- Просто ты глупый и ничего не понимаешь. В том-то и суть! Когда идешь в первый раз, есть риск - а вдруг что-то будет не так? Но потом, когда уж убедился, - здорово! Все опять кончится венчаньем в деревенской церкви. Опять "да будут счастливы навеки…". Идиллия. Сказка для детей. Зафиксированное чудо. За это и сто раз платить не жалко.
- Но это не жизнь.
- А кто тебе говорит, что жизнь? Разумеется, не жизнь. Как раз бегство от нее.
Бедная "зеленоглазая возлюбленная".
- А я, к примеру, терпеть не могу долго рассматривать чью-нибудь фотографию, потому что она делается мертвой. Рот перестает быть ртом. Глаза глазами. Кусок картона, и все. Так и в кино…
- У меня нет твоего опыта. Мне не приходилось подолгу рассматривать ничьей фотографии.
- Вот пришлю тебе свою, будет что рассматривать.
Он ожидал, что она засмеется, но она ответила серьезно:
- Пришли. Буду рассматривать.
Что с ней? Всерьез или шутит?
- Ты ведешь себя сегодня так, словно ты и вправду не ты.
- А может, так оно и есть? Может, сегодня ты познаешь лучшее из моих обличий?
- Не потому ли, что тебе на людях веселей? Ты же никуда не выходишь, так и гниешь в своей конуре…
- Это верно, иногда я и вправду забываю, что существует что-то вне моей комнаты. А потом выйду и вижу: есть город Вроцлав, и поезда из него выезжают, и самолеты над ним пролетают… А я об этом и не помню. Словно вне моей комнаты нет мира и я обречена навеки торчать в ней одна-одинешенька…
Она осеклась вдруг, взяла салфетку и стала что-то рисовать на ней.
- Это не так, - сказал Павел. - Ты вовсе не одинока. Внешний мир существует, и даже если ты не будешь искать встречи с ним, он сам тебя отыщет. И докажет, что судьба тебя ждет непредвиденная.
- Моя судьба… Как ты думаешь, у человека в самом деле все на роду написано? Что будет так, а не этак, в такой-то день я появлюсь на свет, в такой-то у меня случится приступ аппендицита, тогда-то я уйду из дома, тогда-то, скажем, поверю, что у меня есть талант, а потом разуверюсь в чем-то, разочаруюсь… Так ли это, или все в жизни - чистая случайность, и родиться я могла в другое время, в другом месте, кем-то совсем другим, и все могло быть иначе, и может быть иначе; скажем, завтра я встречу на углу… ну, не знаю кого, вряд ли сказочного принца. Или получу письмо от кузины Олека из Лондона с приглашением приехать к ней погостить.
- А лондонская кузина существует?
- Понятия не имею, но ведь может же вдруг оказаться, что существует, пригласит меня, я поеду, буду ходить по Лондону, а потом она возьмет меня с собой в кругосветное путешествие. Так ли это, или все заранее предначертано, писано-расписано и будет так, как быть должно? Ведь если расписано, так чего ради трепыхаться? Можно быть какой угодно, все равно это ничего не изменит.
- Кабы человек знал это! А может, оно и хорошо, что мы пребываем в сомнениях. Подумай, что было бы, если бы люди твердо верили, что никак не способны влиять на жизнь? Я где-то читал одну историю. Человек увидел во сне свое надгробие. На нем стояли даты его рождения и смерти. И хотя он не был суеверным, это все же здорово на него подействовало. С тех пор он жил так, словно в этот день и вправду должен был умереть. Предначертанная дата была еще за горами, за долами - он радовался, что впереди так много времени, а потом времени становилось все меньше, меньше. Осталось четыре года жизни, три, два… В последний год он ничего не делал, к врачу не ходил - какой смысл? К портному тоже - зачем? Почти перестал говорить, отошел от мира, здоровье его резко ухудшилось. Недели за две до той даты он слег в постель.
- И в тот день умер?
- Умер, но от чего - неизвестно. Автор не говорит, пригрезилась ли ему дата его смерти, или он так в нее уверовал, что организм его каким-то таинственным образом вызвал смерть.
Эрика молчала, а спустя минуту, как нечто само собой разумеющееся, сказала:
- Прочти мне то стихотворение.
Ага, помнила все же! Хотя ни разу не затронула эту тему и предложением его не воспользовалась. Не глядя на нее, как бы продолжая их давний разговор, он начал:
Встречаются во мраке корабли и голос подают друг другу;
Сигнал сирены, знак из темноты;
Так, в океане жизни встретясь, мы говорим друг с другом,
Лишь взгляд и голос…
Он кончил. Склонив голову набок, Эрика рисовала что-то на клочке бумаги. И после минутной паузы тихо пробормотала:
- Слушай, не то чтобы я не хотела, а правда же я не умею так, не могу. Не умею переломить себя, хоть лопни. У тебя так легко это получается. Ты простой, непосредственный, а я… - И, по своему обыкновению, без всякого перехода: - А помнишь, ты обещал что-то сказать мне перед отъездом?
- Помню.
- Ну так скажи сейчас, ладно? Скажи, зачем ты приехал во Вроцлав.
Павел закусил губу. Вопреки логике он почему-то надеялся, что Эрика не вернется к этой - он чувствовал - весьма скользкой теме. Увы, ответа он не приготовил и теперь колебался, не зная, что сказать; ведь с таким подозрительным и впечатлительным существом, как Эрика, надо держать ухо востро.
- Ну же, Павел! Ты что, онемел, что ли?
- А ничего интересного. Я должен был сделать кое-какие наблюдения, а потом их описать.
- Где, тут? На улицах Вроцлава? И какие наблюдения? На какую тему?
- В интернате. У меня там товарищ, так вот через него… Надо было проследить развитие детей, условия жизни которых в родном доме привели их в состояние подавленности, одним словом, что-то вроде исследования нетипичных реакций, различных нарушений психики, вот и все, - неожиданно закончил он.
Эрика, по своему обыкновению, вскинула брови. Она не отрываясь смотрела на него.
- Ну и что? - наконец спросила она. - И что ты намерен был с этим делать?
- Описать. Такое задание дал мне мой профессор.
- Но ты же ничего не писал.
- Кое-какие заметки у меня есть. А опишу все это в Варшаве.
- Что опишешь? Разве ты ездил в интернат? Раза два, а то и меньше.
- Этого достаточно.
Тишина. Павел не смотрел на Эрику, боясь увидеть ее глаза, ее лицо. Зато услышал ее голос.
- Все это вранье. Ложь. Никаких заметок ты не делал. Лжешь. Может, ты кого и наблюдал, да только не детей из интерната. Ну, сознайся уж, что нашел себе другой объект для наблюдения. Может, скажешь, что…
Она прервала. Павел поднял глаза, и его потрясло лицо Эрики - бледное, без кровиночки, со сжатыми губами - и выражение ужаса, отчаяния и ненависти на нем.
- Тебе не понадобилось наблюдать детей в интернате, ведь ты нашел меня. Тут же, не сходя с места. Можно было не ездить, не утруждать себя. Куда как просто и удобно. Ты решил сделать меня своим подопытным кроликом, а потом написать обо мне. Потому и предлагал альтруистические беседы, дружбу, искренность, корабли, встречающиеся в море. А я… - у нее сперло дыхание, - а я…
Павел понимал: возражать бессмысленно. Он недооценил ее сообразительность. Теперь уж было поздно, все пошло прахом, и ничем тут не поможешь, их дружба рухнула безвозвратно, все проиграно раз и навсегда.
- Послушай… - начал он, но Эрика не дала ему говорить.
- Молчи! - Она так стукнула кулаком по столу, что люди за соседними столиками обернулись. - Ты нуждался во мне и потому торчал тут, а иначе тебя давно бы уж тут не было.
- Эрика, все это абсолютная ерунда, я хочу тебе…
- Я сказала - ни слова. Хватит лгать. Ни секунды не буду больше твоим "материалом", твоим подопытным кроликом… "Корабли на море"… Наглец! Как я могла… Ведь должна была бы знать, должна была догадаться… Кто бы добровольно стал тратить на меня время? И зачем? Никому никогда не хотелось, не стоило, и так уж будет до самого конца…
Она оттолкнула стул и выбежала. Зал дрогнул, когда хлопнули тяжелые двери кафе.
* * *
Колеса шумели монотонно. Павел прикрыл глаза. Спроси его сейчас, что он чувствует, он не сумел бы объяснить. Какой-то запутанный клубок чувств: бешенства, жалости, уныния, иронии и, пожалуй, отчаяния. Алька права. Люди из породы сторонних наблюдателей, натуры не увлекающиеся, холодные, равнодушные, одним словом, эгоисты, в общем-то, приносят меньше зла, чем этакие непрошеные благодетели, повсюду сующиеся со своей помощью. Увы, он не родился сторонним наблюдателем. Вечно ему надо что-то улаживать, устраивать, кого-то спасать, кому-то помогать, а потом - констатировал он с горечью - неминуемо жалеть об этом. (А в следующий раз все повторялось как по нотам. Хотя теперь уж хватит. Точка. Наука даром не пройдет.) "Нужно тебе это было? - слышал он голос Альки. - Сам, правда, намучился, зато ей оказал неоценимую услугу".
Его считали добрым, отзывчивым. Но сам-то он знал, что поступки его диктовались не добротой и не отзывчивостью, а какой-то внутренней потребностью, противостоять которой он был не в силах, - просто в какой-то момент чужие дела становились для него важнее своих.
И в этот раз было то же самое. Он сам вмешался в дело Эрики. Дело, по-видимому, безнадежное, во всяком случае, очень деликатное, трудное. Имей он голову на плечах, держался бы от этого всего подальше. Зачем он вмешался? Чего искал? На что надеялся?
Разумеется, он не заслужил упреков, которыми Эрика осыпала его в кафе, но и ее понять можно. Ведь все свидетельствовало против него. Идиот, прежде чем спасать, избавлять, действовать, надо было элементарно подумать. По дурости своей, неосторожности и легкомыслию он нанес ей такой удар! Создал иллюзию дружбы и - обманул. Что же еще могла она подумать? Ну конечно, прикинулся, вынудил к откровению, а потом использовал это в своих целях. С ее характером как могла она реагировать иначе? Не нужно было быть психологом, чтобы предвидеть - имей он хоть немного чутья, - какие ассоциации вызовет у Эрики одно упоминание о детях из интерната.
Он протянул руку за сумкой с едой, которую в последнюю минуту сунула ему няня, вынул яйцо, подержал его в руке и положил обратно в сумку. Идиот. Шут гороховый. Идиот. Как рассказать об этом Мане? Как?.. А ведь теперь иного выхода нет. До сих пор можно было рассуждать о доброй воле, сердечности, отзывчивости к чужим страданиям, но теперь это уже, по сути дела, обязанность.
Колеса неустанно выстукивали одну и ту же мелодию. Напротив висела фотография, но теперь уже не Любаньского края, а вроцлавской ратуши. Рядом зеркало, но ему не хотелось смотреть в него. Не хотелось видеть своей добропорядочной, растерянной физиономии. Нанести такую обиду по дурости, господи боже мой!
Он закрыл глаза и поддался ритму поезда. И почудилось ему, что рядом сидит Эрика и монотонным движением, с каким-то отсутствующим лицом, чешет свои длинные темные волосы.
* * *
- Ну, вот так примерно все это выглядело, Маня. Грустная картина, верно?
Она молча кивнула головой. Еще бы не грустная! Память ее хранила картину из прошлого: любящие супруги, обаятельный ребенок. Жаль было Сузанну, жаль Эрику и даже Павла, который, кажется, был очень подавлен всей этой историей. Выходит, зря она так настаивала на его визите. Но откуда ей было знать? Если б знала, конечно, избавила бы Павла от такого рода переживаний, ведь ей известна была его впечатлительность, доброта, готовность повсюду лезть со своей помощью. С другой стороны, она знала и его склонность драматизировать события. Может, не так уж все плохо?
- А ты не преувеличиваешь, Павел?
Он отрицательно мотнул головой.
- Скорей, преуменьшаю. Этого не расскажешь, потому что… Не в отдельных эпизодах тут дело, понимаешь - эпизоды всего лишь иллюстрация, - а скорей в атмосфере, в чем-то трудноуловимом, ну и в полной безысходности. Ситуация неразрешимая, разве что…
Он остановился. Инстинктивно подумал: еще рано. Она, тоже инстинктивно, не стала выпытывать. "Потом поговорю с ней, пусть чуточку созреет для такого разговора", - подумал Павел. А мать подумала: "Потом поговорю с ним, пусть чуточку остынет".
"Милая Эрика!
Прошу тебя, наберись терпения и прочти это письмо до конца. Я понимаю, все выглядит так…"
Нет, надо совсем иначе…
"Я пишу тебе, Эрика, не для того, чтобы оправдываться, потому что оправдываться не в чем. Просто хочу объяснить…"
Нет. Тоже не то.
"С тех пор как мы расстались, Эрика, я совсем потерял покой. По моей вине, верней, из-за полного отсутствия у меня воображения создалась ситуация, которую можно было истолковать как очень неприятную, именно так ты и сделала".
Она не станет читать писем. Даже не вскроет. И никогда не поверит, что "с тех пор как мы расстались, Эрика, я совсем потерял покой", хотя это истинная правда.
С десяток начатых писем было уже в корзине, когда Павел, в самом деле придя в отчаяние, сочинил новое и его, наконец, отослал.
Милая Эрика!
Я в отчаянии. У меня нет никакой возможности убедить тебя в том, что ты ошиблась тогда в кафе, я могу лишь просить тебя поверить мне на слово. Единственный аргумент в мою пользу: если бы я и в самом деле для того лишь пытался сдружиться с тобой, чтобы, потом использовать свои наблюдения, я ни за что на свете не стал бы тебе рассказывать о цели своего приезда во Вроцлав. Мне и в самом деле показалось ужасным, что ты совсем одинока, начисто лишена друзей и того, что всем нам так необходимо, - взаимопонимания. Я обольщался тем, что сумею помочь тебе. В доказательство правдивости моих слов по-прежнему прошу тебя о дружбе, Эрика, хотя свою, с позволения сказать, "работу" я уже отдал пару дней тому назад.
Павел.
Что делать, если она не ответит? Поехать во Вроцлав? А если она не захочет видеть его?
* * *
- …Нельзя же с головой погружаться в эту историю. В конце концов, то, что там случилось, - не твоя вина. А если б ты не поехал туда?
- Но я поехал, - отрезал он. - И понял, что так оставлять этого нельзя.
- Мы тут беспомощны, Павлик, - мягко сказала пани Мария. (Нет покоя с детьми, ни когда они бесчувственные, ни когда слишком уж чувствительные.) - Тебе не удастся повернуть вспять ее жизнь. То, что она пережила, то, что сделало ее такой, уже вне ее, и изменить это невозможно.
- По-твоему выходит, надо ждать сложа руки, пока…
- Может, просто, пока у нее пройдет?
- Мама, не надо, прошу тебя. Ты сама настаивала, чтобы я туда поехал. А коль скоро я поехал и увидел, нельзя равнодушно пройти мимо. Тем более… - он запнулся, - что и я не без вины.
- Ты? А ты-то в чем провинился?
Павел рассказал матери все, что произошло во Вроцлаве, вплоть до последнего разговора в кафе.
- …Ну вот, и тогда она что-то крикнула и вылетела из кафе. Это днем было. Я целый день ждал ее… На душе кошки скребли. Поезд уходил около двенадцати ночи. Мне и в голову не пришло, что она до тех пор не вернется. Не вернулась. Что было делать? Рассказать Сузанне? Бессмысленно, посредницей она все равно не могла быть. Няня? Нечего и говорить. Я ждал до последней минуты, в поезд вскочил буквально на ходу. Понимаешь, так и уехал, не простившись, ничего ей не объяснив. Чувство было такое, словно мне кто-то в морду дал. Отсюда я уже послал ей кучу писем, три первые вернулись нераспечатанные, потом не было ответа, и, наконец, сегодня… Вот, - он протянул листок бумаги.
Там было всего несколько фраз:
Не впадай в истерику, святой Павел, - не с чего. Одним крахом больше, одним меньше - какая разница. Если нам суждено еще встретиться - поговорим. Итак, до услышания когда-нибудь или никогда, на земле или на море, на земле или в небе.
Эрика.
Пани Мария молча взглянула на него. Для шестнадцатилетней девочки письмо в самом деле странное. Все опасения, которые она уже пару дней в себе глушила, снова ожили в ее сердце.
- Ну, видишь, какая она? - сказал Павел. - Необычайная. Можешь мне верить. Черная и в то же время белая. Ведь нельзя же взять да и списать ее в расход. Надо что-то делать!
Наступила минутная пауза. Оба понимали, какие слова повисли в воздухе.
- Мы должны взять ее к себе, Маня, - вырвалось наконец у Павла. - Ты прекрасно знаешь, что другого выхода нет.
Павел поднял голову и взглянул на мать. Он не ошибся: слова эти не были для нее громом среди ясного неба, она догадывалась, к чему вот уже несколько дней он клонил. Может, благодаря тому, что ей пришлось воспитывать его одной (отец Павла погиб во время несчастного случая, когда он был еще маленьким), она обладала - когда дело касалось его - поистине поразительной интуицией. Павел вспомнил, что как-то в школе он вывихнул ногу и лежал в гимнастическом зале в ожидании школьного врача. Вдруг дверь отворилась, и вошла Маня. "Тебя вызвали? - удивился Павел. - Что за ерунда!" - "Никто меня не вызывал, на меня вдруг нашло что-то: надо отпроситься и пойти в школу. Зачем - не знала, злых предчувствий вроде бы не было, просто надо, и все. А уж тут, внизу, швейцар сказал мне… Слава богу, что всего лишь глупый вывих!"
Да, она, должно быть, с самого начала знала, к чему идет дело. А теперь молчит. К контратаке готовится?
- А это выход? - тихо спросила она. - Ты с утра до вечера в институте, я на работе, а больная девочка в пустом, чужом ей доме. Там хоть няня есть. Кто будет ей готовить? Убирать за ней? Судя по твоим рассказам, сама она ничего делать не станет. К тому же ты так уверен, что она согласится? А Сузанна? Сузанна как-никак тоже имеет право голоса.