- День добрый! А я смотрю, Василий Матвеевич, у тебя гости, думаю, может, и кормить нечем. А я тут как раз настряпала, - поставила блюдо на стол и откинула тряпицу. На блюде горкой лежали, выгнув спинки, маленькие жёлто-розовые пирожки. И сама женщина, аккуратная, прибранная, стояла и ждала одобрения, меж тем зорко озирая заставленный тарелками стол. Пришла узнать, что за гости? Толя первым вскочил, придвинул табуретку, и женщина присела на край, сложив крепенькие руки на коленях, на них, красноватых, ярко выделялось серебряное колечко с бирюзой.
- Спасибо, Антонина, конечно, но мы не голодные…
- А мы эти пирожочки, дед, оприходуем токо так! Спасибо, мадам! У вас золотые руки. Ну, за это и выпить не грех? - взялся за бутылку Толя и поискал глазами ёмкость. На столе нашлась лишняя стопка.
- Ну, какая я мадам? Мы люди простые, - оглядывала/оценивала гостей Антонина.
- Коньячку, а? - соблазнял вертолётчик.
- Нет, нет, лучше водки, - не стала чиниться пожилая дама. - Да ещё с такими мужчинами, - подхватила она рюмку из рук одного такого, улыбчивого. А Толю забавляло и смущение Василия Матвеевича, и стыдливая развязность пенсионерки Антонины, как забавляют дети, изображающие взрослых.
- Ну, за всё хорошее, а плохое нас само достанет! - предложил вертолётчик, но, увидев, что беглец держит руки на коленях и пить не собирается, внёс поправку:
- За женщин! Каждый - за свою! - и подмигнул: попробуй отказаться!
Выпив, Антонина не стала закусывать, а, промокнув губы фартучком, тут же приступила к делу. - Я чего пришла-то, Василий Матвеевич, бочки на той недели обещались дать. Так как, забрать можно?
- Там, под навесом, и стоят, забирай, раз нужда есть.
- Да мне за один раз и не унести, - замялась женщина.
- А вы, Антонина Батьковна, в каком доме живёте, не в том зелёном? - навострился Толя, и Антонина закивала: ага, в зелёном!
- Так я с удовольствием вам доставлю в лучшем виде!
Когда они вместе с Антониной и бочками скрылись за калиткой, Василий Матвеевич, вдруг подавшись через стол, проговорил:
- Ты что же это без документов, а? Без документов нельзя, никак нельзя… А я, паря, в таком положении сам был. - И гость, растерявшись, не знал, что ответить, а старик неожиданно продолжил: - Я ведь в войну из ссылки сбежал. Право слово! Сурьёзное было дело. У тебя что? Подумаешь, паспорт потерял, Другой выдадут. А я подневольный тогда был… Где-то тут Толины цигарки были, - стал шарить глазами по столу Василий Матвеевич.
- Вот, пожалуйста! - стал вытаскивать сигарету из пачки гость.
- Сам, сам, што ты меня в инвалиды записываешь? - И старик неторопливо прикурил, но, сделав несколько затяжек, отложил сигарету на край тарелки.
- Э, не то… Мне теперь всё не то! Как-никак, а восемьдесят два года. Подкосила меня жизня. Бабка моя померла, молодая ещё была, токо семьдесят, могла б жить ещё… Ну, это ладно. А вот Санек! У него жизня хорошая была, при деньгах, при семье, не болел - и на тебе! Я вот давно мог загнуться, а всё живу… Это как, справедливо? - старик замолчал и прикрыл глаза.
- Вы и в самом деле бежали из ссылки?
- Да нешто о таком врать буду? - будто очнувшись, Василий Матвеевич внимательно посмотрел на гостя. - До войны, слыхал же, наверно, людей по лагерям немеряно поселяли? Но, видно, не хватало в тех лагерях местов, вот и гнали людей на севера, штоб сами строились, да работали. И охраны меньше надо… Наше село на Иртыше стояло, так полсела подчистили. И нашу семью всю под корень, и мать с отцом, братьев и невесток, и нас с сестрой. Загрузили в товарняк и повезли. Набили народу, што, поверишь, нет ли, ни вздохнуть, ни охнуть. Тут же ели, тут же оправлялись, тут и же… Помню, ругались страшно, а ещё дрались… Скотинел народ, што там говорить!
Довезли нас до Красноярска, а дальше пароходом по реке Енисей, слыхал поди? Определили по палубам, кто на самой верхней, кто пониже, под крышей… Мать обрадовалась, что внизу будем ехать: мол, дуть не будет. А как утрамбовали народ, то сами полезли на верхнюю палубу, а и там негде было ногу поставить. Мы тогда и не знали, што в самом низу было ещё помещение - трюм называется, так там судимых везли. Помню, остановка была в Енисейске, есть городок такой… Подняли этих мужиков из трюма, вывели с парохода и на берегу поставили на колени. Головы стриженные, круглые, и молчат, тольки как волна серая на берегу шевелится… А дождища тогда, помню, хлестал, и вода в речке чёрная. И бабы как начали выть, боялись, што и наших мужиков вот так же под ружжом заберут…
Привезли нас на место, а там окромя леса и не было ничего. Тайгу корчевали, землянки рыли… Помню, холодно было, а скоро и голод начался, и стали людишки помирать. Да што я тебе рассказываю - пустое это. Кто не пережил, тот не поймёт, - и старик снова надолго замолчал, только чертил вилкой по клеёнке. Но когда подумалось, что старик не хочет больше исповедоваться перед чужим человеком, тот снова заговорил.
- Мужики лес валили, а мы, дети, тожеть работали, сучья обрубали. Были топорики такие маленькие… Топорик-то маленький, а за цельный день так намахаешься, што вечером руки не разжимаются. Приходилось пальцы по одному отгибать. Да добро ещё, кабы еда была, а то ведь не было никакой. Раз черемухи так объелся, дня три из лесу не выходил, хоть штаны не надевай… Летом поносили, а зимой не могли оправиться потому, как опилки из нутра выходили. Право слово, да ещё с кровью! Родители скоко-то держались, а перед войной батя помер, а как война началася - мать. И как посыпалось: старшего брата лесиной завалило, другого брата прямо с пилой в руках заарестовали. Так с тех пор об нем ни слуху, ни духу.
Остались мы с сестрой двое, прилепились к семье одной, прожили с ними зиму. Всю работу делали, спали у порога, и терпеть приходилось всяко. И, ты скажи, мужик с бабой, у которых мы жили, люди сами бесправные, а и они находили, кого мытарить. Ну, думаю, если ещё одну зиму переживём, то надо бежки бежать, а то пропадём. Ну, загодя и стали собираться… А сестра в марте взяла да и померла, кто-то снасильничал, а она руки на себя наложила. Сняли её с петли, а у ней юбка - от мамаши осталась - вся в крови. Хозяйка наша ту юбку долго отстирывала, а потом нацепила её и ходила. И у мужика ейного, помню, руки штой-то дрожали…
Ушел я от них в другую землянку. Был там дед одинокий, больной весь, стал за ним ходить, похлёбку варил, стирал. Дед хороший был, помер он в скоростях, а когда живой был, всё говорил: беги, паря, беги! И хоть был за нами там присмотр лютый, и документов на руках не было, а бежали люди, бежали. Ловили, конечно. Бывало так, что и на месте стреляли. Поговаривали, што можно было выправить документы за деньги, да где у меня деньги-то? Ну, и в июне, токо-токо снег стаял, ушёл я. С собою только и было, что сухари чёрные…
Василий Матвеевич замолчал, устал, видно. И то правда, он уже и не помнит, чтоб наговаривал столько слов сразу. Он вертел коробок спичек и, казалось, забыл о молчаливом слушателе.
- И что было в пути? - решился напомнить гость, и старик, докурив сигарету, неожиданно рассмеялся.
- А што было? И на деревах спал, и в болоте чуть не потонул, всё было. А в села не заходил - боялся. И, скажи, такой слух у меня сделался, за полкилометра определял, што округ меня делается. Так и добрался до Енисейска. Эх, и понравилось мне там! Всё как на картинке было: трава по улицам ковром, церква там высоко-высоко стоит, ворота и дома не запирались, все как есть открытые стояли. Я в один двор забежал, думал хлеба попросить, оголодал ведь вконец. Зашёл, а там - никого, я дальше - в избу, и там ни души… Пошарился я насчёт съестного, нашёл в печи кашу пшенную. Там, у печки, и стал наворачивать и не слышал, как хозяйка вернулась. Ну, думаю, тётка погонит со двора, а она и полслова не сказала… Достала крынку, молока налила: ешь! Я всё смолотил, тогда тётка и расспрашивать стала: кто такой да откуда. А мне всё равно уже было. Беглый, говорю. Она и этому не удивилась…
Я уж было понадеялся, думаю, оставит ночевать, так захотелось в бане помыться. А хозяйка одёжу дала, сухарей не пожалела, да и выпроводила. Иди, говорит, от греха подальше, а то мои невестки с покоса вот-вот придут… Я те сухари до сего дня помню. Такие сухари из кусков, которые после еды остаются, их в духовке сушат да корове иль свиньям в пойло добавляют. Так тёткины до того были вкусные, вроде человек ел хлеб с маслом иль с мясом, ел да оставил. Тётка сказывала: в лётчиц-кой столовой куски собирала…
Ну, а от Енисейска до Красноярска уже было недалеко, каких-то триста километров. Как туда добрался, так сразу пошёл на станцию, а там народа видимо-невидимо - война ж! Солдат, помню, много было, один так и махорки дал - ничего больше не было, так я её на хлеб сменял. А другой меня в товарняк впихнул, который на Дальний Восток шел, я и радый был, хотел подальше уехать. Сел, значит, в товарняк и стакнулся там с парнишкой, он с бабкой ехал. Старуха эта поняла, нет ли, но шуметь не стала, но и хлеба не дала! И, ты скажи, што это голод с человеком делает? У меня одна мысль была - бабку ночью стукнуть, а мешок, который она с рук не спускала, забрать. Право слово, так и думал. И кто руку отвёл? Так до Иркутска и доехали, а там патрули стали состав шерстить.
Задержала меня охрана, хотели отправить куда-то, а я как пристал: отпустите да отпустите, мол, к родным еду. Ну, и упросил, не до меня было, тогда ж и дезертиров, и бандитов всяких было много, ой, много… А куда идти? Помню, под мостом сидел, трясло всего от холода, думал, там и помру. Ну, и стакнулся с ребятами, такими же беспризорными… Задружился я тогда с одним, больной он был, весь шелудивый, и волосья отчего-то на голове не росли, и личико в пятнах, а умный был, ох, и умный был парняга! И вот сидим мы как-то в дому заброшенном, рассказывал он, помню, штой-то, складно так рассказывал, а тут, слушаю, замолк… Повернулся до него, а он синеть уже начал, ногти синие, глаза закатились, задёргался так и не шевелится. Так я долго не соображал, што помер он, как есть помер. Трясу, а у него головка болтается из стороны в сторону…
А как понял, што товарищ мой помер, так стыдно сказать, но грех и промолчать, а обрадовался… У него ж документы были, так я и подумал: теперича и ему хорошо, и я с бумагой буду. Право слово! Но долго сидел около него, не мог обыскать, если бы карманы, а то под рубашку надо было лезти, у него там булавкой мешочек приколотый был… А у меня как руки свело, не могу - и всё тут! Но так надоело скитаться, а у него свидетельство было, семилетку он закончил, я его и взял, вот эта бумага меня и спасла. Я с ним в военкомат подался. Думаю, на фронте лучше будет, а тут - иль тюрьма, иль так подохну… В военкомате так и сказал: мол, паспорт не успел получить перед войной, токо вот эта бумага… Это я потом сообразил, чем же так повезло. Школа-то была под Смоленском! А это сорок второй год, сразу-то документ и не проверишь! Попервости я там, на призывном пункту, полы мыл, на человека стал похожий, а потом уже отправили эшелоном… И до пятьдесят восьмого года был я Короткевичем Андреем Иовичем… Вот таки дела были!
- А что случилось в пятьдесят восьмом? - подался к столу гость. Хотел немедленного подтверждения: старик добровольно пошёл в органы или те сами его нашли?
- Сходил до милицию, там всё и рассказал. Они меня сразу отвезли в другую контору, а там помытарили, конечно, допрашивали, справки наводили… Майор хороший попался, и там бывают людишки с пониманием!
"Бывают, - согласился беглец, - если разрешат. А уж если разрешат, люди в синих мундирах становятся такими понимающими".
- Да, человек и утопит, человек и вытащит! - рассуждал Василий Матвеевич. - Выправили, стало быть, мои документы, но от медалек пришлось отказаться: говорят, получены мошенским путем. Ну, и бог с ними, с медалями. Самая большая награда со мной осталась - живой ведь с фронту вернулся. Тогда и семью завёл, я ж до той поры и не женился, боялся. Так што женился поздно, и ребёнка токо одного и родил… Так что я, паря, знаю, как оно бывает.
"Что бывает?" - уже вертелось на языке. А старик, блеснув из-под бровей узкими глазами, и без вопросов пояснил: - Знаю, как оно, когда тебя ловят!
И тут же засуетился, стал хлопотать, придвигать к гостю тарелки: "А ты што ж ничего и не ешь, видать, заговорил я тебя". Но тому было не до еды. Ясно же: старик разговорился неспроста, и не водочка в этом виновата. Он что же, дал понять, что вычислил его? Но зачем стал рассказывать о себе? Для поддержки? Предупреждения?
Он много чего ещё надумал бы, но тут во двор влетел вертолётчик, громогласный, весёлый, вольный. И, увидев задумчивые лица и старика, и компаньона, стал тормошить обоих:
- Вы шо сидите смурные такие? Эээ, дед, хорош, хорош! Кончай горевать, - схватил он в охапку маленькое стариковское тельце.
- Толик! Рёбра сломаешь, чертяка!
- Не буду, не буду, ты только бодрее, дед, бодрее…
- Ты где это пропадал?
- Так у твоей подруги, у Антонины. Оказывается, там ни одного мужика нету! Попросили доску на крыльце прибить - прибил.
- Так ты, стало быть, доску притэтывал? А может, клинья подбивал?
- Ну, сразу клинья! - запротестовал Толя. - Ты, дед, лучше скажи, шо за соседи такие?
- Так они из Казахстану приехали. Сестра позвала, они всем кагалом и приехали. Там в дому три сестры с мужьями, детями, вот и считай, скоко их. Тесно живут. До меня просятся на постой, а мне не с руки…
- Зря, Матвеич, зря! С бабами оно веселее. Одна там, эх! Рядом посидишь, и дальше жить хочется, - рассмеялся чему-то своему вертолётчик.
- То дочка ейная, Антонины-то… Ты особо губу не раскатывай, не сбивай её с толку, у ней свой мужик есть, тольки зараз на заработках где-то. Она, говорят, строго ему наказала: без грошей не приезжай - не приму…
- Бабы они такие… Деньги есть и девки любят, даже спать с собой кладут. Денег нет - так йух отрубят и собакам отдадут, - ухарем пропел Толя.
- Ну, ты всех не ровняй! А эти - да, приезжие бабёнки - не промах. И я им крыльцо ладил, и молодые мужики - и забор, и крышу чинили… А што делать, когда евошные кто по тюрьмам, а кто вот так, на заработках. Но эти себя блюдут, молодая, та всех отшивает… Вы лодку-то смотреть будете? Иль передумали?
- Не, не, - запротестовал Толя, - давай, дед, показывай! А ты шо, не хочешь смотреть? - наклонился он над беглецом и, увидев в глазах компаньона некий протест, уже серьёзным голосом предложил: - Пошли, посмотрим! На всякий случай.
Эллинг старика был у самой воды. Посредине душного сарайчика, где пахло старым нагретым деревом, гудроном, близкой водой, на пыльных брусках распростёрлась лодка. Она, крашеная голубой краской, была такой огромной, что казалась морской шлюпкой. Тут же, на стеллаже, лежало несколько пар исполинских вёсел. Толя с самым деловым видом кружил вокруг посудины и примеривался, как они вдвоём перевернут её вниз дном, как будут двигать по настилу к речке…
И беглецу уже виделось, как она, плюхнувшись, закачается на зелёной воде. А Толя крикнет: "Давай, давай, прыгай! У нас на двоих полтора центнера, мы её зараз осадим и определим, потечёт или нет!" А он ответит: "Ты хоть представляешь, что такое идти на вёслах?" И Толя станет уверять, что очень даже представляет. И выяснится: вертолётчик ещё и мастер спорта по гребле. Вот только он с больной спиной ему не напарник. Да и не это главное, как-нибудь справился бы! Но на лодке они привлекут к себе внимание, ведь за версту видно: никакие они не туристы, никакие не рыбаки.
- Нет, нет, без мотора это не имеет смысла, - самым твёрдым тоном остановил он компаньона.
- Вот и я говорю, не стоит овчинка выделки, - поддержал его Василий Матвеевич. - Но ты, Толик, сам виноват, не предупредил, я бы мотора не продавал. Кто ж так планирует?
- Да, действительно, кто так планирует, а? - с усмешкой взглянул на компаньона вертолётчик. - Дед, а твой сосед с мотором как, надёжный мужик?
- Мужик как мужик, и сын евойный ничего парень, сурьёзный… Так што, идтить поспрошать - или как?
И пришлось снова запротестовать: нет, нет! Если ничего не получится с теплоходом, тогда…
- Точно, дед, завтра с утра и спросим. А сегодня отдыхать будем, - вышел на мостки Толя и зачерпнул воды. - В этой речке можно плавать? Воды по колено или как?
- Да оно бы после Ильина дня и не надо бы…
- От так всегда! Как август, так Илюхе обязательно надо в воду нассать!
- Толик! Охальник ты, ей богу! Ну, отдыхайте, отдыхайте, я зараз вам и одеялко принесу. - И старик двинулся к дому, но, будто споткнувшись, остановился и попросил:
- А то, может, баньку затеете, а, ребяты? Попаритесь, а с вами и я заодно. Для одного топить, это ж… А у тебя, Толик, хорошо получалось! И дрова как порох, и веники есть, хорошие веники…
- Деда, это ж долго! Для хорошего пара - часов пять надо, - засомневался вертолётчик. Но, увидев просительное лицо старика, и сам вспыхнул:
- А давайте! Попробую её за два часа раскочегарить… Эх, протоплю я вам баньку по-белому! Токо сразу предупреждаю: не мешайтесь! И самое главное - растопка, зараз щепочек наколем, газетка как, есть?
- Есть есть, Толик, всё есть! - обрадовался Василий Матвеевич.
И было интересно наблюдать, как вертолётчик выбирал поленья, как ловкими руками колол тонкие пахучие лучины, как выкладывал в топке дрова, и как быстро занялось в ней жаркое пламя. Толя отвёл ему роль смотрителя огня, для этого надо было сесть на маленькую скамеечку у печки и следить, не прогорело ли. "Подбрасывай, но ближе к дверке, и не набивай, а так, в разрядочку, в разряд очку…" - выдал он указания смотрящему, а сам, раздевшись до красных трусов, стал носить воду из колодца. За чугунной дверцей буйно и красно полыхало, и беглец всё боялся пропустить момент, когда нужно будет кинуть в пасть новую порцию пахучих берёзовых дров. За спиной туда-сюда с вёдрами сновал Толя и отпускал свои незамысловатые шуточки, но не успевал смотрящий открыть дверцу, как тот мигом оказывался у печки и сам подбрасывал дрова. Наконец, отставив вёдра, вертолётчик сел на порог и закурил, и уже не беспокоился о печке, там гудело ровно и жарко.
А тут от дома пришёл и Василий Матвеевич, принёс полотенца, печатку мыла, и ещё что-то зелёное и большое.
- Вот вам на подстилку, ежели полежать захотите. Может, чего ещё надо? - вглядывался старик в лица гостей. С подростковой чёлочкой ещё тёмных волос, в клетчатой рубашечке, застёгнутой на все пуговицы, и длинными рукавами, он был так трогателен. Как все старики, чисто прожившие жизнь. Эх, если бы только не предсмертная уже желтизна на лице…
- А веники как, не пора замачивать?
- Всё путём, деда, всё путём! Как токо будет шестьдесят градусов, так я их прямо там, в парилке и ошпарю…
Старик потоптался в предбаннике и, поняв, что процесс движется в правильном направлении, успокоился.
- Ну, раз я вам не нужон, пойду, прилягу, - и медленно побрёл назад к дому. Толя, глядя ему вслед, вздохнул.