- Да, подался, и нечего иронизировать. Он реалист, в отличие от некоторых. Я, правда, не поняла, чем он там занимается, но какая разница. Сашок, я с ним говорила о тебе. Он обещал подумать. Он к нам на днях придет.
- Жевачки принесет фирменной, - сказал я. - Будем пузыри надувать.
- Помолчи.
- Правда, папа, почему бы тебе не поторговать шашлыками. Работа на свежем воздухе…
- Я кому сказала замолчи! Неужели, Саша, ты всерьез думаешь, что напишешь какую-то там книгу. Это смешно! Лев Толстой в тридцать девять лет уже "Войну и мир" закончил.
- Продолжим список, - сказал папа. - Байрон написал "Чайльд Гарольда" в двадцать один, Лермонтов "Мцыри" в двадцать пять, а Пушкина в тридцать семь так и вообще убили.
- Амадей Моцарт - подлил я масла в огонь, - в пять лет играл на скрипке. А в девять написал первую оперу. Так что мне тоже не светит.
- Два идиота, - сказала мама и обиженно ушла на кухню. Прямо в туфлях.
- Папа, а ты давно маму знаешь? - спросил я. - Когда вы познакомились?
- Э-э, значит, так. Я учился на третьем курсе университета, а мама десятый класс заканчивала. Вот считай.
- Ну а как дело-то было? На дискотеке там или на пляже?
- Тогда дискотек не было - были танцы. Или просто вечера. Ну а мы познакомились. Да обыкновенно познакомились. Сидел я в гостях у приятеля, пили сухое вино, слушали магнитофон. Тогда "Битлз" еще очень популярны были, хотя они уже и распались. Последний диск у них был "Эбби Роуд" - "Монастырская дорога". Как раз мы его и крутили в тот момент, пытались слова разобрать, перевести… - Папа замолчал, задумался, потом сказал: - Интересно, ты меня сейчас спросил, а я, оказывается, все совершенно точно помню, каждый штрих… И вот мы сидим, а из магнитофона звучит одна песня, "Что-то". Очень красивая у нее мелодия, нежная. Вдруг звонок. Приходит приятель моего приятеля с двумя девушками. Одна из них сразу говорит: "Ну и свинарник же у вас, мальчики: сыр на газете, окурки в блюдце, кружки какие-то допотопные. Вы бы еще из майонезных баночек пили. Неужели в доме нет фужеров?" Ты уже, конечно, догадался, что это и была…
- Моя мама.
- Правильно. А потом мы танцевали, и я стал сразу ей говорить, что она мне очень нравится и что я хочу ее снова увидеть. А она вдруг говорит: "Ты мне все это напиши. В письме". Я удивился, говорю, зачем же писать, мы же только познакомились. Я могу все так, устно сказать. А она: "Нет, напиши. Слова улетают, написанное остается".
- Слова улетают, написанное остается, - повторил я.
- Это поговорка такая латинская, - сказал папа.
Мы помолчали, а потом я спросил:
- Пап, а вы и раньше с мамой так же ссорились? Ну, всякие там скандальчики, ругань?
- Ммм, ты знаешь, пожалуй, нет. Я что-то не припомню, чтобы мы хоть раз серьезно поссорились.
- А почему же теперь… Из-за меня, что ли?
- Ну, что ты. Нет, конечно. Просто… Как бы тебе объяснить? Вот ты бывал в зоопарке на площадке молодняка?
- Был, конечно.
- Ну вот. Видел там: медвежонок играет с обезьянкой, ослик со слоненком, тигренок с волчонком и так далее. И все вроде одинаковые, все такие смешные, милые, симпатичные. Н-да, а потом звери вырастают, и оказывается, что все они очень разные.
Что-то не очень мне понравилось папино сравнение. Конечно, люди разные, но они же все-таки люди, а не звери, и им совсем необязательно грызть друг друга. Папа, видно, тоже понял, что с зоопарком у него не очень-то складно вышло. Он дернул меня за ухо, ущипнул за нос и сказал:
- Ну, все, хватит философствовать. В конце концов самое прекрасное в жизни - это наши ошибки и заблуждения. Давай-ка лучше выведем наш "Буранчик".
- Поедем похалтурим? - спросил я.
- Нет, нет, никаких халтур! Просто прокатимся, как два джентльмена после файф-о-клока.
Последний свидетель
Во дворе мы встретили Петю и предложили ему составить нам компанию.
- Ну что, - сказал папа, когда мы сели в машину, - может, съездим, посмотрим вашего Столыпина?
- Да там только пьедестал, - сказал Петя. - То есть постамент.
Но у склада нас ждало разочарование. То, что ворота оказались закрытыми, - это ерунда. Они и в прошлый раз закрыты были. Плохо было другое. Исчезла дыра, в которую мы с Петей лазили. Она была забита свежими, необструганными досками.
- Чепуха, - сказал я. - Махнем через забор - делов-то.
- Ну, вы-то можете махнуть, - сказал папа. - А мне вроде неудобно.
- Да чего там неудобного. Сейчас ящик вон тот подставим, раз, два - и там.
Пока папа размышлял, на противоположной стороне улицы остановился милицейский газик. Шофер занялся заменой покрышки, а его товарищ, примостившись к переднему крылу, закурил папироску.
- Осмотр достопримечательностей откладывается, - сказал папа. - Иначе очень долго придется объяснять милиции, что мы ищем памятник Столыпину, а вовсе не хотим украсть обрезок трубы. Вот что, у меня есть другая идея. Посидите-ка, я сейчас.
Он вышел и направился к телефонной будке. Быстро позвонив куда-то, он вернулся и сказал:
- Едем в гости.
- Это еще к кому? - спросил я.
- О-о, к одному очень интересному и очень старому человеку. Я бы даже сказал к старинному человеку. У него и имя-то словно из прошлого века: Ардальон Васильевич. А фамилия Чернопрудский. Во как! Сам он переводчик, литературовед, ну и повидал много всего. Только предупреждаю, господа: вести себя прилично, руками ничего без спросу не хватать, ничего не выпрашивать.
Ардальон Васильевич жил в самом центре, на Невском. Папа не зря сказал нам, чтоб мы ничего не хватали и не выпрашивали. В огромной, с высокими потолками комнате было развешано, расставлено, напихано по углам, засунуто под диваны и кресла столько всего, что дух захватывало. Чего только не было в этой комнате: лихая казачья шашка скрестилась с кривым янычарским ятаганом, рядом поржавевший топор германских ландскнехтов, найденный в Чудском озере, двуствольный пистолет времен русско-турецкой войны, малайзийский крис с лезвием, извивающимся как змея, чучело небольшого нильского крокодила, гигантский орех с Сейшельских островов, акульи челюсти, в которые свободно проходила голова, пешие и конные оловянные солдатики, называемые "нюрнбергскими"…
Под стать всему этому сказочному богатству был и хозяин. Маленький, сухонький, с совершенно белыми, как пух, волосами, он резво семенил короткими шажками по комнате и, открывая очередную шкатулку, говорил:
- А вот, молодые люди, взгляните: это манифест о восшествии на престол императора Павла Первого. Мне подарил его покойный профессор Орлов. Вот у кого коллекция была! А у меня так, пустяки. Случайные вещицы.
Когда мы с Петей немного успокоились, в комнату вошла пожилая, аккуратно одетая женщина и сказала:
- Пора бы наших гостей чаем напоить. Хватит тебе, Ардальон Васильевич, их музейной пылью потчевать.
- Да, да, Машенька, будь добра, сделай нам чай, - сказал старик и, когда женщина вышла, добавил: - Сестра. Благодаря ей только и живу. Слабею, да и ноги плохо держат.
- Ну что вы, Ардальон Васильевич, - сказал папа. - Вы в отличной форме. С тех пор, как я последний раз вас видел, вы ничуть не изменились. А года четыре прошло.
- Да уж куда мне меняться. Хватит. Теперь мне одно, последнее превращение осталось. Недавно упал на Знаменской площади и лежу - не встать, и все тут. А люди идут мимо, думают, валяется пьяный старик - и черт с ним. Хорошо, офицер проходил, помог подняться.
- На Знаменской это на площади Восстания? - спросил папа, желая, видимо, увести старика от невеселых мыслей.
- Да, да. Там, где сейчас этот уродливый памятник со звездой. Зачем, спрашивается, нужно было убирать Александра Третьего? Прекрасная работа Трубецкого.
- Ну, Александру еще повезло. Памятник цел. А сколько погибло…
- Ардальон Васильевич, а вы не помните, был в нашем городе памятник Столыпину? - спросил я.
Старик разгладил усы и, откашлявшись, сказал:
- Столыпина, молодой человек, я видел один раз. Очень, доложу вам, импозантный мужчина был. С брюшком.
Мы удивленно переглянулись, и папа сказал:
- Ардальон Васильевич, дорогой, вы, наверное, не поняли. Андрей спросил о Петре Аркадьевиче Столыпине, председателе совета министров при последнем царе.
- Почему же? - даже несколько обидевшись, отвечал старик. - Я все прекрасно понял. Я и говорю, что видел Столыпина один раз, в Киеве, в опере. Мы ведь с родителями до четырнадцатого года в Киеве жили. Так вот, Столыпина в тот день на представлении и убили. Помнится, "Золотого петушка" давали.
- Так вы что же, были свидетелем убийства? - с изумлением спросил папа.
- Ну, можно и так сказать. Я, правда, всё больше на государя императора смотрел, - он в ложе со своей свитой присутствовал, - но и Столыпина хорошо разглядел. А в перерыве пошли мы с маменькой гулять в антракте, вдруг слышим - хлопок. Негромкий такой, вроде детская хлопушка взорвалась. И сразу - суета, крики, полицейские забегали, но мы ничего не понимали. Тут кто-то нам и говорит: "Столыпина убили".
- Невероятно! - сказал папа.
- Что же касается памятника, - невозмутимо продолжал Ардальон Васильевич, - то, мне кажется, был. Скромный, правда, небольшой. А вот в Киеве был прекрасный памятник Столыпину. Из серо-голубого мрамора, стоял на Крещатике, как раз напротив Думы, А на пьедестале надпись золотыми буквами: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия". А почему, позвольте вас спросить, вы заинтересовались памятником Столыпину?
Тут мы с Петей рассказали старику, как нашли на свалке пьедестал от памятника.
- Любопытно, любопытно, - сказал Ардальон Васильевич. - Вот что, молодые люди. Надо мне будет покопаться у себя в бумагах. Помнится, один мой друг историк давал мне список всех монументов Петербурга по семнадцатый год. Вы ко мне зайдите через недельку-другую. Может, я и отыщу этот список. Да и вообще заходите в любое время. К старикам так редко ходят в гости. Тот, кто мог бы ходить чаще, давно уже на том свете.
Уходили мы от Ардальона Васильевича с подарками: я держал в руках маленькую бронзовую пушечку-мортиру, а Петя уносил с собой трех старинных оловянных солдатиков с длинными ружьями.
Вид с Ростральной колонны
"Это, наверное, чужие, - подумал я, идя открывать. - Петька меньше трех звонков не дает, папа, если ключи забудет, так и вообще "Танец с саблями" на звонке изобразить пытается, а мама… Мама ключи никогда не забывает. Значит, чужие".
Но я ошибся.
На площадке, прислонившись к дверному косяку, стояла Оля. На ней был длинный плащ с поднятым воротником, а на голове большой, темный, тяжелый платок с кистями. Вид у Оли был какой-то жалкий, несчастный. Она хлопала глазами, тихонько шмыгала носом и ничего не говорила. Я растерялся и тоже молчал. Никогда раньше Оля не была у меня дома, и я даже не предполагал, что она знает номер моей квартиры.
- Андрюшка, ты один? - наконец тихо спросила Оля.
- Один.
- Можно, я у тебя посижу?
Она медленно, как лунатик, прошла по квартире, провела пальцем по корешкам книг, полки с которыми занимают у нас всю прихожую, потом остановилась и долго, молча разглядывала картину Саврасова "Грачи прилетели". Папа говорит, что эта картина - самое ценное, что есть в нашем доме. Конечно, это копия. Но сделал ее сам Саврасов. Папа рассказывал, что, когда художник был уже старый и больной и не мог работать в полную силу, он написал много, больше ста, копий своих знаменитых "Грачей". Одну из них и купил мой дед в Риге вскоре после войны.
- Грачи весной прилетают, - сказала Оля. - В апреле…
Она хотела еще что-то добавить, но, так ничего и не сказав, прошла в мою комнату и села на диван, поджав под себя ноги и натянув плащ на колени.
- Ты, наверное, замерзла? - спросил я. - Хочешь, я чай согрею. У нас мед есть вкусный. Маму на работе угостили.
Оля отрицательно покачала головой, потом сказала:
- У тебя нет хлеба?
- Конечно, есть, - обрадовался я. - Только зачем хлеб? Сейчас мы с тобой как следует поедим, суп разогреем, котлеты… Пирожное даже есть. Одно, правда…
- Нет, нет, я ничего не хочу. Только кусочек черного хлеба. И, если можно, с солью.
Хлеб, как назло, оказался черствым, но Оля не обратила на это внимания. Она отламывала маленькие, колючие ломтики и рассеянно клала их в рот. А я сидел на стуле посередине комнаты и совершенно не знал, что делать. И в то же время было как-то очень хорошо оттого, что Оля вот так, вдруг очутилась у меня в доме, уютно примостившись в самом уголке дивана. Привычная, надоевшая комната, в которой я знал каждую трещину, каждое пятнышко на обоях, сразу преобразилась и даже, казалось, стала светлее.
- Ты не обращай на меня внимания, - сказала Оля. - Ты ешь суп, котлеты. - И без всякой связи вдруг добавила: - Какие же все-таки они дураки.
- Кто? - не понял я.
- Родители. Нужны мне их сережки! Да мне ничего не нужно. Ни-че-го. Знаешь, я летом в деревне у деда жила. А дед пчел разводит - у него шесть ульев. Так вот, он мне рассказывал, что есть такой пчелиный волк. Оса-одиночка - злая жутко. Она охотится за домашними пчелами, убивает их и тащит в нору на корм своим мерзким детенышам. Вот.
- Это ты к чему? - спросил я.
- Да так, вспомнила… А еще там озеро было, в лесу. Маленькое такое, черное, а у берега кувшинок - много-много. Я туда уйду с утра и целый день там сижу - купаюсь, ягоды собираю. Земляники вокруг - тьма. Целые поляны земляничные. Я с собой бутылку молока и кусок хлеба возьму, наберу земляники - вот у меня и обед. Знаешь, как вкусно - хлеб, земляника и молоко парное! - Оля вскочила с дивана, быстро расстегнула плащ и бросила его на пол, оставшись в длинном, до колен, свитере.
- А почему ты меня не поздравляешь? У тебя совесть есть?
- С чем, Оль? С чем поздравлять-то? - не понял я.
- Как это "с чем"? У меня сегодня день рождения. То есть именины. Да, именины.
- Так я же не знал. Откуда…
- Нет, вы послушайте: у меня именины, а он кормит меня засохшим хлебом с солью. Такой солью, между прочим, дворники улицы посыпают.
- Да я, честно, не знал. И потом, ты ж сама попросила…
- Ты никогда не знаешь то, что нужно. И вообще: кто оправдывается, тот виноват. Вот так. Понял? - Оля вдруг засвистела, как мальчишка, какую-то мелодию, похожую на вальс, и закружилась по комнате, свалив стул, на котором я только что сидел. Потом она подхватила этот упавший стул и продолжала кружиться вместе с ним. Наконец, она остановилась и с размаху плюхнулась на диван. - Какой хороший стул. Просто прелесть. Это, наверное, венский? Да, да, я знаю, это венский стул. Послушай, Андрейка, у тебя есть мука?
- Мука? Есть, кажется.
- А сгущенка?
- Тоже вроде есть.
- Отлично! Сейчас мы испечем праздничный пирог.
На кухне Оля быстренько обрядилась в мамин передник и, затребовав еще два яйца, соду и уксус, сказала:
- Ну, а ты иди пока переодевайся. Через пятнадцать минут будет готово.
- То есть как переодеваться?
- Надень фрак и костюм. Не в школьную же форму.
Я, конечно, понимал, что никакого дня рождения и никаких именин в самом деле нет. Но разве это имело значение? Главное, Оля была здесь, рядом. И мне ужасно хотелось, чтобы праздничный пирог пекся не пятнадцать минут, а по крайней мере сто лет.
Я выскочил из кухни, напялил на себя белую рубаху и даже причесался. Потом подумал: надо же подарить какой-нибудь подарок. Но легко сказать - подарить. Если бы речь шла о Петьке или о каком-нибудь другом моем приятеле, тогда б можно было что-нибудь придумать. Но вот так, сразу найти подарок для Оли… Не дарить же ей в самом деле полкоробки охотничьих капсюлей или модель пикирующего бомбардировщика. Лучше всего, конечно, было б цветы, но где же их возьмешь? Кроме пыльного кактуса в горшке, цветов в квартире не было.
Тут я вспомнил, что как-то вместе с Петей на развалинах дома, шедшего на слом, мы нашли шар. По размерам он напоминал бильярдный, только сделан был из мрамора. Мрамор был нежно-голубого цвета с розовыми прожилками.
"Делать нечего - подарю шар, - решил я, - Вещь, конечно, непонятная, но… может, оно и хорошо".
Я отыскал шар в коробке со всякой мелочишкой - коробку эту мама звала "помойка", - положил его в бумажный мешок с надписью "Ленторг" и пошел на кухню, откуда уже пахло чем-то очень вкусным.
- Ты, кажется, говорил, что у нас есть мед, - сказала Оля, - Доставай. Мы из него начинку сделаем.
Вскоре из духовки был извлечен румяный, блестящий корж, который при помощи нитки мы разделили на две плоские половины. Оля полила эти половинки медом и вновь соединила.
- Все, - сказала она, - праздничный пирог готов.
В комнате я сказал:
- Ну, Оль, я тебя это… поздравляю с днем рождения. То есть с именинами. Именины - это же день ангела, верно? Значит, был такой ангел по имени Оля… - Тут я запнулся, почувствовав, что краснею. - В общем, поздравляю. Вот. - И я протянул пакет с надписью "Ленторг".
Оля взяла пакет и чуть было не уронила.
- Ой, что это тут такое тяжелое? Булыжник ты, что ли, положил?
Олины слова были так недалеки от истины, что я испугался, не обидится ли она за такой дурацкий подарок. Но, к счастью, я ошибся.
- Ммм, какой шар красивый, - сказала она. - Из чего же это он, интересно?
- Мраморный, - сказал я. - Знаешь, я где-то читал, что в Древнем Риме во время пиршеств гостям раздавали мраморные шары. Как думаешь, для чего?
- Не знаю.
- Ни за что не догадаешься. Для охлаждения ладоней. Представляешь?
- Как здорово! Значит, это древнеримский шар?
- Ну, я точно не знаю, но может быть. Вот смотри: в нем нет никаких дырок. Если бы дырка была, да еще с резьбой, значит, можно было подумать, что его куда-то крепили, подвешивали. Ну, как часть украшений. А он совершенно ровный, никаких дыр.
- Да, да, ты абсолютно прав. Это древнеримский шар для охлаждения ладоней.
Она подбросила шар, а потом тихонько пустила его по полу. Шар с тугим гудением покатился по комнате и торжественно скрылся под диваном. Оля вскочила и полезла следом.
- Да погоди, зачем? Я сам достану, - сказал я и тоже нырнул под диван. Там мы и столкнулись. Прямо лбами.
- Ой! - сказала Оля.
- Больно, да?
- Да нет, ничего. Просто ты меня напугал. А хорошо тут, правда? Я, когда маленькая была, страшно любила забираться под кровати, под столы. Да еще подушками или стульями заставиться. Сразу представлялось, что сидишь где-нибудь далеко-далеко… в какой-нибудь избушке или пещере. Ты бы хотел жить в избушке?
- Да, я бы хотел.
- Со мной?
- С тобой.
Оля приблизила ко мне свое лицо так близко, что его очертания размылись, а глаза слились в одно огромное, глубокое окно. И тут я с ужасом почувствовал, что сейчас должен чихнуть. Я отвернулся, изо всех сил потер переносицу, но было уже поздно.
- А-пчхи! - громко чихнул я.
Оля засмеялась и вылезла из-под дивана.
Когда праздничный пирог был съеден, Оля сказала:
- А сейчас мы пойдем гулять. Или нет, мы пойдем знаешь куда? В церковь. Ты был когда-нибудь в церкви?
- Был. А зачем мы туда пойдем?
- Потом узнаешь. Собирайся.