А собственно говоря, чего бояться? Мальчишки совсем не похожи на вредных людей. Спокойные такие, делом занятые. Самый маленький – лет семи, белобрысый, тощенький и глазастый. Неуловимо на кого-то похо– жий. Два других – наверно, из шестого или седьмого класса. Один – коренастый, с темными веснушками на острых скулах, другой – высокий, почти со взрослого, но узкоплечий и с тонкой шеей, а волосы легкие – от ветра шевелятся.
Лица у них были серьезные и задумчивые. Коренастый мальчик тис– кал пальцами подбородок, а глазастик встревоженно посматривал то на него, то на высокого.
Максим решил, что можно идти без опаски. Но неловко было пройти, будто мимо пустого места, молча. И... ну, в самом деле, интересно же, что они делают. Максим набрался смелости и спросил:
– Это у вас что?
Они разом на него посмотрели.
Коренастый мальчик оставил в покое подбородок и удивленно ска– зал:
– Вот это да! Ты с неба упал?
Высокий улыбнулся, и улыбка была у него дружелюбная. А голос не– ожиданно тонкий:
– И правда с неба. Видишь-летчик.
– Это не летчик, – строго сказал глазастик. – Это из дворца, из музыкального кружка. Нашему Веньке тоже такую форму дали, только немножко не такую.
– Он где, твой Венька? – сердито спросил коренастый. – Обещал проволоку принести...
– Нету проволоки,– спокойно объяснил глазастик.– Не нашел. А сам скоро придет, только телевизор досмотрит. Там чего-то важное.
– "Важное",– хмуро отозвался коренастый мальчишка.– Обещал, а теперь "нету". Мы этим "нету" будем рулевую тягу крепить?
– Он, Олег, ничего не обещал. Сказал, что посмотрит. А раз не нашел, помирать теперь? – солидно возразил малыш.
Потом они, словно разом вспомнив про Максима, опять посмотрели на него.
– Это у вас автомобиль такой?– спросил Максим.
Сооружение из труб и реек держалось на трех колесах: задние от велосипеда-подростка, переднее – от детского самоката. Больше всего эта штука походила на макет допотопного автомобиля. Только задние колеса стояли слишком далеко друг от друга.
– Ага, автомобиль. Атомный...– отозвался коренастый Олег.
Высокий мальчик улыбнулся:
– Перестань... – И объяснил без всяких шуток и важности: – Это яхта на колесах. С парусом. Вот... – Он показал на длинную жердь, которая лежала у стены. Жердь была обмотана серой материей, и Максим понял, что это парус.
– И поедет?– спросил он.
Высокий мальчик кивнул:
– Побежит. При таком-то ветре...
– Если проволоку найдем,– сердито заметил Олег. А малыш ткнул пальцем в железную петлю на оси маленького колеса и объяснил, серь– езно глядя на Максима:
– Вот здесь надо проволокой привязать, чтобы руль не соскакивал. Это теперь самое главное дело.
Максим пригляделся.
– А если винтом?
– Где его взять?– досадливо сказал высокий.– Как назло, найти не можем. Вадик сегодня все свалки обшарил.
Это заметно было. Голубая футболка на животе, джинсы на коленях и даже щеки были у маленького Вадика в ржавчине.
Что же оставалось делать? Все само собой получалось. Конечно, Максим привык к болтику и полюбил его. Но болтик не может все время жить у него в кулаке. Он должен быть на нужном месте, чтобы пользу приносить. А здесь, у колеса, место было самое подходящее.
Максим вздохнул и раскрыл ладонь.
– Такой подойдет?
Они все трое разом уставились на болтик. И разом заулыбались. Даже хмурый Олег. А высокий мальчик сказал:
– Нет, ты в самом деле с неба упал! Ты наш спаситель.
И они, стукаясь лбами, нагнулись у колеса и начали прилаживать болтик. А Максим сел на корточки рядом. Маленький Вадик оглянулся на него и доверительно сообщил:
– Вот Венька обрадуется.
"На кого он похож?– подумал Максим. – Я, наверно, встречал его брата в ансамбле. Интересно, он в каком кружке?" Но спросить постес– нялся.
– Мы сегодня по телевизору выступали,– сказал он, и получилось так, что он и про себя и про Веньку сказал.
– Венька говорил, да мы не смотрели,– откликнулся высокий маль– чик. – Замотались и забыли. С утра с этой штукой возимся.
Он распрямился и с высоты глянул на Максима:
– Ну, спасибо за винт. Мы тебя обязательно покатаем. Тебя как зовут?
– Максим.
Высокий мальчик растерянно заморгал.
– Не может быть... Меня тоже Максим!
Это здорово получилось! Сразу сделалось так, будто они почти друзья.
– Мы тебя обязательно покатаем,-повторил высокий Максим.– Сколь– ко хочешь.
– А когда?
– Как начнем испытывать, сразу позовем,– неожиданно сказал Олег.– Нам еще один человек не лишний будет. А ты парень дельный.
В Максиме поднялась теплая волна благодарности.
– А когда испытывать? – спросил он.
– Завтра,– сказал высокий Максим.– Сегодня такелаж поставим, а завтра-отдать якоря... Если ветер не упадет.
– Такой ветер не упадет,– решительно сказал Вадик. И Максим ему поверил.
– Да, а ты где живешь?– спохватился высокий Максим.– Как мы тебя найдем?
– На улице Техников. Дом три, квартира сорок. Второй подъезд.
– Это же рядом, – сказал Олег.
– Разве рядом? – нерешительно откликнулся Максим. – Я не знаю... Я тут недавно живу. Пошел напрямик по улице Гризодубовой, а она про– пала.
Ребята засмеялись. Высокий Максим сказал:
– Никуда она не пропала. Сейчас выйдешь за ворота, и она дальше тянется. А через квартал – твоя улица... Значит, дом три, квартира сорок?
– Да, – сказал Максим.– Только не забудьте... Я пойду.
Солнце уже совсем ушло, и Максим вдруг сообразил, что дома, должно быть, беспокоятся.
– Пока, – сказал Олег и протянул руку.
И высокий Максим – тоже.
И маленький Вадик протянул перемазанную ржавчиной ладошку.
Огонек в траве
Что говорят все мамы, когда сын является позже назначенного сро– ка, помятый, взъерошенный, с боевыми ссадинами? Они говорят одни и те же слова:
– Боже мой! Где тебя носило? На кого ты похож?!
Что должен делать сын? Сокрушенно вздохнуть, опустить глаза и всем своим видом показать, что он и сам очень огорчен, что это было совершенно случайно и – главное – самый последний раз. Тогда можно избежать нагоняя или, в крайнем случае, ослабить его.
Но в Максиме, несмотря на усталость, пела радость победителя. В ответ на мамины слова он неосторожно сообщил:
– Это потому, что день такой был. – И посмотрел на маму радост– ными глазами.
Мама сухо поинтересовалась, что это был за день и где в течение этого дня Максим околачивался. Не на экскурсии же он был с утра до вечера.
– Почему с утра до вечера? – слегка обиделся Максим. – Сперва передача, потом...
– Максим! – строго сказала мама. А папа крякнул, отложил журнал и странным голосом спросил:
– Ты что же, станешь утверждать, что был на передаче?
– А где же я был? – изумился Максим. – Да вы что, сами разве не видели?
– Ну, знаешь ли... – сказал папа.– Это просто не по-мужски: так изворачиваться. Неужели ты будешь доказывать, что передача была, ес– ли ее не было?
Максим по очереди посмотрел на папу и маму. Они не шутили.
– Да вы что! – громко сказал Максим. – Вы просто прозевали передачу, а теперь говорите!
– Не смей грубить!– воскликнула мама.– Это выходит за всякие рамки! Мало того, что все сочиняешь, еще и голос повышать начал!
– Я? Сочиняю?– тихо спросил Максим.
Почему так подло устроен человеческий организм? Когда правда на твоей стороне и говорить надо гордо и спокойно, в горло набиваются колючие крошки, а в глазах начинает щипать и появляются скользкие капли...
– А кто сочиняет?– вкрадчиво спросил папа.– Может быть, мы?
– Вы просто перепутали программу.
– Ничего мы не перепутали. По местной программе были новости и концерт, только не твой, а хора имени Пятницкого. А по Московской – утренняя зарядка и "Человек и закон". Вот и все.
– Значит, телевизор сломался! Мама неприятно засмеялась:
– Это просто великолепно! Сломался и превратил ваш ансамбль в русский народный хор!
– Телевизор в полном порядке,– сказал папа. Он не поленился встать и торжественно щелкнул клавишей выключателя. – Полюбуйся.
Максим не стал любоваться. Он повернулся и прохромал на кухню. На кухне вкусно пахло горячим ужином. Но есть уже не хотелось. То, что случилось, погасило прежнюю радость и придавило Максима тройной тяжестью.
Во-первых, не было передачи!
Во-вторых, как он мог ляпнуть глупые слова про сломавшийся теле– визор?
В-третьих, почему они не верят? Разве он когда-нибудь обманывал? Если двойку получал, дневник не прятал; если виноват был, никогда не отпирался. Потому что многого на свете боялся Максим, но мамы с па– пой не боялся никогда. Конечно, случалось, что ругали его крепко, если было за что, а от мамы один раз даже перепало по затылку – за разбитый фарфоровый чайник (папа тогда сказал шепотом: "Эх ты, а еще педагог"). Но это же минутное дело. Потом все равно пожалеют и прос– тят.
Почему же не верят?
Максим положил на газовую плиту локти, на локти – голову. Рядом стояла теплая кастрюля и ласково грела щеку. Максим сделал несколько крупных глотков и загнал слезы вглубь. Но все равно было горько.
– Может быть, у них просто была репетиция, а им не сказали? – произнес в комнате папа.
– Ах, оставь, пожалуйста!– возразила мама.– Просто у него разыг– ралась фантазия. В этом возрасте бывает.
– Ничего не разыгралась, – сказал Максим.
– Не смей подслушивать! – откликнулась мама.
– Я не подслушиваю. Вы сами на всю громкость... Если не веришь, позвони Анатолию Федоровичу...
"Репетиция"! Тогда сказали бы, когда настоящий концерт будет. И зачем было камеры включать?
Но почему не было передачи?
"Фантазия..." А может, правда все приснилось? И студия, и пес– ня... И оркестр, и мальчик с тарелками?
Почему он, этот мальчик, все время вспоминается? Тарелки были такие блестящие и так здорово звенели, чтобы еще лучше и сильнее звучал марш...
И марш опять отозвался в Максиме. Громко и уверенно. Максим даже удивился. Голову поднял.
Нет, это не в нем. Это в комнате! Припадая на левую ногу, он заскакал к двери.
На экране телевизора играл оркестр. Т о т с а м ы й! И маль– чик-музыкант вскидывал и плавно разводил в стороны сверкающие тарел– ки. Его показали крупно, по пояс. Тарелки вспыхивали так, что экран не выдерживал блеска – блики делались черными. А волосы у мальчика весело вставали торчком после каждого удара.
Он смотрел без улыбки, и только в глазах были веселые точки. Он прямо на Максима смотрел! Он словно пришел на выручку Максиму.
– Это же наши!– крикнул Максим.– Это же мы! Вот! Ура!
– То есть... Ах, ну конечно!– воскликнул папа и посмотрел на всех так, будто сделал открытие. – Конечно! Почему вы решили, что будет прямая передача? Как правило, делают запись, а потом показыва– ют!
А марш звенел. Победный марш! И Максим смотрел на экран сияющими глазами.
– Тебя еще не показывали? – встревоженно спросила мама.
– Да нет, нет. Еще не сейчас...
– Максим, – внушительно сказал папа, – мы были неправы. Ты нас извини.
– Ладно, ладно,– торопливо сказал Максим. – Вы смотрите как сле– дует. Тут все интересно.
Он скакнул к дивану и забрался с ногами. К папе. Мама выключила люстру, и при мягком свете торшера экран стал ярче.
Мальчик последний раз взметнул тарелки, и марш отзвучал. Зрители захлопали. Максим на миг увидел себя: как он колотит кулаком с бол– тиком о раскрытую ладонь. И мама с папой увидели. Мама даже ойкнула. Но тут появились танцоры...
...Все было, как на концерте. Даже показали, как сбегается на площадку хор "Крылышки". И Максим опять увидел себя! Но сел он неу– дачно, позади Ритой Пенкиной, и, когда пели "Кузнечика", на экране видна была только Максимкина пилотка. Ну ничего... Вышел Алик Тиг– рицкий. Заложил руки за спину, кивнул пианистке.
Запел.
– Какой красивый голос,-сказала мама. – И какой славный здоровый ребенок. Не то что наша щепка.
– Не хватало еще, чтобы он стал такой же круглый, – шепотом воз– мутился папа.
– Да тише,– жалобно сказал Максим. Алик допел и с достоинством поклонился. А у Максима внутри все замерло. Потому что сейчас, сей– час...
– Песня о первом полете! Солист Максим Рыбкин!
Батюшки, неужели это он? Маленький такой, с перепуганными глаза– ми! Взъерошенный какой-то. Пилотка, правда, на месте, но застежка у жилета сбита набок. И штаны перекошены: одна штанина длиннее дру– гой... Трах! Чуть не сбил Пенкину с сиденья.
– О, гиппопотам...– страдальческим шепотом сказала мама.
Максим сжался. Почему он такой? Зачем хлопает глазами и расте– рянно оглядывается? И шевелит губами. И что там на студии, дураки, что ли? Для чего во весь экран показывают, как он стиснул кулак с болтиком? Тем более, что тут же видно, что другая рука испуганно те– ребит пальцами краешек штанов и что на обшлаге расстегнулась пугови– ца... "Да перестань ты стискивать свой болтик, дубина!"
– Не волнуйся, не волнуйся, Максим,– сказал папа. Это он тому Максиму, который на экране. Но теперь-то чего там "не волнуйся"! Поздно уже...
Показали опять лицо. Зачем он хмурит брови и смотрит прямо в ка– меру, балда?
Боже мой, это ведь жуткий и окончательный провал! Неужели кто-нибудь из знакомых ребят смотрит? Сколько смеха будет в поне– дельник! И как злорадствует Транзя!
Запели... Чего уж теперь петь-то! Издевательство одно. Хорошо только, что перестали его показывать, показывают ребят...
Над травами,
которые
Качает ветер ласковый...
Ой, как это сделали? На экране-поле с ромашками, трава волнует– ся. Маленький самолет стоит в траве. Идет сквозь траву к самолету мальчишка. Вроде Максима. Это, наверно, из какого-то кино.
Через кинокадры с ромашками во весь экран медленно проступило Максимкино лицо. Он уже не шевелил бровями и губами. Он напряженно смотрел с экрана и ждал. Потом запел.
Он пел и просил о полете. Но не жалобно, а скорее с какой-то сердитой настойчивостью. Это что же: у него такой голос? Совершенно незнакомый. Не такой высокий и чистый, как у Алика, но какой-то зве– нящий. Звенело отчаянное требование чуда!
Это что же, его глаза? Во весь экран. Зачем? И прямо в этих гла– зах-опять аэродром и бегущий мальчик, и сверкающий круг винта... И опять Максим – во весь рост.
...Возьмите!
Я очень легкий!
Папа тихо кашлянул. Вдруг показали какого-то кудрявого мальчишку среди зрителей. Он сидел, подавшись вперед и прикусив губу. Конечно, переживал. Наверно, ему неловко было за Максима.
Но тогда... Тогда почему так струится трава под взлетающим само– летом? И так искрится солнце в мерцающем круге пропеллера? И хор отозвался так радостно:
Машина рванулась -
все выше!
Выше!
Выше...
Выше...
И затихла песня. И скрылся у солнца самолет. И Максим притих, затаился, только сердце-как пулемет...
– Малыш ты мой,– тихонько сказал папа.– Вот какой ты у нас...
А мама ласково притянула его за уши и чмокнула в нос. Это что? Значит, им за него не стыдно? Значит... не так уж и плохо?
И в этот миг из телевизора вырвался шумный плеск. Это были апло– дисменты. Максим вздрогнул.
Конечно! Это же было! Уже было!
Там, на студии, была победа, и он стоял тогда радостный и оглу– шенный – такой же, как теперь, на экране. Как он мог забыть? Испу– гался начала и забыл про конец! А конец-вот он! Хлопают свои ребята, хлопают незнакомые мальчишки и девчонки. И мальчик-музыкант! Максим не видел его со сцены, а сейчас – он здесь. Хлопает так, что волосы опять торчком встают от ударов воздуха. Как от тарелок!
Неужели это он, Максим, дал ему радость? Ему и другим...
А вот Анатолий Федорович вышел. Н женщина-диктор.
– Тебя зовут Максим? Поздравляю, Максим, ты хорошо пел. Верно, ребята?
– ...Ты, наверно, не первый раз выступаешь на концерте?
– ...А кем ты хочешь быть, Максим? Может быть, летчиком?
Ох, почему у него такой глупый вид? Ну, не глупый, а все-таки растерянный...
– А что у тебя в кулаке? Ой, ну для чего это?
– Это так, болтик...
– Интересно. А зачем он тебе?
– Для крепкости... И ладонь – во всю ширину экрана! С болтиком!
И все хлопают, никто не смеется. Кроме мамы. Мама повалила Мак– сима, стиснула ему плечи и сквозь смех сказала:
– Весь на виду, как есть! Ох, Максим, Максим! Даже здесь пока– зал, какой ты барахольщик!
Но она это совсем необидно сказала. И Максим засмеялся и забол– тал в воздухе ногами, потому что все, оказывается, было прекрасно. Мама ухватила его за ногу.
– Стой, голубчик. Рассказывай, наконец, почему бинт, почему гли– на на штанах. И все остальное.
– Ой, только поем сначала, – простонал Максим. – А то помру.
– Тогда марш мыть руки.
– У-у...
– Что значит "у"?
– Мам,– весело сказал Максим,– купи слона.
– Какого слона?.. Что еще за новости? Одному пленку для магнито– фона, другому слона. Что такое слон?
– Все говорят "что такое слон?", – печально откликнулся Максим.– А ты возьми и купи слона.
– Я серьезно спрашиваю...
– Все серьезно спрашивают,– перебил Максим. – А ты не спрашивай. Просто возьми и купи слона.
Мама посмотрела на папу. Папа смотрел на Максима и покусывал гу– бы.
– Я не понимаю...– начала мама.
– Все говорят "не понимаю". А ты просто купи слона.
Мама вдруг заулыбалась:
– Все говорят "купи слона"! И никто не хочет мыть руки. Марш в ванную, а то я тебя тапочкой!
Максим захохотал и скрылся.
Потом он сидел на кухне и ел. Он ел за обед и за ужин. Суп, со– сиски, манную кашу с джемом. Пил чай с ирисками "Кис-кис". И расска– зывал. Про концерт. Про револьвер у вахтерши. Про утюг, третий этаж, форточку и Марину.
– Взять бы да всыпать как следует, – жалобно сказала мама. – А если бы ты сломал шею?
– А если бы дом сгорел?
– Человек дороже дома!
– Тут вопрос чести и самолюбия, – сказал папа.
– Тут вопрос глупости,– сказала мама.
– Ничего же не случилось,– сказал Максим.– Дело прошлое.
Мама выразила надежду, что в будущем ее сын не станет так бес– толково рисковать головой.
Максим на всякий случай сказал "ладно" и поведал про Ивана Са– вельевича, потом – мимоходом – про уколы и, наконец, как появилась в садике Марина и как отправил ее обратно Иван Савельевич.
– Ну и ну,– вздохнула мама.– Денек был у тебя бурный... Перес– тань жевать конфеты, лопнешь... А ногу надо перевязать. Болит?
– Не-а...
– А откуда все-таки глина?
– Это я в парк шел по берегу и увяз у ручья. Думал, что совсем перемажусь, да одна девчонка помогла...
– Не девчонка, а девочка. Надеюсь, ты ее поблагодарил?
– Ага. Мы потом играли. У нее на берегу есть тайна...
– А зачем тебя понесло на берег, это не тайна?
Максим не успел ответить. Пришел Андрей.
– Эх ты, – сказала ему мама,-прогулял. А Максима все-таки показывали. Совсем недавно.