- О том, что я прочел в вашем дневнике несколько строчек без вашего разрешения, принцесса. Другой вины я за собою не знаю.
Верочка засмеялась.
- Какой вы смешной! Боже мой! Какой смешной!
Истерический смех Верочки решительно не нравился Балябьеву.
- Почему же смешной?! - пробормотал он.
- Могу ли я… Могу ли я быть такою строгою? И смею ли я? - Она не находила слов от волнения и смеха, душившего ее.
- Что? Что такое? - сказал Балябьев, вставая.
- Я… Я все знаю, Иннокентий Матвеевич! - вырвалось у нее, наконец, и она вдруг перестала смеяться.
- Что знаете? Я ничего не понимаю, Верочка.
- Я знаю, что сестра берет у вас деньги.
- Деньги? Какие деньги? Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, Верочка, - сказал Балябьев с достоинством, смутно догадываясь, что, собственно, заставило Верочку явиться к нему для объяснений.
- Вот уже пятый месяц, как сестра не служит в театре.
- А вы разве не знали этого? - удивился Балябьев, все же не вполне понимая; отношения Верочки к сестре и к нему.
- А вы думали, что я знаю! Вы думали, что я все знаю.
- Нет… Да… Не совсем так, - смущался адвокат, не подозревавший такой наивности.
- Так вот что, - прошептала Верочка в совершенном отчаянии, - значит, все вы, барон, например, и другие, все вы думали, что я все знаю, все понимаю и живу так с Тамарою на ваши деньги…
Она закрыла лицо руками.
Иннокентий Матвеевич Балябьев был человек неглупый. До сих пор, правда, он не потрудился подумать о судьбе Верочки, и ему в голову не приходило, что в душе этого подростка могут быть и отчаяние, и стыд, и ужас; но теперь, убедившись, что Верочка, в самом деле, ничего не знала и едва ли догадывалась о том, каким способом Тамарочка добывает деньги, он тотчас же сообразил, что ему надо быть осторожным и мягким.
"Солгу лучше, - мелькнуло у него в голове. - Надо успокоить как-нибудь эту сумасбродную девчонку. С нею, того и гляди, беды наживешь".
- Верочка, - сказал он мягко и вкрадчиво. - Вы очень волнуетесь, я вижу, но это напрасно. Нет причины так волноваться. Тут недоразумение какое-то. Уверяю вас. О каких деньгах вы говорите? Я, правда, однажды дал взаймы Тамаре Борисовне некоторую сумму. Но что же тут дурного, Верочка? Тамара Борисовна опять получит место. Она отдаст мне долг. Вот и все.
С совершенной наивностью и ребяческим простодушием Верочка вдруг на минуту поверила Балябьеву.
- Вы правду говорите? Вы не обманываете меня? - воскликнула она с такою доверчивостью, что даже Балябьев смутился и чуть было не признался, что лжет.
Но смутился он, впрочем, на один только миг.
- Разумеется, Верочка. Конечно, я говорю правду, - даже засмеялся он, и довольно натурально.
- Верю! Верю! - исступленно вскрикнула Верочка. - Не может быть, чтобы вы говорили неправду. Ведь человек же вы! Это все моя сумасшедшая голова. Я вообразила Бог знает что. Ну, конечно, вы, как добрый друг, дали нам взаймы. Вот и все. Это я такая скверная. Это я мнительная и злая. Мало ли кто должает! Ведь нет тут ничего унизительного. Я уроки достану. Тамарочка опять в театре будет служить - и все уладится. Не правда ли? Ведь…
Она вдруг остановилась и взглянула прямо в глаза Балябьеву. Он не отвел глаз. В них только вспыхнули зеленоватые огоньки и тотчас же потухли.
- А вдруг вы сказали неправду? А вдруг вы смеетесь надо мной? - прошептала Верочка, задыхаясь, и глаза ее гневно засверкали.
- Ах, какая вы недоверчивая! - невесело улыбнулся Иннокентий Матвеевич.
- А барон? Ведь Тамара сказала, что она и у барона брала деньги…
- О бароне я ничего не знаю, - сухо сказал Балябьев, у которого с бароном были какие-то особые счеты.
- О! О! - застонала Верочка, закрывая лицо руками. - Стыд! Какой стыд! Боже мой!
В это время появился лакей.
- Вас, барин, спрашивают. Молодой человек какой-то… Прикажете принять? - спросил лакей, не без любопытства взглянув на странную девочку.
- Попросите в гостиную… Вы меня извините, Верочка. Я сейчас вернусь, - сказал Балябьев, обрадованный, что представился случай оставить девочку одну и самому сообразить, как распутать эту "неприятную историю".
Но в гостиной его ожидала новая неприятность. Там стоял взволнованный и бледный Сережа Нестроев. Он целый час бродил около порога балябьевской квартиры и, наконец, решился позвонить и узнать, что там творится, и не нужен ли он Верочке. Должно быть, вид у Сережи был не совсем обыкновенный, потому что Балябьев, увидев мальчика, попятился назад в крайнем недоумении. Однако, он тотчас же овладел собою.
- Чем могу служить, молодой человек? - сказал он нерешительно. - Мы с вами, кажется, встречались у Тамары Борисовны Успенской?
- Верочка у вас?
- Вы почему, собственно? Я хочу спросить… Вам поручил кто-нибудь? - смутился Балябьев, совершенно не подготовленный к подобным объяснениям.
- Никто. Я сам. Верочка у вас?
- Извините, молодой человек, но я не понимаю, почему именно вы у меня об этом спрашиваете?
- Я знаю, что у вас. Где она? Что вы с нею сделали? - совсем задохнулся Сережа.
- Барышне Успенской я ничего худого не сделал, - сказал строго Балябьев. - Зачем она ко мне пришла, я и сам, по правде сказать, не понимаю…
- Он не знает, зачем я к нему пришла! - всплеснула руками Верочка, которая, узнав Сережин голос, распахнула дверь кабинета и стояла на пороге такая же бледная и взволнованная, как Сережа. - Он не знает! А разве я целый час не твержу вам все об одном и том же, лицемерный вы человек!
Балябьев развел руками и совершенно смутился.
- А вы зачем здесь? - обратилась вдруг Верочка к Сереже. - Вы зачем? Я, глупая, поверила в вашу дружбу. Беспокоилась о вас, томилась и ждала. А вы скрылись, убежали от меня. А вот теперь, когда я на все рукою махнула, вы опять пришли. Что вам надо? Вы признались, что вы такой же, как Балябьев. Так уж лучше он, чем вы. Вы еще мальчишка, а он взрослый, по крайней мере. Он опытнее вас. Он меня научит, как себя продать. Если Тамарочку покупают, и я не хочу быть чистой. Балябьев! Продайте меня кому-нибудь.
- Тише! Ради Бога, тише! - испугался ужасно Балябьев - лакей мог слышать "невозможные" восклицания Верочки. - А вы, молодой человек, - замахал он руками Сереже, - ступайте домой, право. Вы видите, что Верочка больна, совсем больна. Это нервный припадок. Я сейчас отвезу Верочку к Тамаре Борисовне и все улажу, все устрою. Недоразумение объяснится. Это очень грустное недоразумение, но его можно уладить.
- Верочка! - бросился к ней Сережа, ловя ее руку. - Не надо! Не надо говорить такие слова!.. Не надо отчаиваться…
- Уйдите! - топнула ногой Верочка в каком-то странном высокомерии. - Прогоните его, Балябьев!
Сережа понял, что ему, в самом деле, нечего сейчас делать в балябьевской квартире, и он стремительно вышел из пышной гостиной, которая казалась ему мерзкой и грязной, как и сам холеный Иннокентий Матвеевич.
Едва только Сережа ушел, Верочка залилась слезами и закричала прямо в лицо Балябьеву:
- Как вы смели его прогнать? Он единственный друг мой… Он… Он…
- Я пошлю слугу его догнать, - заторопился Иннокентий Матвеевич.
- Не надо! - вскрикнула Верочка. - Значит, судьба моя такая. И ему лучше подальше от меня быть… А вы? Что же вы медлите в самом деле? Одевайтесь скорее! Поедем…
- Зачем? Куда?
- Вам лучше знать. Куда вы сестру мою возили? Куда?
При всем чрезвычайном самообладании своем Балябьев потерял голову. Верочка была больна. У нее был явный припадок истерики, грозивший принять неожиданные размеры и окончиться Бог знает чем…
- Верочка! - сказал он, наконец, холодно и спокойно, чувствуя, что теперь уж не уронит своего достоинства. - Я вам сказал, что не было ничего дурного в моем отношении к вашей сестре, а вы…
- Дайте мне адрес барона, - перебила его Верочка, у которой, очевидно, явились какие-то новые сумасбродные мысли.
- На Воздвиженке он живет, в доме номер четырнадцатый, только, Верочка, я вам не советую…
Но она уже не слушала его. Она торопилась. Она спешила в таком волнении, что Балябьев не решился ее отговаривать, а тайно был даже рад, что избавился, наконец, от "ужасной" девочки.
Верочка поехала к барону Мерциусу. В квартире барона произошло нечто неожиданное. Верочка ворвалась туда, несмотря на то, что горничная уверяла ее, что барона нет дома. Несчастная почему-то решительно этому не поверила и, объявив горничной, что "будет ждать барона хоть до утра", прошла прямо в гостиную, не менее пышную, чем балябьевская. Барона она не дождалась. Зато минуты через две отворилась дверь, и на пороге явилась дама, весьма полная, пожилая, одетая с чрезвычайной претензией. У этой дамы были огромные красные руки, на которые Верочка случайно обратила внимание и не могла от них почему-то глаз отвести, пока разговаривала с этою особою.
- Вам зачем барон нужен? - спросила дама, подозрительно оглядывая девочку. - Если вы, милочка, по благотворительному делу, приходите в четверг. Я по четвергам принимаю, а барон совсем бедных не принимает. Ему некогда, милочка.
- Благотворительность? Что? - спросила Верочка, худо понимая, о чем идет речь. - Мне барон нужен. Я совсем не о том… Да вы кто такая?
Теперь настала очередь изумляться даме.
- Я "кто такая"? Да вы, милочка, больны, должно быть. Я баронесса Мерциус. Надеюсь, вы знаете, куда пришли. Лучше вы мне скажите, кто вы такая.
- Меня зовут Верою Успенскою. Но я пришла говорить не с вами, а с вашим братом, - рассердилась ужасно Верочка.
- С каким братом?
- С бароном.
- Вот комедия! - воскликнула дама, потерявшая, наконец, терпение. - Вы, милочка, извините, не в своем уме. Барон мой муж, а не брат.
Этого никак не могла понять Верочка. Она почему-то представляла себе барона холостым. Что произошло далее, не поддается описанию. В больном воображении Верочки эта толстая баронесса, с красными огромными руками, представилась вдруг жертвою вероломного барона, и сумасшедшая девочка бурно и страстно стала выражать свое сочувствие "бедной" баронессе, которую обманывает ее муж, известнейший "развратник и негодяй". По-видимому, у Верочки начался тогда настоящий бред. Легко себе представить негодование баронессы. К изумлению Верочки, эта дама разгневалась чрезвычайно вовсе не на барона, а на "дерзкую девчонку", которая явилась в порядочный дом, чтобы "шантажировать почтенную семью". Кончилось тем, что баронесса начала топать ногами и кричать "вон". Горничная буквально вытолкала за порог обезумевшую девочку.
XXI
Когда Сережа вышел из балябьевской квартиры, был уже десятый час. Вечер был тихий, ясный и лунный. На снегу лежали синие тени. Скрип полозьев, шага прохожих и голоса звучали звонко в морозной безветренной тишине.
Но эта зимняя московская ясность не могла одолеть Сережиной тоски. То, что он оставлял там Верочку у Балябьева "на верную гибель", мучило его.
Правда, Верочка сама его прогнала. Но ведь она была в истерике, она сама не понимала, что она говорит. Нет, Сережа ничтожный трус - вот он кто. Пусть Балябьев посмеялся бы над ним. Пусть он взрослый, а Сережа мальчик. Не все ли равно?
А может быть, Верочка вовсе и не такая, как ему померещилось? Может быть, она, в самом деле, хочет кутить с этим Балябьевым или бароном, как ее сестра кутит по ночам?
Но Сереже в этот миг представилась Верочка у отцовской могилы в Новодевичьем монастыре - узкие плечи девочки, русая коса и беспомощные руки, и Сережа застонал от стыда и раскаяния.
Но что он, Сережа, может? Что он смеет? Ему ли спасать Верочку, когда он сам - ничтожный, грязный и отчаявшийся? А что будет с этой гимназисткой Любушкиной? - вспомнил Сережа про "Союз отчаявшихся", - она ведь убьет себя… А почему и ему, Сереже, не убить себя, как убьет себя эта дурочка?
Куда ему идти, однако? Сережа стоял в незнакомом переулке у фонаря. Мимо прошла какая-то парочка - лицеист и барышня. Сережа вспомнил двух лицеистов в ночном кабачке и как он оскорбил Nicolas и как его метр д’отель выталкивал на улицу. А не выпить ли виски? Тогда, помнится, все было похоже на сказку. Авось, Nicolas не подвернется на этот раз. Не домой же идти, в самом деле. Там, пожалуй, он встретит Ниночку, и она с презрительной гримаскою посмотрит на него. Может быть, она спросит его о Верочке Успенской?
Надо выпить. Пусть кружится голова. Только у него, кажется, и денег нет. Сережа вытащил кошелек и при свете фонаря сосчитал деньги - семь рублей шестьдесят копеек. Это столько осталось у него от двадцати рублей, которые он получает от отца на "карманные расходы". До сих пор он почти всегда тратил эти деньги на книги. Что ж. Сегодня он истратит их на водку. Не все ли равно в конце концов?
Сережа осмотрелся, нет ли где-нибудь ресторана. Ресторана не оказалось, но какой-то шумный второразрядный трактир "Лебедь" был совсем близко, на другом углу переулка. Сережа направился туда. Там играла машина, и в окнах мелькали половые в белых рубахах.
"Очень кстати, что меня из гимназии выгнали, - подумал Сережа, когда мрачный трактирный слуга стаскивал с него пальто, - скучно было бы объясняться теперь с надзирателем"…
В трактире было шумно и людно, и голоса дико звучали под трубный гул машины, которая со свистом и хрипом трудилась над каким-то унылым мотивом.
Сережа не без смущения пробрался между столиков в дальний угол. Ему казалось, что все на него обращают внимание и что половые смеются над ним. Но он скоро убедился, что никому нет дела до него.
- Графинчик? Холодненькой? Закусочки сборной? - спросил его малый в белых штанах с грязною салфеткою под мышкой.
И то, как его спросил о водке половой, убедило Сережу, что он "не первый и не последний", что таких пятнадцатилетних немало в трактирных углах, и все они пьют, как он начинает пить.
- Да, холодненькой и закуски какой-нибудь, - сказал Сережа, чуть усмехаясь.
За соседним столиком пили чай двое. Перед ними стояли на столе чайники, занятно расписанные, и большие чашки и тарелка с баранками - все по-московски. Один был постарше, седоватый и благообразный, с окладистою бородою и зоркими глазами, странно-веселыми, без насмешки и без самодовольства. Такие веселые глаза не часто встречаются. Другой, помоложе, был и худ, и бледен, в плечах и груди узок; глаза у него были сердитые и губы грустные. Оба одеты были скромно и похожи были не то на артельщиков, не то на каких-нибудь служащих на железной дороге.
Орган перестал играть, и Сережа невольно стал прислушиваться, о чем они говорят.
- Ты, друг, не скорби, - сказал старший и, откусив кусочек сахару, поднял блюдце на трех растопыренных пальцах, - отчаянная печаль - великий грех.
- Силы у меня нету, - признался молодой, который, по-видимому, забыл о чае и с завистью смотрел на своего собеседника, казавшегося каким-то светлым от света веселых глаз.
- Попроси у Бога, она у тебя и прибудет. Наша силушка какая, соломинка, а у Него, братец ты мой, такой избыток, такой избыток…
- Тоска у меня. Куда я приткнусь? Один да один. В церковь пойду и там завсегда лицемерие увижу. Такой у меня глаз: на скверное зорок, а на доброе слеп.
- Это бывает. Я бы тебе такой совет дал. Коли скверное увидел, не отворачивайся, а еще глубже в это самое худое глазом своим вонзись. Иной раз за худым иное найдешь и даже умилишься. Больше ведь глупости, чем злодейства. Смотришь, худой человек, а ежели его пошевелить, совсем простой окажется. Души помрачились у многих, а все люди, все люди…
- Люди тоже. Это у тебя, Елисеич, чистая душа, ты их оправдать можешь, а я не могу. Извини. Затравили, замотали, каблуком на горло… Сволочь. К кому я пойду? Каждый, как волк, зубы скалит…
- Если злых полюбить не можешь, иди спервоначалу к добрым.
- К добрым? А добрые, Елисеич, добротою своею гордятся. Жалости ихней не терплю. Нет, уж видно, как жил один, так и умру без никого. Тоска.
- Отчаиваться грех великий. Люди не призрят, а Бог завсегда призрит.
"От кого это я такие же слова слыхал? - подумал Сережа и вспомнил тотчас же. - А, как же. Проститутка на бульваре сказала… И еще кто-то вроде этого говорил. Кто? Григорий в тюрьме? Он, конечно, он. - Сережа улыбнулся. - Выпить, однако, не мешает".
Перед Сережей стоял холодный вспотевший графинчик, и на тарелке лежали сухие кусочки балыка, селедка с картофелем, ломтики томата с испанским луком.
Сережа, морщась, проглотил водку и закусил селедкой. По неопытности поспешил выпить вторую и тотчас же третью. Приятно закружилась голова.
- Изверги, - сказал худой, - насильники они все, куда ни глянь. Да и те, кого сегодня душат, завтра случай представится, тоже душить будут. Волки. Пообломали им зубы, а кабы целы были клыки, показали бы тоже.
Но старик замотал головой, не соглашаясь.
- Не то. Не то. Слепы все - это правда. Каждый за себя, каждый о себе, а так нехорошо. Надо, чтобы земля видна была…
- Какая земля видна?
- Мы земли не видим. Иные застроились очень, иные носом в землю, как кроты. Не только городские, а даже самые наши мужики такие бывают. Другой землю нашел, а головы поднять не хочет, чтобы всю ее увидеть, какая она такая.
- Зачем увидеть?
- А как же, милый человек. Коли ее увидишь, Россию-то, всю как есть, у тебя сейчас на душе свет будет: почуешь, что ты вовсе не один, а со всем миром. Потому что сам ты земля.
- Подожди, старик, я этого не пойму, - сказал худой, хмурясь. - Ты то о земле говоришь, то о России. Как так?
- Все одно, милый человек. Я о земле, главное - о земле, а Россия сама по себе. Она ближе. Через нее и всю землю поймешь. А поймешь, тогда и полюбишь. А полюбишь, и один не будешь. И тоски не будет.
- Хорошо ты поешь, старик, - сказал мрачный собеседник, уронив локти на стол и обхватив голову худыми руками, - только мне-то уж нет пути к этой твоей земле. Одному дорога ко спасенью, а другому в тартарары. У меня, старик, внутри пусто. Что я твоей земле принесу? Тоску?
Застонал и завыл орган, и голоса собеседников потонули в общем гуле.
"А мне куда дорога? - думал Сережа. - Должно быть тоже в тартарары. Сестру не мог спасти и Верочку бросил… А что дальше будет? Кому я нужен? Никому. Потому что никому не нужен тот, у кого "внутри пусто". Ах, рассказать бы кому-нибудь о себе, об этой тоске проклятой. Но рассказать некому, да и стыдно. Впрочем, Валентине Матвеевне не стыдно признаться, во всем признаться. У нее тоже тоска; она поймет и простит".
Сережа представил себе Валентину Матвеевну, увидел ее глаза, тоже глубокие и таинственные, почувствовал ее руку, когда она коснулась его руки в театре.
"Ах, быть бы сейчас вместе с нею, мчаться бы в метель за город, как тогда, не думая, об ответственности и ничего не стыдясь".
Но сердце мучительно сжалось. Ведь он изменяет Верочке. Но почему "изменяет"? Не она ли сама прогнала его так высокомерно. Что с нею сейчас? То, что она говорила, вздор, конечно, истерический бред. Балябьев, наверное, отвез ее к сестре. Но что будет завтра? Что будет потом? И чем сможет помочь ей он, Сережа? Нет, лучше не думать о Верочке.
Сережа дрожащею рукою налил рюмку.
"Подойти разве к тому старику? Не поговорить ли с ним? Он о земле, в самом деле, хорошо говорил".
Но старика уже не было. Он ушел со своим мрачным собеседником.