственно. Выглядел он ужасно: с потухшими глазами, заросшим густой щетиной подбородком и обвислыми усами. Царапины на его лице от ногтей разъяренной супруги запеклись. Левая щека распухла.
Он был все в той же перемазанной грязью одежде, в которой его привезли сюда в пятницу, только у него еще забрали ремень и шнурки от ботинок. Душа в камере не было, и он ощущал себя немытым, покрытым коростой и опустившимся. Адвоката к нему не пускали. Газет не приносили. О том, что творится за стеной изолятора, он не имел никакого представления. На нервной почве он все время почесывался и опасался, что у него заводятся вши.
В прежней, еще недавней жизни генерал частенько встречался с Пахом Пахомычем на различных мероприятиях, организованных холдингом Храповицкого. Однажды генерал даже обхаживал его веником в бане после рыбалки и пил водку за его здоровье. Но сейчас, глядя на Пахом Пахомыча, униженного и раздавленного, он не испытывал к нему никакого сострадания. Он считал, что тот все это заслужил.
Лихачев представлял, что вскоре точно так же перед ним будет сидеть Храповицкий, перебирать ногами и прятать глаза. И бояться раздражить его, генерала Лихачева, неосторожным словом.
- Как сокамерники? - участливо продолжал расспросы генерал. - Не обижают?
Из трех сокамерников Пахом Пахомыча двое были сотрудниками налоговой полиции, которые под видом бывалых сидельцев уже вторую ночь напролет терзали Пахом Пахомыча насмешками, уверяя, что теперь на него повесят все грехи его начальников. По их профессиональному мнению, уже доведенному до сведения генерала, Пахом Пахомыч был близок к перелому. Оставалось его дожать.
Пахом Пахомыч не ответил. Вместо этого он сглотнул и бросил на генерала быстрый испуганный взгляд.
- Отпустите меня, - неожиданно для самого себя, жалобно попросил он. - Пожалуйста, отпустите.
Он был похож на маленького мальчика, который просит прощения у строгого воспитателя за случайный проступок.
- Не нравится, значит, тебе у нас? - поднял брови генерал, как будто эта мысль была ему внове и его огорчала. - Смотри-ка! Домой тебе хочется. Дальше воровать.
- Я не воровал, - еле слышно пробормотал Пахом Пахомыч.
- Воровал, - обрезал его генерал. - Все вы воровали. Документы у нас есть. Суть дела мы изучили досконально. И другие, в отличие от тебя, дурака, уже дают чистосердечные признания.
При этих словах Пахом Пахомыч невольно вздрогнул и завозился. Лихачев выдержал паузу, чтобы убедиться, что скрытая угроза, содержавшаяся в его словах, дошла до собеседника. И не спеша продолжал:
- Поэтому получается, что паровозом придется идти тебе. А ты говоришь, не дурак!
- Что я такого сделал?! - воскликнул Пахом Пахомыч бледнея. - Я же не совершал никаких преступлений! Мне же этот пистолет подкинули!
- Дело не в пистолете, - многозначительно поднял брови генерал. - А в том, что ты запираешься. Препятствуешь следствию. Вводишь его в заблуждение. А другие показывают на тебя. Изобличают.
- Кто? Кто показывает? - вскрикивал Пахом Пахомыч.
- А вот этого, милый друг, я тебе сказать не могу, - мягко ответил генерал. - Тайна следствия.
Он сочувственно цокнул языком и замолчал.
- Но я ведь даже не знаю ничего! - в отчаянии крикнул Пахом Пахомыч. - Мне и рассказать-то вам нечего.
- Да понимаю я, - кивнул генерал, переходя на приятельский, почти родственный тон. - Все понимаю. - Он вздохнул. - Знаю, что ты ничего не знаешь. Вот только помочь тебе ничем не могу. Кто-то же должен идти в тюрьму. Видишь, тут такая каша заварилась! Дело-то уже до Москвы дошло. У самого Генерального прокурора на контроле. Нам отчитываться надо. От меня результатов требуют. Хочешь не хочешь, а надо кого-то сажать. По всему выходит, что тебя. Воровали вместе, а отвечать тебе. Жизнь такая.
- Но почему? - твердил Пахом Пахомыч, ломая пальцы. - Почему я?
- А кто тогда? - вопросом на вопрос ответил генерал. - Не я же!
Пахом Пахомыч закрыл лицо руками. Плечи его затряслись. Лихачев смотрел на него со смешанным чувством удовольствия и брезгливости.
- Как же я могу тебе помочь? - с досадой произнес генерал, словно рассуждая вслух. - Ну, допустим, возьмусь я тебя защищать. А подельники твои будут требовать очных ставок. Доказывать, что ты главарь шайки. Организатор преступной группировки.
При этих словах Пахом Пахомыч издал глухой хлюпающий звук.
- Ты бы хоть какие-то доводы приводил! Ну, например, что выполнял чужие распоряжения. Храповицкого там, других начальников. Что они тебя запугивали! Угрожали, в конце концов! Что ты не мог им отказать. Глядишь, я бы хоть что-то мог для тебя сделать...
- Но ведь это же правда! - взмолился Пахом Пахомыч. - Вы же сами знаете, что так и было!
- Вот ты бы и говорил правду, - откликнулся генерал. - Я же тебя не врать заставляю. Мне ни к чему, чтобы ты на кого-то поклеп возводил.
- А если я так напишу, вы меня отпустите? - в глазах Пахом Пахомыча зажглась робкая надежда.
- Постараюсь, - пообещал генерал. - Хотя, конечно, трудно будет.
- Когда? - вырвалось у Пахом Пахомыча. Генерал задумчиво потер лоб. Потом покусал губы и тяжело покачал головой. Пахом Пахомыч следил за ним не отрываясь.
- Эх, была не была! - наконец лихо взмахнул рукой генерал, будто решившись на безрассудный поступок. - Сегодня отпущу. Пусть начальство ярится. Пропадай оно все пропадом!
- Сегодня? - задохнулся Пахом Пахомыч, не веря своим ушам.
- А почему нет? Подписывай и гуляй себе.
- Что?! Что нужно подписать? - нетерпеливо привстал Пахом Пахомыч, придвигаясь к столу.
- Показания, - усмехнулся генерал. - Только их сначала нужно следователю дать. Он уже ждет тебя. Да ты не бойся, - добавил он, видя, как разочарованно вытянулось лицо Пахом Пахомыча. - Ты просто повтори, что мне говорил. Что был простым исполнителем. Пешкой. Выполнял чужие приказы, опасаясь за свою жизнь... Ты понял меня?
- Понял, - замогильным голосом отозвался Пахом Пахомыч. - Я понял вас.
Ужасная внутренняя борьба раздирала Пахом Пахомыча. Он до смерти опасался вновь оказаться в камере. Он не знал, сколько ему еще предстоит там провести, но каждый лишний час был для него нестерпимой пыткой. Он боялся, что его переведут куда-то, где его начнут бить, оскорблять, может быть, даже станут насиловать. Этим его пугали сокамерники, рассказывая о том, как по утрам на зоне вынимали из петли тех, кто не сумел прижиться.
Он уже готов был поверить в искренность генерала и сделать все, что тот от него хотел. Но ему мешало тягостное удушливое предчувствие, шевелившиеся в глубине его души. Оно подсказывало, что его загоняют в западню, из которой ему, Пахом Пахомычу, уже потом никогда не выкарабкаться.
Возможно, если генерал попросил бы его подписать что-то здесь и сейчас, то Пахом Пахомыч так бы и поступил. Но едва генерал упомянул про следователя, как Пахом Пахомыч вдруг ясно осознал, что ничего сейчас не закончится. Что его будут мучить вновь и вновь, принуждая к каким-то новым поступкам, каждый из которых будет тяжелее и болезненнее предыдущих.
Пахом Пахомыч изо всех сил вцепился пальцами в сиденье стула. И, зажмурив глаза, ощущая, как по его щекам сбегают слезы жалости к себе, отчаянно надеясь, что Лихачев не замечает, как он плачет, он преодолел липкий страх. И выжал из себя фразу, которая вдруг всплыла в его памяти.
- Я отказываюсь от показаний, - пролепетал он непослушными губами. - Согласно статье Конституции. Этой... как ее номер... Статье...
Какой точно статье, он забыл. Но это уже было неважно.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Судья Евгения Ивановна Безверхова была дородной решительной женщиной лет пятидесяти, с пухлыми щеками, двойным подбородком и зачесанными назад гладкими пегими волосами. Пару раз мне уже приходилось решать с ее помощью сложные вопросы, и я знал, что она бывает восприимчива к доводам разума и денежных купюр. Сейчас все козыри, включая поддержку прокуратуры, были у нас на руках, но я немного опасался ее взбалмошности, свойственной, кстати, многим судьям, привыкшим по своему усмотрению играть человеческими судьбами.
В понедельник в час дня мы с нашим адвокатом Немтышкиным сидели в ее кабинете и ждали, пока она изучит поданный нами протест на незаконный арест Пахом Пахомыча. Евгения Ивановна закончила чтение и отодвинула в сторону бумаги.
- Даже не знаю, - заключила она, снимая сидевшие на кончике носа очки и щуря живые черные глазки. - Как-то тут все запутанно.
- Помилуйте, Евгения Ивановна, - немедленно вступил Немтышкин. - Что ж тут сложного? Ясно как на ладони.
Несмотря на относительную молодость - ему еще не исполнилось сорока, - Немтышкин возглавлял крупную адвокатскую контору. Впрочем, своей прилизанной внешностью и угодливыми манерами он больше напоминал юркого официанта, чем солидного адвоката. Из уважения к нам и нашим гонорарам он всегда представлял наши интересы лично, не передоверяя их десятку своих подчиненных. Он навязался мне, уверяя, что его с Безверховой связывает крепкая дружба и полное взаимопонимание, хотя я полагал, что вполне смог бы обойтись в этом деле и без него.
- Это вам все ясно! - ощетинилась Безверхова. - Вам деньги платят за то, чтоб вы свое твердили. А здесь суд. Нужно же обоснованное решение выносить.
- У нас здесь все основания изложены, - горячился Немтышкин, тыча пальцем в бумаги. - Есть свидетели этого безобразия. Я сам присутствовал при обыске.
- Пистолет вон нашли, - ворчала она. - Отпечатки пальцев... Вот откуда у него пистолет взялся, скажите на милость? У меня лично нет пистолета. А у него есть. Зачем?
- Евгения Ивановна, - укоризненно протянул Немтышкин, - дураку же понятно, что пистолет подбросили. Ну будет ли нормальный человек таким образом хранить оружие? Если этот пистолет фигурирует в другом деле, то почему он его не выкинул?
- Дураку, может, и понятно, - отрезала Безверхова, смерив его взглядом, так что никаких сомнений в том, кого именно она считает дураком, не оставалось. - А суду - нет!
Немтышкин предпочел проглотить колкость.
- Кстати, из областного суда вам не звонили? - осторожно поинтересовался я.
- Никто мне не звонил! - вскинулась она, хотя по ее тону было понятно, что она говорит неправду. - Я сама к ним поеду консультироваться. В среду.
- Как в среду? - всполошился Немтышкин. - В среду его отпускать! Человек же в камере томится! Невинный человек! - он патетически повысил голос. - У него сердце больное. Мы вот тут приложили справки от врачей. А если с ним что-нибудь случится? Тут ведь не то что каждый день, а каждая минута - решающая. Вы только подумайте, раз - и инфаркт!
- А я вам говорю, на среду у меня это записано, - упрямо возразила она. - Не надо тут мною командовать!