- Небольшое утешение. А лечение тоже описано?
Павел не ответил. Лечение, которое, по его мнению, было тут крайне необходимо, Эрика, увы, не могла получить дома.
* * *
- А что, пани доктор не сойдет сегодня к завтраку?
- Ее всю ночь дома не было, опять спасала чертенка какого-то. Вызвали в десять вечера, и только пришла, едва живехонька. В ванной она. Зато Эрика сегодня что-то пораньше встала. Сойдет к завтраку. Погодите чуток, Павлик, я вам яичницу приготовлю.
Ну и дела! Такого еще не было, чтобы Эрика спустилась утром вниз раньше матери.
- Разреши почтить тебя вставанием… - начал он, когда она вошла, и осекся.
Такого лица он раньше никогда у нее не видел. Это была маска бешенства: припухшие глаза, продольная складка меж бровей. В растерзанном виде, с сигаретой во рту, она тяжело уселась за стол. Ресниц не смыла, очевидно, со вчерашнего дня. Нависло молчание.
"Самое разумное - смотаться, - подумал Павел. - Ничего хорошего не жди".
Эрика взяла булку, надкусила, скривилась и тут же выплюнула на тарелку.
- Что за гадость! - буркнула она.
Замечание было брошено в пространство, но его услышала входящая в комнату Сузанна.
На этот раз, может оттого, что не спала ночь, она, против обыкновения, не обошла молчанием реплику Эрики.
- Ты что-то сказала?
Эрике только того и надо было.
- Булки черствые. Даже если утром встанешь, свежего хлеба в доме не дождешься. Двое вас, а позаботиться некому.
- И у тебя еще хватает совести говорить такое! Знаешь ведь, что няня еле двигается, а я всю ночь не ложилась, полчаса тому назад пришла.
- Так магазины уже открыты были. Стоило лишь вспомнить.
Сузанна переменилась в лице.
- Наглая! - зашипела она. - Я ночь напролет оперирую, едва на ногах держусь, домой забегаю, чтоб наспех принять ванну, и снова мчусь, и я еще должна помнить, что ты, моя воспитанная, ласковая доченька, день-деньской гниющая в постели, изволишь не любить вчерашних булочек!
- Сколько морального удовлетворения в одной такой фразе! - очень спокойно ответила Эрика. - Сама добродетель, сама непогрешимость, трудолюбие и самоотверженность, противопоставленные такой отпетой дряни, как я… Павлик это оценит, не правда ли, Павлик?
Эрика встала, с шумом упал стул. Она была босая, так что шагов слышно не было, но дверь грохнула с такой силой, что зазвенели стаканы.
- Вот так! - Сузанна резко обернулась к Павлу. - Вот так. Лечи ее. Спасай.
Можно было ее понять. Замотанная, измученная мать не в силах постоянно владеть собой; иное дело он, выбравший Эрику как достойный описания "случай". Он не рожал ее, не обязан был жить с ней под одной крышей, не нес за нее никакой ответственности. И все же его так и трясло после этой сцены. Эрика обладала талантом - кажется, свойственным всем истеричным людям - создавать гнетущее настроение. Сама она после таких скандалов обычно резко веселела, зато другие долго еще ходили как в воду опущенные. Помолчав немного, Павел взял себя в руки и спокойно сказал:
- Вот видите, у нее не бывает прямых ходов. Булки в данном случае не более чем повод для агрессии, а приступ агрессии вызван чем-то иным. Она вошла сюда уже с таким лицом…
- Но в чем же дело?
- Бог знает какие у нее комплексы.
- Комплексы, разочарования. Кабы не вылеживалась по целым дням в постели, делом бы занялась, да не поглощала бы ежедневно десятки порошков от головной боли, меньше времени бы оставалось на комплексы и разочарования. Не могу во всем ее оправдывать. Ко мне у нее никогда жалости не было. Как-то я два месяца пролежала в больнице, а она так и не пришла ко мне. Чужие люди, занятые, уставшие после работы, находили время, приходили, она - ни разу. Нет у меня больше сил на нее. Будь проклята та минута, когда…
Не докончив, она схватила сумку и выбежала в переднюю. Хлопнули двери.
Павел с минуту постоял не двигаясь, потом подошел к окну. Солнце исчезло, ветер загонял одиночные желтые листья в ячейки сетки, которой огорожен был дом. Он прижался головой к стеклу, как, бывало, в детстве, и, как в детстве, почуял окутывающую его неуловимую паутину уныния, подавленности, тоски. "Если бы…" - подумал он, и за этим "если бы" было такси, вокзал, поезд, "посетите Любаньский край", монотонный перестук колес, увозящих его все дальше и дальше, и, наконец, кушетка в его комнате, чай с Маней, телефонный звонок Альке, с которой (поскольку он не любил ее) никогда не было серьезных проблем.
Но он впутался в сложнейшую, абсолютно безвыходную ситуацию, и никакое "если бы" уже не могло помочь ему, кроме одного-единственного: "если бы не впутался во все это". Но он впутался, и теперь ясно - настолько-то он знал себя, - что никакое бегство ему уже не поможет, никакая уловка не позволит обрести спокойствие, пока… Что пока?
Он слышал, как няня за его спиной тихо шаркает туфлями, чувствовал, что сейчас, сию минуту, она обратится к нему, а он вынужден будет ответить. "Если досчитаю до тридцати и она не обратится - выиграл…" Он и сам толком не знал, что именно хотел выиграть, но считал не оборачиваясь, как ребенок, который, зажмурив глаза, думает, что он спрятался. "Двадцать восемь, двадцать девять…"
- Может, хоть вы съедите яичницу? Ведь из пяти яиц сделала.
Не вышло. Павел оторвал лоб от стекла. Обычно разговорчивый, сейчас он не расположен был ни к какому разговору (самое простое - все же съесть яичницу). Но няня, кажется, тоже не жаждала общения. Увидев, что Павел направился к столу, она заковыляла в кухню.
Ну вот, не совсем еще остыла, зато прекрасно успела прожариться. Он впихивал в рот яичницу, заедал ее ржаным хлебом (черствых булок, в общем-то, никто не любит) и думал: что сейчас делает Эрика? Скачет на одной ножке, довольная, что ей удалось так досадить Сузанне? Или сидит на кушетке - воплощение несчастья, еще более потерянная, чем обычно, и ждет, когда он придет к ней? А он не придет. Хочет поговорить с ним - пусть хоть раз сама проявит инициативу. Наконец… Но это "наконец" ничем не кончилось, вошла няня (за дверью она, что ли, подстерегала?), поставила кофе и объявила:
- Я в костел иду. Если кто-нибудь позвонит, откроете, ладно? Тепло сегодня, хотя и ветрено, я шезлонг в садике поставила.
Отхлебнув кофе, он кивнул.
* * *
Вернувшись, Павел намеренно громко хлопнул калиткой. И еще сказал борзой:
- Хватит, Кика, успокойся, хватит!
А потом сел в шезлонг. Ну, теперь Эрика не может прикидываться, будто не знает, дома ли он. Павел поглядел наверх. Занавески, как всегда, задернуты, окно чуть приоткрыто. Он принялся гипнотизировать ее на расстоянии: вот она откладывает книжку, подходит к окну, увидела его, минуту смотрит, еще минуту, еще… Но в саду царила тишина. Грациозно вытянув переднюю лапку, Кика положила на нее морду - засыпала. Было солнечно, в воздухе стоял особый, навевающий грусть запах. Павел, откинувшись в шезлонге, стал глядеть в небо, по которому медленно плыли облака. Как бы не так! Ну и упряма, однако… Мысли его расплылись в легкой осенней лазури, и Павел заснул.
Разбудил его голос няни:
- Эрика спрашивает, нет ли у вас сигарет, а то у нее кончились.
Павел взглянул на часы. Невероятно! Почти двенадцать! Он ничего не слышал: ни как вернулась няня, ни как она кормила зверюшек. Ничего. Средь бела дня проспал почти два часа. Интересно, что она делала это время? Так или иначе - сдалась.
Павел потянулся и пошел наверх.
Войдя, он хотел сказать что-то резкое, но его поразило странное выражение ее лица.
- Почему раньше не пришел? - глухо спросила она.
- Почему не позвала?
- А сам не мог прийти?
- Я всегда сам приходил.
- Да я как-то не зову… - пожала она плечами.
- А я не намерен быть навязчивым. Ведь ты же сама мне объяснила: "Нигде не написано, что у меня должно быть самолюбие". По отношению ко мне, во всяком случае. На-ка, я тебе соленых крендельков принес.
- Это хорошо. Я чертовски голодна. За тем и выходил?
- Это уж не твоя забота. Чаю хочешь?
- Пожалуй, йогурта, должен быть в холодильнике.
Когда она поела и попила, он бросил ей на кушетку коробку сигарет.
- Надеюсь, ты не подумал, что у меня и в самом деле их нет? За этим уж я слежу…
Он подсел к ней на кушетку.
- Что такое, Эрика? Плохо себя чувствуешь?
- Нет, но бывает такое… Находит временами.
- Что "находит"?
- Да не знаю, как объяснить… Боюсь. Жутко боюсь.
- Чего?
- Ну так, словно бы… собственное тело мешает, каждый сантиметр. А что делать - неизвестно. Бежать бы куда-нибудь, спрятаться, но ясно, что и там лучше не будет. Нигде лучше не будет… И оттуда бежать захочется. Не знаю, как объяснить.
- Да я, пожалуй, понял.
- Видишь ли, такое чувство, будто все ускользает из-под ног, хочется мчаться в поезде, в машине… Да ну, без толку это, все равно не расскажешь.
"Говорит, - подумал Павел. - Наконец-то говорит. Неужели перестала противиться? А может, просто нашла на нее такая минута - потребность выговориться?"
И вдруг - совсем иначе, чем до сих пор, совсем не "рассудочно" - он почувствовал, что ему страшно жаль ее. И это молодость, о которой говорится, что она - чудеснейшая пора жизни!.. Охватив колени руками, перед ним сидело олицетворенное несчастье, да еще исполненное ужаса. Подбородок ее дрожал, зубы стучали. Большие красные детские руки судорожно сжимали колени.
Он прикурил две сигареты, одну сунул ей в рот.
- Затянись, - сказал он, - а потом постарайся выговориться. Иногда это здорово помогает.
- Да ведь об этом нельзя говорить. Думать и то трудно. Как если бы описывать тошноту тому, кого никогда не тошнило…
- Но что ты чувствуешь?
- Понимаешь, это везде, далее в кончиках пальцев… Мне сейчас трудно описывать, потому что… вроде бы… проходит… Погоди… Прошло! Господи, да это же чудо!
Павел искоса наблюдал за ней. Сознает ли Эрика, думал он, то, что ему сейчас абсолютно ясно: прошло, потому что она вырвалась из круга своего одиночества, потому что ей удалось выговориться.
Но он промолчал. Знал уже: Эрика - как пугливый зверек: его хотят погладить, а он шарахается в сторону в ожидании удара.
Они немного посидели молча. Заметив на кушетке альбом для эскизов, он протянул руку, взглядом попросив разрешения.
Она кивнула и без слова дала ему альбом. Он внимательно, страницу за страницей, проглядел его. Рисунки были неровные, один лучше, другой хуже, но линия - тонкая, нервная - хорошая, это точно.
- Предпочитаешь рисунок?
- Как когда. Иногда краски.
Утка с утятами. Рука, касающаяся чьей-то головы. Рука с розой, а над нею - губы. Пустое окно. Котята в корзинке.
"Исповедь", - подумал он.
Павел огляделся. На полу лежала пижама Эрики, как сброшенная змеиная кожа. На стуле громоздились старые газеты. Пепельницы - их с неделю не вытряхивали - скалились окурками. На столике - щетка, вся в вычесанных волосах. Криво висящая картинка косила со стены. Тот, кто может жить так… Никаких исследований не требовалось. Чтобы поставить диагноз, достаточно было рисунков и вида этой комнаты.
Эрика, не глядя на него, пускала тонкие колечки дыма.
- Павел, - вдруг сказала она. - Ты вот вчера сказал… Что человек в какой-то мере кузнец своей судьбы. Ты в это веришь?
- Верю.
- Но это же чепуха. Ведь в таком случае все были бы счастливы. Каждый по собственному разумению устраивал бы себе жизнь, разве нет?
- До каких-то границ.
- Ну подумай сам: как могла я предотвратить их развод, сделать так, чтоб она не стала такой… ну такой, как есть; чтобы баба Толя не умерла…
- Этого не надо понимать так дословно, Эрика. Еще не родился такой человек, который мог бы предотвращать смерть или воскрешать любовь. Я ведь не о том.
- А о чем же?
- Об изменениях в самом себе, которые влекут за собой новую жизненную позицию. Знаешь, как было со мной? Стал вдруг хватать пару за парой. Чуял, что второй год мне обеспечен, но было как-то все равно. И вот однажды проснулся я ночью в ярости. И сказал себе: "Дудки, не бывать тому, хоть бы мир вверх дном перевернулся. Терять год жизни? Ну уж нет! Выкарабкаюсь любой ценой!" Что там говорить… Вкалывал как проклятый. Засыпал и скова вкалывал. Ну и выкарабкался. Перешел в следующий класс.
Эрика задумчиво накручивала волосы на пальцы.
- В этом весь секрет. Тебе хотелось. Не безразлично было. А мне абсолютно безразлично. Ничего не хочется. А почему - не знаю. Почему?
И, не дождавшись ответа, Эрика вскочила вдруг с кушетки и вышла. Когда она затворяла дверь, с постели спорхнула страничка. Павел поднял ее. Это были черновые наброски стихотворения, окончательный вариант которого, начисто переписанный внизу страницы, звучал так:
Воздух удушливой массой
На грудь мою навалился
Тяжестью лет, месяцев, дней, часов, слез,
Отчужденности, пустоты, отсутствия воздуха,
Оставив мне только туннель, в дальнем конце которого
не видно НИЧЕГО.
"Ничего" написано было большими буквами, втрое больше остальных.
* * *
Разбудил его внезапный шум. Словно что-то грохнулось на пол. Он подошел к двери, приоткрыл ее и увидел, что в кухне горит свет. Было три часа ночи. Сузанна, вероятно, сказала правду: Эрика ела по ночам. У него было искушение "накрыть" ее на этом занятии, однако рассудок твердил, что она рассердится и все снова пойдет прахом. Чудной, однако, обычай. В чем, интересно, дело? Вряд ли она и вправду чувствует голод по ночам. Может, некая демонстрация своей отъединенности, несогласия с общепринятыми нормами? После минутной тишины он услышал, как открылся и закрылся холодильник, засвистел чайник. Павел не выдержал: сунув ноги в домашние туфли, пошел на кухню.
- Приветствую тебя, - сказал он совершенно серьезно.
- Это что еще за слежка?
- Слежка? Просто я услышал, что ты готовишь чай, и мне захотелось есть. Перекусить чего-нибудь найдется?
- Поищи. - Тон был резкий, встреча явно не доставила Эрике удовольствия.
- Не угостишь меня?
- Ты здесь больше дома, чем я. Если б она сейчас встала, то меня погнала бы спать, а перед тобой распушила бы павлиний хвост гостеприимства.
Павел не поддержал тему. Но спустя минуту, набив рот хлебом, сказал:
- Я, знаешь, постоянно голоден, мог бы есть двадцать четыре часа в сутки. А ты очень мало ешь.
- Днем у меня нет аппетита.
- Косули, кажется, едят только по ночам.
- Косули. Тоже мне нашел сравнение. Впрочем… Я ни в чем не похожа на других людей, почему же в этом должна быть похожа?
Павла поразило, что она точь-в-точь повторила фразу, которую вчера сказала о ней Сузанна: "Она ни в чем не похожа на других людей". Неужели Эрика приноравливается к мнению матери о ней?
- А может, не хочешь быть похожей? - сказал он, зная, что разозлит ее этими словами.
Она ничего не ответила, но, быстро допив свое молоко, направилась к дверям.
- Выходит, нечаянно спугнул тебя?
- Никто ниоткуда меня не спугивал. Просто спать хочу!
И она вышла своим тяжелым шагом. Злясь на себя, Павел допивал чай. Вечно что-то его подзуживает. Опять переборщил. Точно. Чертова мимоза, с ней осторожно надо, чуть что - обида.
* * *
Павел сошел в садик, где Кика демонстративно приветствовала его, предлагая поочередно то одну, то другую лапу. "А Лялюсь как пальма", - вдруг вспомнилась Павлу фраза, провозглашенная пьяницей, хлебнувшим пива. И незабываемый ответ его товарища: "Как пальма или как собачья лапа". Очень интересно, каков в самом деле был этот Лялюсь? Павел играл с Кикой, довольный тем, что может наконец без опаски дать выход своему хорошему настроению. В эту минуту Эрика высунулась из окна.
- Ты не пошел бы выпить кофе?
- Во имя отца и сына… Что случилось?
- Каприз избалованной барышни.
- Пойду с превеликой радостью.
- Ну так я сейчас спущусь. А грозы, случаем, не будет?
- Дождя боишься?
- Грома и молнии. Терпеть не могу неожиданного грохота.
- И при этом хлопаешь дверями?
- Когда я сама хлопаю, то знаю, что хлопну, значит, грохот уже не неожиданный. Но если в кино вижу, как кто-то вынимает револьвер, затыкаю уши и - привет. Сижу так, пока не выстрелит.
- Или пока не спрячет револьвер.
- У тебя всегда наготове положительная развязка. - И она отошла от окна.
Через минуту легкокрылый эльф спустился сверху, прошелестев кружевами. Лестница буквально содрогалась от деревянных ее башмаков.
В кафе было много народа, и они довольно долго дожидались столика, разглядывая посетителей. Павла забавляли меткие реплики Эрики. Она прислушивалась к разговорам за столиками, а потом шептала ему на ухо предполагаемые ответы собеседников, остроумно комментируя их.
Наконец столик освободился, и они заказали себе два кофе.
- А твой творожник? - спросил Павел и встретил ее удивленный взгляд - кто-то кроме няни помнит о ее вкусах?
"Через три дня меня тут не будет", - подумал Павел. У него вдруг возникло чувство, что если бы он остался, если б ему удалось создать Эрике сердечную, теплую обстановку, в которой она так нуждается, кто знает, может, она как-то раскрылась бы, переменилась, вошла бы в норму. Словно бы угадав его мысль, она сказала:
- Послушай, давай не будем сегодня самими собой. Будто мы просто пара, у которой нет никаких проблем и которая пришла сюда на минутку выпить кофе.
- Сомневаюсь, чтобы здесь нашелся хоть один человек без проблем. Просто мы их не знаем.
- Ну давай сыграем так. Будто мы - не мы, а, к примеру, вон те двое, ладно? Будто мы говорим и ведем себя, как они. Ты мне нравишься, и я тебя нравлюсь.
- Не уверен, что мне удастся эта роль, - ответил Павел и прикусил себе язык. Она определенно вызывала в нем не свойственные ему реакции.
- Хам. Я немедленно становлюсь девицей в твоем вкусе. Какой именно? Блондинкой? Локоны? Глаза-сапфиры?
- Скорей уж, изумруды.
- Готово. Ну как? Ему нравится?
- В толпе сойдет.
- Ни в какой ни в толпе. Прелестная блондинка и очень ему нравится.
- А он ей?
- Тут дело посложнее. Уж очень он самоуверен. К тому же она не слишком доверяет людям.
- Это еще почему?
- Боится разочарования.
- Оно приходит вовсе не всегда.
- Но грозит всегда. Потому она и любит ходить в кино; там, по крайней мере, есть твердая уверенность: то, что демонстрировалось в первый день, с точностью повторится и завтра, и послезавтра… В кино все прекрасно складывается.
- Но неужели ты не чувствуешь, когда идешь туда во второй раз, что это обман? "Прекрасно складывается"… Ну и что с того? Ведь заранее известно, что будет: она скажет то-то, он возьмет ее за руку, она резко отдернет руку, опрокинув при случае рюмку, - чушь, вранье, вот уж не стал бы по десять раз смотреть эту галиматью.