В коридоре он вдруг почувствовал, что слабенько дрожат ноги. Странно даже. Ведь он не боялся. Правда не боялся! Может быть, это просто от волнения? Волнение – это не страх, это можно. Он вновь заставил шагать себя твердо, и марш "Морской король", нарастая, опять зазвенел в нем: упорная песня труб и вспышки медных тарелок.
"Все равно примут! – сжимая болтик, думал Максим.– Все равно! Все равно!"
Но снова сквозь эту решительность его уколола тревога. И еще. Сильнее.
Что такое?
А вот что: Максимкина дорога лежала мимо кабинета врача.
"А если узнают, что я наврал тогда про укол?"
Если узнают – тогда конец. Тогда не видать пионерского галстука.
Максим представил, как это будет: грозные упреки Софьи Иосифовны, усмешки ребят, довольные глаза Риммы Васильевны: "Я же говорила..." Он даже зажмурился. Даже остановился. Еще яснее постарался вообразить, как может случиться... И вдруг понял, почувствовал: ничего не будет. Он сам придумал себе эти ужасы, потому что в нем жил страх. А сейчас страха не было. А если и был, то маленький, сморщенный, забившийся в самый темный уголок. Этот страх сам боялся Максима.
Что может быть? Скорей всего, и не вспомнят, если не спохватились за два месяца. А если и спохватятся?
"Как же это получилось, Рыбкин?"
"Ну, я не знаю. Мне помнилось, что делали прививку".
"Как это "помнилось"?"
"Наверно, перепутал с прошлым годом. Я разве отказывался? Просто предупредил. Ну, делайте сейчас, пожалуйста".
Вот и все.
Однако это было не все. Максим не пошел дальше. После того, что случилось, после того, как он задушил страх и стал победителем, ему хотелось прогнать последнюю маленькую боязнь. Снять с души накипь обмана.
Он вздохнул, переступил, набираясь решимости для отчаянного признания, и дернул дверь!
Она не открылась... Она была заперта!
Будем честными до конца: Максим не огорчился. Наоборот. Но теперь совесть его была чиста, и он знал, что не станет больше врать и бояться. С облегченным сердцем выскочил он на лестницу, увидел в окне голубое небо с белым следом самолета. Вспомнил, как такой же след прошивал облака, которые стояли над рекой, над "Гнездом ласточки".
И тут догнала его новая тревога.
Таня!
Она, конечно, до сих пор презирает его. Вспоминает, усмехается, и ее серо-голубые глаза обидно щурятся.
Он был хвастун и трус! Таким она его и запомнила.
Он для себя решил спор с Транзей. А для Тани? Как она узнает? Она и сейчас думает, что Транзя ходит гордый, а у Максима заячья душа...
Максим выскочил из школы и торопливо пошел к реке.
"Приду завтра!"
По знакомой тропке Максим скользнул через щекочущие заросли на тайный уступ. Зорко глянул сквозь перепутанную траву: нет ли кого поблизости? Не было. Прислушался. Стояла тишина, только крошки сухой глины, срываясь вниз, шелестели среди стеблей.
Максим нырнул в щель.
Была сплошная темнота. Максим нащупал и дернул шнурок. Яркий глаз фонарика послушно вспыхнул под потолком. Все оказалось в точности так, как раньше, когда они уходили. И упавшая стрела лежала у входа. Значит, Таня не приходила. И наверно, сегодня уже не придет.
Максим присел на ящик, и сделалось ему грустно. Когда они встретятся? И встретятся ли вообще? И конечно, Таня думает: "Трус, трус..." А он уже перестал бояться! Он уже не такой, как два часа назад.
Как ей об этом сказать? Может, оставить болтик? Правильно! Она увидит и все поймет!
А если не поймет? Вдруг подумает, что подлый Витька Транзистор выследил "Гнездо ласточки" и побывал здесь? Или еще что-нибудь не то подумает?..
Написать бы письмо. А как? Нет ни карандашика, ни бумаги... А может быть, есть? Максим обвел глазами стены. Оружие, индейский убор, карта... В нише-маленькие дамы и мушкетеры замерли в неподвиж– ном танце. Рядом с ними лежат кусочки пластилина – чтобы лепить новых воинов и придворных.
А ведь в древности люди писали на глиняных табличках! Выдавливали буквы!
Максим вскочил и ощупал пластилиновые брусочки: который помягче? Все были одинаковые, жесткие. Тогда он выбрал темно-красный, немного похожий по цвету на вишневую форму. Отложив болтик, он долго разминал пластилин и шлепал им о доски ящика. Получилась лепешка.
Усевшись перед ящиком на корточки. Максим взял стрелу и провел по пластилину. Ничего, можно писать. Но что?
"Здравствуй, Таня! Ты, наверно, думаешь, что я струсил. А я просто не хотел драться, потому что послезавтра мне вступать в пионеры, а Римма Васильевна сразу скажет, что я хулиган... Но потом..."
Нет, это будет неправда. Хватит врать.
"Здравствуй, Таня. Сначала я побоялся связываться с Транзей, а когда ты ушла..."
Нет, неловко писать про это. И опять получится, что он трус. А он уже перестал быть трусом, зачем же про это вспоминать? Лучше так:
"Когда ты ушла, я понял, что все-таки надо его отлупить".
Это уже лучше. В самом деле так было: она ушла, а он понял... Только слишком длинно получается. Может быть, проще? "Я понял, что надо его отлупить..."
Нет, не так. Можно еще яснее и короче.
И, склонившись над пластилиновой табличкой. Максим начал выцарапывать наконечником слова. А белое перо на хвосте у стрелы размашисто двигалось над его пилоткой. Вот что получилось:
"Пришлось его отлупить. Приду завтра в 2 ч. Максим".
Потом он подумал: "А вдруг она завтра до двух здесь не появится?" И тут же успокоил себя: "Появится! А если нет, я оставлю ей новое письмо".
Рядом с пластилиновой табличкой Максим положил болтик – свидетельство своей победы. И сразу пожалел его: болтику скучно будет одному в темноте.
Максим опять взял его, вздохнул, побаюкал... и догадался! Перевернул болтик и вдавил в пластилин. Плоская головка с аккуратным числом "12" оттиснулась рядом с подписью, как настоящая печать. Правда, цифры получились наоборот, но Таня все равно догадается.
Теперь все-все было хорошо! Максим выключил фонарь и хотел поскорее выбраться из пещеры. К солнышку, к свежей траве, к лету.
Но снаружи вдруг зашелестело, защелкало по листьям, и появилась словно занавеска из стеклянных ниток. Это, не закрывая солнца, набежала тучка с первым летним дождем. Будто нарочно, чтобы пошутить с Максимом и не выпустить из "Гнезда".
Он не обиделся на тучу. По веселому шуму капель, по их солнечному сверканию он понял, что это ненадолго. И правда, через две минуты дождик убежал, оставив на обрыве блестящую траву. А на фоне сизого облака за рекой появилась яркая крутая радуга. Вернее, две радуги – одна внутри другой. Эти разноцветные ворота размытыми полосками отразились в воде, и там их с размаху разорвал на лоскутки белый катер на подводных крыльях.
Максим выбрался на тропинку. Глина стала скользкой, а листья травы мокрыми ладошками хватали его за ноги. Рукава рубашки намокли оттого, что по ним щелкали сырые верхушки. Но это были пустяки, это было даже приятно.
Небо совсем расчистилось, а у тучки, убежавшей за реку, золотом. горел косматый край. Блестели на том берегу окна и мокрые крыши. Ды– шать было легко-легко. Казалось даже, что если сорвешься с обрыва, то не упадешь, а полетишь, как птица. Полетишь в этом удивительном воздухе, где вечер начал незаметно рассыпать похожие на солнечную пыль золотые искорки.
Но Максим не сорвался. Скользя сандалиями, он поднялся на край высокого берега. Он немного устал, но было ему радостно и спокойно. Потому что сделал он все как надо.
После дождика резко пахло тополиной свежестью. И Максиму стало так хорошо, что захотелось обнять ближний тополь. Обнять и сказать спасибо за этот летний вечер, за недавний теплый дождик, за радугу. За свою радость и победу.
Он так и сделал. Обхватил серый рубчатый ствол и прижался к нему щекой, грудью, коленями. Он уже не боялся испачкать вишневую форму. Он стоял, сливаясь с тополем, и слушал лето.
Начинался легкий ветер, он качал ветки. Большая теплая капля упала Максиму на висок и покатилась по щеке. Он улыбнулся и закрыл глаза.
Кто-то легко тронул Максима за плечо. Он оторвал щеку от ствола и не спеша повернулся.
Перед ним стоял мужчина. Максим смотрел на него снизу вверх, ввысь. И при таком взгляде не сразу узнал этого человека. А потом понял, что это учитель физики.
Максим не удивился и не встревожился. Просто подумал: "Вот опять учитель физики". Улыбка все еще была у Максима внутри, но на учителя он смотрел серьезно. Серьезно и спокойно.
– Ты плакал? – негромко спросил учитель. Максим покачал головой.
– А это? -сказал Физик и коснулся мизинцем щеки Максима – там, где осталась влажная дорожка.
Максим снова улыбнулся. Чуть-чуть.
– Это капля с дерева,– объяснил он и посмотрел на листья.
Физик тоже посмотрел вверх.
Потом они посмотрели друг на друга.
– А я думал, плачешь,– все так же негромко сказал учитель. – Не обижайся. Иногда бывает, что человек держится храбро, пока нужно, а потом плачет, когда один. От обиды или усталости.
– Я знаю. Но я не плакал. Даже не хотел,– сказал Максим.
– Ну и молодец. Тогда давай руку и пойдем.
– Куда?– удивился Максим.
– Куда... Домой, наверно. А что ты здесь вечером на берегу дела– ешь?
– Я... играю,– сказал Максим и отвернулся. Но ему не хотелось врать и придумывать. И ему почему-то нравился Физик. – У меня здесь тайна,-тихо объяснил он и снова поднял на учителя глаза. – Но это не моя тайна, вы не спрашивайте.
Физик кивнул:
– Не буду... Но, признаться, ты меня напугал со своей тайной.
– Я? Как?
– Как... Понимаешь, выскочил ты... то есть ушел, сердитый такой, решительный. А я тоже... пошел. Смотрю: ты впереди движешься. Полу– чилось, что нам по дороге. А потом – ты к реке. Я думаю: не решил ли ты сгоряча в воду головой... Ну, это я шучу, конечно,-торопливо зас– меялся Физик. – Но все равно странно: с обрыва исчез – и нет тебя. И долго нет. Согласись, любой бы затревожился...
– Да, пожалуй, – подумав, произнес Максим. – Но я же не знал.
– Сейчас все в порядке,-сказал Физик. – Ну а как насчет того, чтобы домой? Идем?
И он протянул руку. Максим дал свою. Не с болтиком, а другую. Они шагали дружно и неторопливо. Максим украдкой поглядывал на Физи– ка и думал, что впервые в жизни идет, держа за руку учителя. И не с классом, а вдвоем. Интересно, как Физика зовут? Неловко спрашивать. Он дома узнает, у Андрея. А через три года Максим сам будет изучать физику и, наверно, каждый день будет встречаться с этим учителем. Жалко, что Римма Васильевна, а не Физик вожатый в школе.
– А насчет приема в пионеры не беспокойся, – вдруг сказал Физик. Все будет в порядке.
– Я и не беспокоюсь, – ответил Максим. И почувствовал, что, ка– жется, опять соврал.– Нет, я беспокоюсь, но не боюсь,– поправился он. И сердито прищурился.
– Вот и хорошо, – улыбнулся учитель.
– Конечно, хорошо, – независимо сказал Максим и гордо посмотрел сбоку на Физика.
Но беспокойство, которое опять всколыхнулось в нем, оказалось сильнее гордости. И он спросил тихонько:
– А... правда? Все будет в порядке?
– Да, – сказал Физик.
И это твердое "да" прогнало от Максима проснувшуюся тревогу. На– совсем. Если бы он шел один, то, наверно, двинулся бы вприпрыжку – от накатившейся радости. Но его ладошка была в руке у Физика. Поэто– му Максим лишь заулыбался. И нечаянно сбил шаг.
– Что? Нога болит? – спросил Физик и поглядел на Максимкин бинт.
– Ничуточки не болит!
– Крепкий ты человек, – с уважением сказал Физик.– Прямо как твой болтик.
– Почему крепкий? Нога ведь правда не болит.
– Верю, верю... Ладно, мне пора сворачивать. До свидания, Бол– тик.
– До свидания...– сказал Максим. И когда они разошлись, когда учитель был уже в пяти шагах. Максим вдруг решился:
– А как вас зовут?
Наверно, это было не очень вежливо – спрашивать вот так, в спи– ну. Мама не похвалила бы. Но Физик обернулся, будто ждал вопроса.
– Роман Сергеевич меня зовут. А что?
– Так... А вы знаете Андрея Рыбкина из девятого "А"?
– Знаю,– серьезно сказал Роман Сергеевич.– Способный юноша.
– Это мой брат, – с удовольствием сказал Максим.
– Надо же! Очень приятно. Привет Андрею Рыбкину. У них, кстати, послезавтра контрольная.
– А нас вы будете учить в шестом классе?
– Надеюсь... Если ничего не случится.
– Что же может случиться? – с легким беспокойством спросил Максим.
– Мало ли что,– усмехнулся Роман Сергеевич.– Скажем, вдруг назна– чат заведующим гороно...
– Да ну уж... Может, не назначат,– успокоил Максим.
Роман Сергеевич засмеялся, помахал рукой и зашагал к повороту.
"Ты с неба упал?"
Вечернее солнце светило в спину, и впереди Максима на асфальте смешно шагала удивительно длинная и тонконогая тень. Она прихрамыва– ла. Потому что Максим тоже прихрамывал: опять стало болеть колено. А кроме того, ныло плечо, по которому ударил Транзя. И во всем теле, как тяжелая вода, колыхалась усталость.
Но не думайте, что Максим шагал уныло. Он просто неторопливо ша– гал. Настроение все равно было радостное. И Максим улыбался: впереди его ждало только хорошее.
Пожалуй, лишь одно не очень хорошо: Максимкин потрепанный вид, наверно, огорчит маму...
Проходя мимо витрины булочной. Максим глянул на свое отражение в стекле. Да-а... Вид, конечно, не тот, что утром. Обшлага и локти у рубашки серые, верхняя пуговка на жилете висит на нитке, сам жилет помят, а штаны – те вообще в гармошку. Ноги побиты и поцарапаны, словно Максим дрался со стаей камышовых котов. А бинт! Даже не ве– рится, что он был когда-то белый...
А впрочем, ладно! Он возвращается победителем, а победителей, говорят, не судят. Тем более, что пилотка с серебряными крылышками по-прежнему, как новенькая, ловко сидит на голове.
Максим глотнул и торопливо отошел от витрины. Потому что, кроме самого себя, он разглядел за стеклом батоны и поджаристые караваи. От голода мягко кружилась голова. Ох, скорей бы домой! Жаль, что бе– жать сил нет.
На углу стояла тележка с навесом и надписью "Пирожки". Морщинис– тая пожилая продавщица в белом халате и такой же, как у медсестры Любы, шапочке нагнулась и шуршала промасленными бумагами. Максим, глотая слюну, подошел и протянул пять рублей.
– Дайте, пожалуйста...
Она выпрямилась так быстро, что Максим не договорил.
– Нету сдачи! Ты бы еще сто рублей дал! Не видишь, что ли, день– ги уже сдала!
Как он мог видеть? Он видел только пирожки – пузатые, золотис– тые. Они горкой лежали в алюминиевой корзине. Они были, наверно, с мясом и рисом. Но, в конце концов, не умрет же он! Лучше потерпеть, чем стоять перед ней и клянчить.
Максим пожал плечами и пошел прочь, стараясь не хромать. И услы– шал за спиной ворчание:
– От горшка два вершка, а с такими деньгами...
Откуда они берутся, такие вредные? И эта, и Марина, и та тетка за забором, когда Максим рубил щепкой репейники...
– Мальчик!– вдруг услышал он тот же голос.– Мальчик, подожди!
Что ей еще надо? Придраться хочет, откуда деньги? Не ее это де– ло. Максим остановился, посмотрел назад.
– Мальчик! – позвала продавщица несердито. – Подойди сюда.
Он опять пожал плечами и подошел.
– Возьми, скушай,-сказала продавщица и протянула пирожок в бу– мажной салфетке.
– Да что вы, не надо,– торопливо произнес Максим и, кажется, пок– раснел.
– Возьми, возьми, не сердись.
Она была теперь совсем не злая. Улыбчивая и чуточку виноватая.
"Спасибо, не хочу", – хотел сказать Максим, но пирожок был такой изумительно аппетитный, что рука потянулась к нему сама. А язык сам сказал:
– Спасибо большое...
– Кушай на здоровье. Не обижайся на старую, это я на солнце нас– тоялась, умаялась за день...
Максим еще раз сказал спасибо и пошел, оглядываясь.
Странно... Сердитая она или добрая? Хорошая или плохая?
А может быть, и Марина не совсем плохая? Может быть, у нее жизнь такая, измучилась со своим пьяницей Витей...
Но все равно. Если тебе плохо, зачем кидаться на невиноватых? Зачем думать, что все плохие?
Вот у Ивана Савельевича жизнь была тоже нелегкая, а он сразу по– нимает, кто плохой, а кто хороший.
"Улица Громова, пять, квартира пять". Максим обязательно пойдет в гости. И может быть, Иван Савельевич попросит знакомых летчиков, чтобы Максима прокатили...
Конечно, попросит!! И они, конечно, согласятся! У такого доброго человека и друзья наверняка добрые.
Хорошие люди всегда выручают и помогают. Медсестра Люба, учитель Роман Сергеевич... И Таня!
Максим завтра обязательно пойдет на берег. Хорошие люди иногда просто слово скажут, а от этого уже весело. Например, тот синеглазый старик, подаривший щепку. И вахтерша на телестудии...
Если бы мог Максим, он бы сделал в ответ им тоже что-нибудь доб– рое. Обязательно!
Только что он может? Песни петь умеет немножко. Если бы можно было сделать еще один концерт и придумать для этих людей самую хоро– шую песню! И чтобы они знали, что это для них...
Ветер тоже был добрый. Плотный и очень теплый. Он пришел со сто– роны солнца и мягко подталкивал Максима в спину, помогал идти.
Пирожок исчез. Максим даже крошки слизнул с ладони. И осталось лишь сладкое воспоминание о мясной начинке и поджаристой корочке. Голод тоже остался. Только раздразнился пуще. Что такому громадному голоду маленький пирожок? Папа в таких случаях говорит: "Слону дро– бинка".
Слону...
"Купи слона..."
Максим улыбнулся и повернул на улицу Гризодубовой. Он никогда по ней раньше не ходил, но знал, что она должна привести его почти к дому. Это была короткая дорога.
И он очень удивился, когда улица через два квартала вильнула и уперлась в серый расшатанный забор.
Что же делать? Даже обхода не видно. А возвращаться – это сколь– ко лишнего пути?
Во многих местах доски были оторваны. Слон бы не пролез, а Мак– сим легко скользнул в первую же щель: может, есть тропинка напрямик?
Тропинка была. Она змеилась в большой траве, пересекала простор– ную площадку – не то пустырь, не то заброшенный стадион. На одном краю площадки стояли покосившиеся футбольные ворота, на другом доща– тое строение-сарай или гараж. Солнце еще не ушло за горизонт, но уже пряталось за высокими домами, и над пустырем висела голубая вечерняя тень. Это было еле ощутимое начало сумерек.
Ровно шелестел ветер в траве, да на близком аэродроме стрекотали моторы.
Максим пошел по тропинке. Она вела мимо сарая. Максим думал, что это совсем заброшенный сарай, но, когда подошел близко, услышал го– лоса.
Трое мальчишек выкатили из-за угла странную штуку на разнокали– берных колесах. Максим был в нескольких шагах, но его не увидели. Потому что сначала ребята, согнувшись, возились со своей колымагой, а потом выпрямились и задумчиво на нее уставились.
Максим стоял по пояс в старом бурьяне. Он не знал, что делать. Незнакомые мальчишки – это риск. Но тропинка проходила рядом с ними. Если обойти стороной, по траве, скажут: ходит тут и выслеживает. Ес– ли повернуться и незаметно уйти... Но куда пойдешь? Да и опять это будет трусость.