5
Претендентке номер пять я не понравился, потому что она тут же принялась презрительно фыркать и в мою сторону даже смотреть не желала. Мне она тоже не понравилась. Возле носа у нее росла огромная бородавка, а большие, выпученные глаза делали ее похожей на полудохлую рыбу.
Претендентка номер шесть была беременной, с огромным животом, и выяснилось, что Эля не видела ее около года и она успела за это время выйти замуж, развестись, как Ирина, и теперь собиралась стать матерью-одиночкой.
- У меня будет девочка, - радостно сообщила она нам. - Ультразвуковое обследование это показало. Я назову ее Ниной. Скоро у меня будет Ниночка, моя дочурка, - саму беременную претендентку звали Олей.
Да, забыл сказать, претендентка номер четыре лежала в больнице с сифилисом, и об этом нам по секрету сообщила ее подружка, которая встретилась нам возле подъезда претендентки.
Претендентка номер семь отказалась знакомиться самым категорическим образом, заявив, что у нее начались месячные и мать к тому же не отпустит ее сегодня с ночевой. Мы ретировались, хотя у меня и в мыслях не было приглашать ее куда-то с ночевкой, а ее месячные мне вообще были до лампочки.
Претендентки номер восемь и номер девять уехали отдыхать в какой-то подмосковный санаторий и должны были вернуться приблизительно через недельку. Претендентка номер десять, бывшая Элина одноклассница, прихорашивалась перед зеркалом, давила прыщи, дожидаясь своего нового парня, с которым познакомилась несколько дней назад, и тогда Эля попросила ее показать школьные фотографии, чтобы я мог кого-нибудь выбрать. И на одной фотографии мне очень понравилась одна девочка, на левой щеке у нее была родинка, а сама она мило улыбалась застенчивой улыбкой, но когда я сказал подружкам, чтобы они познакомили меня с ней, они переглянулись, а Эля сказала:
- Она умерла, еще в девятом классе. У нее было белокровие, и незадолго до ее смерти мы всем классом навещали ее в онкологическом диспансере, и она лежача в палате очень грустная, а потом спустилась с нами на улицу, чтобы проводить. Мы принесли ей целый пакет фруктов, а через несколько дней она умерла. Очень симпатичная девочка была, все парни в нашем классе по ней сохли. Парень, который с ней дружил, был старше ее на четыре года, наглотался таблеток, жить не хотел, когда она умерла, но его откачали. Потом он уехал с родителями в другой город…
- Противно и глупо умереть от таблеток, - почему-то сказал я.
- А как не глупо и приятно? - спросила претендентка номер десять.
- Выстрелить себе в рот из револьвера. Чтобы мозги повисли на кафеле…
Когда Эля собралась отвезти меня к претендентке номер одиннадцать, я сказал ей:
- Слушай, может, хватит? Уже вечер.
- Хватит? - изумилась Эля. - Тебе сейчас позарез нужна женщина, с которой ты забудешь свою кикимору.
- Давай отложим это, - предложил я. - Или лучше знаешь что… У тебя есть друг?
- Нет, - сказала Эля. - Если я правильно поняла, ты имеешь в виду близкого друга? Нет, сейчас у меня нет парня.
- Ну вот. Может быть, я лучше попытаюсь забыть ее с тобой? Если ты, конечно, не возражаешь.
Эля не возражала, и я был рад, что оказался избавлен от дальнейшей канители с поиском претенденток. К тому же Эля понравилась мне больше других. По крайней мере, она не пукала в моем присутствии и не пыталась вытряхнуть скелет из моего шкафа при помощи дурацких тестов.
Мы поехали в дежурную больницу на Ботевградской улице разыскивать Михаила, моего приятеля.
6
В справочном бюро нам сказали, что никакой Михаил в последние три дня к ним не поступал, и посоветовали обратиться в приемный покой, где сперва с нами вообще не захотели разговаривать, потому что фамилию Михаила мы не знали, но потом сжалились и, полистав журнал, сообщили, что да, вчера ночью привезли какого-то порезанного парня, Михаила Копылова, ему сделали переливание, перебинтовали, и он, забрав окровавленную одежду, еще утром ушел домой. Потом приходил следователь, а потерпевшего уже и след простыл.
Я отказывался верить собственным ушам. Как мог уйти домой человек, чья окровавленная оболочка валялась вчера под фонарем? Может быть, Михаил воскрес и теперь бродит по улицам без пульса и дыхания, с одной эрекцией?..
Мне представился мертвец в истлевшей одежде, онанирующий ночью возле разрушенного женского туалета в парке. Луна освещает оскал черепа, голые, ослепительно белые задницы и разбивающиеся о кирпичи упругие струи мочи. Еще луна освещает девиз Михаила, мертвеца, вытатуированный у него на ребре ладони: "За Вас!"
Мы ушли из больницы, и я даже не стал спрашивать адрес этого зомби. Правда, перед уходом поинтересовался у медсестры в приемном покое:
- А не может ли быть какой-нибудь ошибки?
- Нет, - сказала она, устав от моей дотошности. - Ночью привозили одного порезанного, как раз Михаила, Копылова, крови было много, но ранения - непроникающие, неопасные для жизни. Еще он все кричал тут, что был на войне. Губастый такой парень…
Это он, подумал я, хотя, когда мы сюда шли, был уверен, что Михаила уже нет в живых. Я ждал, что медсестра, полистав свой журнал, равнодушно ответит, что парень, которого ночью привезли с порезами, скончался и отправлен в морг, но вместо этого она говорит, что он жив-здоров и уже ушел. Где он сейчас? Отлеживается дома? Скорее всего, торчит опять возле разрушенного женского туалета в парке и онанирует, глядя на белые задницы. В своем жалком воображении он, наверное, покрывает их бесконечными поцелуями, а потом упругая золотистая струя бьет ему прямо в рот, а не в ладонь, как вчера.
Думаю, я запросто мог бы отыскать Михаила, если бы только захотел. Но я не хотел видеть его, перебинтованного, онанирующего и, скорее всего, опять пьяного. Что мне хотелось, так это покрывать бесконечными поцелуями ягодицы моей возлюбленной, нежно вылизывать через зад складочки ее влагалища и наполнять свой рот ее золотистой мочой. Словами сказать нельзя, до чего же мне хотелось всего этого.
7
Эля, которая должна была помочь мне свою, как она выразилась, кикимору забыть, после посещения больницы преобразилась - сидела за рулем своего катафалка задумчивая, серьезная и, видимо, прикидывала, как ей нужно себя вести, чтобы я думал только о ней, а кикимора выветрилась у меня из башки.
Мы ехали ко мне домой, и я думал, что первым делом мне нужно будет прибраться в ванной, убрать все эти свечи, лохматую петлю и спрятать нижнее белье черного цвета, женское белье, неоднократно оскверненное моим собственным ядом, которым я хотел бы наполнить рот и влагалище моей возлюбленной. Когда мы приехали, я усадил Элю в комнате на тахту, включил ей телевизор, а сам, поприветствовав паука, свидетеля моего несостоявшегося утреннего суицида, принялся запихивать под ванну свечи и ворох одежды, валявшейся на полу, - одна половина одежды была испачкана могильной землей, вторая - кровью Михаила. Под ванну же я бросил лохматую петлю и обрывок с трубы - удавку из шерстяных ниток, на которой, окажись она прочнее, уже несколько часов болтался бы мой холодный труп, посиневший, с вывалившимся, как у всех удавившихся людей, языком, болтался бы до тех пор, пока меня не обнаружила бы тетя, приехавшая в гости, или пока соседи не вызвали бы милицию, задыхаясь от вони, исходящей из квартиры на первом этаже. Всем известно, что на такой жаре труп быстро разлагается.
Потом я вернулся в комнату и остолбенел, увидев, что Эля сидит на тахте в чем мать родила, а ее кожаный комбинезон валяется на полу. Из-под маленькой подушечки на тахте выглядывал кусочек белой ткани, я догадался, что это трусики Эли, и, скорее всего, там же, под крохотной клетчатой подушечкой, спрятан ее бюстгальтер.
- Ты чего? - сказал я.
- Ничего, - ответила Эля и повернулась ко мне лицом - до этого она смотрела телевизор. Ее грудь взволнованно колыхнулась. Соски у нее были большие, коричневого цвета, а вокруг них - родинки.
- Тебе жарко?
- Иди сюда, - приказала она.
Я подошел. Она сидела на тахте совершенно голая, и между плотно сжатых ног мне был виден треугольник черных волос. По телевизору показывали выступление Найка Борзова, он пел свою "Последнюю песню", в которой какой-то там мальчик рисует что-то там собственной кровью. Я снова подумал о Михаиле, который тоже разрисовывал вчера асфальт под фонарем собственной кровью.
Эля взяла меня за руку. Я смотрел на нее с любопытством, она на меня - с какой-то решимостью.
- Садись.
Я сел рядом с ней, чувствуя запах ее тела и аромат ее духов. Если бы она широко раздвинула нога, а я наклонился, я почувствовал бы запах выделений из ее влагалища.
- Тебе нужен секс, Роберт, - сказала Эля. - Хороший секс, такой, чтобы ты больше ни о чем не думал. Сейчас ты его получишь, мой сладкий.
Сперва Элина решительность испугала меня, а потом я подумал, почему бы нет, черт побери! Может, это действительно поможет мне забыть ее. Навсегда.
Мы долго сидели рядом, не прикасаясь друг к другу, застенчивые, молчаливые, Эля - голая, я - в одежде. Оробев, я подумал, что в своем воображении, когда я занимаюсь этим с Хизер Козар, я намного смелее.
- Знаешь, на кого ты похож? - спросила вдруг Эля.
- Знаю, - ответил я. - На графа Дракулу.
- Нет, - засмеялась Эля. - На Андрея Губина.
- Никогда не видел его лысым.
- Ну, если тебе отрастить волосы, сделать прическу, как у него, получится - копия.
- И уши у него, по-моему, не такие оттопыренные.
- Ну и что? Уши ушами, а лицо - копия. Тебе об этом никогда не говорили?
- О чем?
- О том, что ты похож на Андрея Губина.
- Нет, никогда.
- Правда, ты похож на него.
- Из меня певец тоже - хоть куда, - дурачась, сказал я.
- Может, споешь?
- Запросто. Что тебе исполнить?
- Что угодно, на твой вкус.
- Из репертуара Б. Моисеева пойдет?
- Валяй, - разрешила Эля.
Я наклонился и пропел Эле на ухо:
- "Глухонемая любовь стучалась в окна, глухонемая любовь стучалась в двери… Где в этом мире немом душе согреться? Глухонемая любовь стучалась в сердце!"
Ее волосы касались моих губ, а сама она ежилась, слегка приподнимая одно плечо и закрыв грудь ладошками. Она сидела на тахте совсем голая, а ваш покорный слуга, напевая эти слова, был все еще одет.
- Нравится? - спросил я потом.
- Нравится! - ответила она.
- Это ничего, что Б. Моисеев - педик?
- Мне на это наплевать. Главное, он - классно поет.
- Как я?
- Нет, ты - лучше.
Мы засмеялись, а потом она, тоже дурачась, обняла меня и повалила на тахту. Я обнял ее. Тело у нее было горячее и упругое. Я прижался лицом к родинкам на ее груди, вокруг сосков были еще светлые волоски, и я лизнул их.
8
Эля раздела меня, немного смущенная собственной смелостью, а потом сказала:
- Подожди, Роберт, я анекдот расскажу. Рассказать?
- Расскажи.
- Только он пошлый.
- Ну и что ж?
- Он очень пошлый. Рассказывать?
- Рассказывай.
Я лег на живот, вдавив в тахту свое жалкое жало. Эля провела пальцем мне по спине.
- Худущий какой, все позвонки видны, - и она принялась считать их: - Один, два, три, четыре…
- Ты хотела рассказать анекдот, - напомнил я.
- Пять, шесть… восемь… десять… - пересчитав мне позвонки, она сказала: - Ну, слушай. Короче, муравей трахает слониху, мимо пролетает комар и думает: "Дайка пакость какую-нибудь сделаю". Ну и укусил слониху. Она говорит: "Ой!" Муравей ей: "Что, вынуть немного?"
Я засмеялся, а Эля, уткнувшись лицом мне в спину, спросила:
- Правда, пошлый?
- Не очень, - сказал я. - Бывают и пошлее.
- А я - пошлая? Скажи, Роберт, я пошлая? Или бывают хуже?
- Бывают, - сказал я.
- Я - глупая. Ты, наверное, думаешь, вот дурища, сама парня в постель затащила. Ты ведь так думаешь?
- Ничего я не думаю.
- Ты мне сразу понравился.
- Потому что похож на Андрея Губина?
- Не только. Вид у тебя печальный, как у Дон Кихота. Ты - рыцарь печального образа. Ты, наверное, все переживаешь из-за своей девчонки, думаешь о ней и места себе не находишь?
- Сейчас - нет. Сейчас я о ней не думаю. Сейчас мне хорошо с тобой.
Я лежал на животе, ждал, когда у меня начнется эрекция, и чувствовал, что мое жалкое жало, наоборот - от волнения стремительно уменьшается в размерах.
- Повернись на спину, - приказала Эля.
- Зачем? - улыбаясь, спросил я.
- Сейчас узнаешь.
Я медленно повернулся, боясь взглянуть на свое жало. Мне казалось, оно уменьшилось до такой степени, что и вовсе исчезло. Я смотрел на Элю, она - на меня, и по ее глазам я понял, что она не шокирована крохотными размерами моего инструмента.
Она наклонилась и поцеловала меня в живот. Мне почему-то стало смешно, я хотел засмеяться, но сдержался.
Эля вопросительно взглянула на меня.
- Щекотно, - пояснил я.
Она поцеловала меня в живот снова.
- А теперь?
- Теперь приятно.
Губы у нее были влажные, а поцелуи - неторопливые, Она целовала мне живот, а я все никак не мог возбудиться, даже когда она спускалась все ниже и ниже. Потом она взяла мое жало в рот, и оно уместилось там целиком, без остатка. Я понял, что убогого, примитивного секса не будет, как я решил вначале. Эля медленно выпускала член изо рта, и он, появляясь на свет, увеличивался на глазах. Скоро он торчал и был тверд, как деревяшка.
Когда я возбудился, Эля легла на спину, не выпуская из руки мое жало. Мне стало ясно, она хочет, чтобы теперь я возбуждал ее.
Я лег на нее, и мы стали целоваться, и ее язык блуждал у меня во рту, натыкаясь на мой язык, зубы, и я чувствовал вкус своего члена. Потом я целовал ей шею, и от удовольствия она закрыла глаза, постанывая, а когда я добрался до ее живота, принялась вздрагивать всем телом. Я чувствовал запах ее пота, аромат духов, которыми она пользуется, и теперь мне предстояло почувствовать запах выделений из ее теплого влагалища, попробовать на вкус.
9
И тут я подумал, что Эля будет второй женщиной в моей жизни, если, конечно, не считать Хизер Козар, американскую суперкрасотку, которая любит читать в ванне и не подозревает о моем существовании.
Я вспомнил, как это происходило со мной в первый раз. Мы смотрели телевизор, лежа на этой самой тахте, на которой сейчас лежали с Элей, и она, моя любовь, лежала на боку, спиной ко мне, и было очень холодно, и мы укрылись теплым одеялом. Наступила осень, отопление все еще не включили, в квартире было очень холодно, и мы, лежа под тем теплым одеялом, все никак не могли согреться. Она придвинулась ко мне, и я, осмелев, крепко прижался к ней, обнял ее, мою хорошую, а она взяла мои руки в свои и долго не выпускала их, руки у нее были холодные, и у меня были холодные, и она не выпускала их, пока мы не согрелись.
Мы лежали под одеялом в одежде, и все равно через нее я чувствовал, как мое жало упирается в ее ягодицы. Я чуть с ума не сошел от этого прикосновения, никогда еще мне не было так хорошо, а она не отстранялась, и я понял, что ей тоже хорошо. И тогда я поцеловал ее в шею. Она сделала вид, что ничего не случилось, молча смотрела на экран, и я поцеловал ее еще раз, потом еще и еще, целовал мочку ее уха, задевая губами золотую серьгу, а она не говорила, что хватит и этого делать нельзя.
Я решил, что мне можно все, и стянул с нее юбку вместе с трусиками - она, двигая бедрами, помогала мне, но в то же время не оборачивалась и ничего не говорила. Потом я стянул с себя брюки и прижался голым пульсирующим жалом к ее голым холодным ягодицам. Я хорошо это помню. Член у меня был горячий, а ее ягодицы - ледяными. Она, ласточка моя, все еще никак не могла согреться, потому что дома было очень холодно и даже толстое одеяло не помогало.
Я не думал о том, чтобы доставить удовольствие ей, я думал только о себе. Она сама, чуть выгнувшись и раздвинув ягодицы, поместила мое жало туда, где ему надлежало быть. От восхитительного состояния, охватившего меня, когда я почувствовал теплоту ее влагалища, прикасаясь к ледяным ягодицам, я чуть не задохнулся, понимая, что это - самое настоящее счастье.
Я начал медленно втискивать член в ее узкое, влажное влагалище, и не мог поверить, что все это происходит со мной. Погрузившись в нее до конца, я тут же забился, словно эпилептик, в конвульсиях выбрасывая в глубину ее влагалища свой яд и прощаясь с бременем девственника. От начала и до конца полового акта прошло максимум три секунды. Она повернула голову и вопросительно посмотрела на меня. Я не смел смотреть ей в глаза. По телевизору показывали старую кинокомедию с участием Вицина, "Женитьбу Бальзаминова". Очень хорошая комедия, но тогда мне было не до нее.
После ядоизвержения я, испугавшись, как бы она не прекратила все это, крепко взял ее за бедра, а потом, опустошенный, сразу приступил к действию вторично. И так несколько раз подряд. Я кончил раз шесть или семь в течение часа, и мое упрямое жало ни на секунду не покидало ее переполненного моей спермой влагалища. Потом я уснул, прижавшись к ней, как котенок, не вынимая жало, уснул уставший и очень довольный, а ночью, проснувшись, увидел, что она сидит в кресле и плачет. Я смотрел на нее, слушал ее тихие всхлипывания и, хотя мне почему-то было ее очень жалко, не находил слов утешения.
Наплакавшись, она легла рядом и тихо сказала мне, что это было в первый и последний раз. Я ничего не ответил, но потом это повторялось снова и снова, и почти всегда после близости она говорила, что это было в последний раз. Я не возражал, но спустя несколько дней все повторялось. Она уступала моей вялой настойчивости, и мы совсем не целовались, не смотрели друг другу в глаза, не утомляли себя ласками и разнообразными позами, и я не уверен, что мне хоть раз удалось удовлетворить ее. Я был совсем еще глупец, мальчишка, а она была старше меня. Она снисходительно дарила мне свое тело, и я, примитивно пользуясь им, ничего не давал ей взамен. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на планете, пока меня не забрали на эту треклятую войну, разлучившую нас.