- Бросьте этот кружок. О смерти нельзя так при всех говорить, как здесь говорят.
Бледненькая, худенькая гимназистка не то с удивлением, не то с испугом посмотрела на Сережу, виновато и смущенно улыбаясь.
- А вы разве не считаете самоубийство благородным поступком?
- Нет, не считаю.
- Но ведь жизнь такая отвратительная, - прошептала она нерешительно, робко взглянув на Курченко.
Во время этого разговора ученик театрального училища, Кисников, сосредоточил свое внимание на коньяке. Он уже начал пить, когда Сладкоместов читал свой роман, и теперь говорил что-то нескладное. Трудно было понять, чего он хочет.
- Вы о чем, Кисников? - спросил его, наконец, Псонин, заметив, что он почему-то тянется к нему.
Выяснилось не без труда, что пьяный Кисников считает несправедливым, чтобы Зоя сидела все время на коленях у Псонина.
- Я тоже хочу! Пусть у меня! - бормотал он сердито.
- Мне все равно. Я могу, - сказала, смеясь, Зоя и уселась на колени к охмелевшему ученику театрального училища.
- Прощайте, господа. Я иду, - сказал Сережа, вставая.
- Вам что же, Нестроев, понравилось у нас или нет? - спросил Псонин, недоверчиво оглядывая Сережу.
- Нет, не понравилось, - сказал Сережа твердо.
- Ну, как угодно, - усмехнулся Псонин. - Была бы честь предложена…
- И я с тобою, - заторопился Фома.
Они вышли из псонинской квартиры несколько утомленные и раздраженные бестолковым диспутом. До Тверского бульвара шли молча. Надо было Сереже повернуть направо, на Никитский бульвар, а домой идти не хотелось.
- Я тебя провожу, - сказал он, обращаясь к Фоме, который шел по Тверской.
Была оттепель. Снег потемнел местами. Светила холодная луна. Бульвар, как всегда зимою в этот час, был безлюден. И скелеты деревьев, с которых опал подтаявший снег, чернели уныло и мрачно.
Товарищи вышли к памятнику Пушкина. На скамейках сидели с вытянутыми ногами какие-то люди, уставшие, должно быть, шататься бесцельно по ночному бульвару. На воротах Страстного монастыря часы пробили полночь. По Тверской время от времени мчались автомобили и лихачи. На углах топтались женщины с папиросками в зубах.
- Тут недалеко один ночной ресторанчик есть, - сказал Фома, гримасничая. - Зайдем, если тебе спать не хочется. Только там проститутки всегда. Может быть, тебе неприятно?
- Проститутки? Нет, мне все равно. А знаешь, Фома, мне одна проститутка сказала такое доброе слово, какого никто мне не говорил!
- Где? Когда? - заинтересовался Фома.
- Случайно. На Пречистенском бульваре я сидел. Я бы хотел поговорить с нею еще раз.
- Вот, может быть, и встретим ее.
- Нет, Фома, я никогда ее не найду. Я лица ее не видел. Может быть, и лучше, что я лица ее не видел.
- Что же она тебе сказала?
- Она сказала, что отчаиваться не надо, что, если кого люди не простят, Бог простит.
- Гм! - промычал неопределенно Фома. - А вот кстати об отчаянии. Эти ребята из "Союза отчаявшихся" как тебе показались? Ведь, дураки, не правда ли?
- Да, кажется, что так. А знаешь, Фома? Эта гимназистка, которая помоложе, бледненькая… Ведь она убьет себя…
- Ты думаешь? Может быть. И пусть. Не все ли равно?
- Нет, это дурно, очень дурно, если она себя убьет. Мы все в этом виноваты будем - и ты, и я.
- Никто, брат, ни в чем не виноват… Вот и кабачок мой, однако…
Они вошли в ночной ресторанчик.
В нем было тесно, и синий дым от сигар плавал волнистыми клубами. Только один столик был свободен, и Фома поспешил его занять, заказав себе виски.
- А ты чего?
- Мне все равно. Попробую и я виски. Я никогда не пил.
Трезвых было мало. Опершись локтями на липкие, облитые пивом столики, завсегдатаи кабачка курили мрачно, мутными и больными глазами оглядывая женщин. В кабачке был бар. На высоких табуретках молодые люди, болтая ногами в подвернутых брюках, тянули через соломинки ликерные смеси.
- Чего ты все о невесте поминаешь? - говорила сердито рыжая проститутка своему собутыльнику студенту. - Сегодня я твоя невеста. Слышишь ты, лохматый?
- Не нужны мне твои пять рублей. Мне деликатность нужна, мой милый! - восклицала какая-то женщина в другом углу.
- Быть или не быть? Вот в чем вопрос, - повторял упрямо господин с синим, худо выбритым лицом. - Быть или не быть?
И опять через минуту - все так же уныло и упрямо:
- Быть или не быть? Вот в чем вопрос…
За стойкою дородная немка, бесстрастная на своем ответственном посту, разливала пухлою рукою в тяжелом браслете спиртные напитки.
- Мне здесь нравится, - сказал Фома. - Здесь, друг мой, все становятся мыслителями. Только и разговору, что о суете сует.
И как будто в подтверждение слов Фомы из соседнего угла донеслись чьи-то вздохи и кто-то пробасил не без грусти:
- Все полетит к чёрту на рога! Все! Слава - фантасмагория, золото - фантасмагория, и ты, моя красавица, тоже фантасмагория…
Сережа хлебнул виски из высокого стаканчика со льдом.
- Я не опьянею, Фома?
- Ничего, ничего, от одного стаканчика не опьянеешь, - сказал Фома, усмехаясь.
- Впрочем, не все ли равно? Я, пожалуй, не прочь опьянеть.
- Вот как! - искоса посмотрел Фома на товарища.
- Не все ли равно? - повторил Сережа, чувствуя, что он уже пьянеет. - А все-таки мне жалко гимназисточку. Как ее зовут? Таня Любушкина? Вот ее мне жалко, право.
Сережа не замечал, что Фома занялся разговором с соседкою, молоденькой, худенькой девушкой, с неровно подведенными глазами и слишком алым ртом.
- Мне тоже здесь нравится, - продолжал Сережа, плохо сознавая, кому он делает сейчас свои признания. - Здесь все очень фантастично и неблагополучно. Я не люблю благополучия, Фома. Лучше пусть все вертится, как здесь вертится, чем неподвижность эта. Ах, Фома, если бы ты знал, какой я недостойный человек! Мне на днях пойдет семнадцатый год, и взрослые скажут пожалуй, что я мальчик, но это вздор, Фома. Я уже человек. Во мне уже все предопределено. Еще ничего не сложилось, но складывается. Это все равно. Я уже знаю, как все складывается. Вот почему я могу сказать, что я недостойный человек. А виски, брат, пьяная штука. У меня голова кружится. Но это ничего. Это даже лучше. У меня мысли в беспорядке, но зато у меня сейчас вдохновение, Фома. Веришь или не веришь? Ты не обижайся, Фома. Я тебе одному истину скажу. Хочешь? Я тебе скажу, что я очень скверный, а ты еще хуже. Я все тебе объясню. Слушай. Я скверный потому, что я не верю, что меня "Бог простит", как верит та женщина, про которую я тебе рассказывал, а ты еще хуже меня. Ты не веришь в то, что кто-то должен оправдать тебя. У тебя, Фома, скептицизм есть, но это поверхностный скептицизм. Тебе все какое-то утешение мерещится. Ты понимаешь, что противоречия всегда останутся, а между тем и эти противоречия тебе нужны для какого-то благополучия. Фома! Ты как по канату ходишь. Но так, на канате, жизнь нельзя прожить. А, ведь, жить надо. Или умереть надо? А?
- Хочешь еще виски? - сказал Фома, не слушая Сережу и подливая ему из бутылки.
- Фома! Я тебе сказал однажды, что я влюблен. На другой день я думал, что это неправда, а сегодня опять верю, что это так. Она еще девочка. Но она и взрослая, как мы с тобою. Она замученная уже. Ее люди мучили, и сама она себя мучила. У нее совсем синие глаза… Печальные такие. Ты понимаешь, Фома, что значит, когда у девочки глаза грустные? И такие грустные, как у взрослой? Но я совсем ее недостоин. Я эту девочку во сне вижу, Фома. Ах, Фома, какие мне сны снятся! Какие сны! А ты знаешь Валентину Матвеевну? Я с нею в автомобиле за городом катался. Снег тогда сухой был. Она удивительная, эта Валентина Матвеевна. Мне с нею не стыдно. Мне кажется, я могу ей все сказать. Она все поймет и все простит. Вот она какая, эта Валентина Матвеевна.
В то время, когда Сережа так несвязно и нескладно говорил, обращаясь не то к Фоме, не то к самому себе, в ресторане появились новые посетители. Это была компания молодежи. Почти все были уже навеселе. По-видимому, они перекочевали сюда из какого-нибудь иного ресторана, запертого уже в этот поздний час.
В этой компании был ученик инженерного училища, два лицеиста, совсем молоденький офицер и еще юноша в штатском, который, заметив Сережу, сказал что-то на ухо одному из лицеистов. Лицеист громко и одобрительно засмеялся и бесцеремонно оглядел Сережу.
Несмотря на то, что голова Сережи была в тумане, он тотчас же сообразил, что этот молодой человек в штатском - Nicolas, с которым у Ниночки бывают тайные свидания.
Компания молодых людей заказала кофе и ликеры. К их столику подсели дамы, и юноши принялись их угощать с преувеличенной любезностью.
"Вот этот Nicolas, склонившийся сейчас над лифом горбоносой проститутки, вероятно, такими же глазами смотрит на Ниночку", - подумал Сережа, чувствуя, что он трезвеет и ощущая при этом в сердце какую-то особенную болезненную пустоту.
"Надо сейчас что-то сделать, - мелькнуло в голове у Сережи. - Надо подойти к Nicolas и оскорбить его".
Но безволие и странная слабость овладели Сережею.
"Я просто трус, должно быть, - подумал он. - Вот и сердце как странно колотится. Трус я или не трус? Оскорбить Nicolas? Зачем? Глупость! Боже мой! Какая глупость!"
- Как вас зовут, моя прелестная? - обратился Nicolas к своей соседке.
- Ниной зовут, - сказала горбоносая проститутка и потянулась за ликером.
- Фатальное совпадение! - крикнул, смеясь, лицеист.
Nicolas тоже громко засмеялся.
- Постой, Фома. Мне туда надо. Извини, - сказал Сережа, отодвигая столик и со стаканом виски направляясь к веселой компании.
- Кубенко! Вы… Вы… - начал было что-то говорить Сережа, но вдруг, как-то странно всхлипывая, засмеялся и, неловко подняв руку, плеснул виски прямо в лицо Nicolas.
Молоденький офицерик стукнул кулаком по столу. Кто-то закричал "наглость" или что-то в этом роде. Nicolas бросился на Сережу с кулаками, но уже многоопытные лакеи стояли между подростками, и метр д’отель тащил Сережу к выходу.
- Налимонились, молодой человек! Так нельзя-с. Надо и пить умеючи.
Швейцар сердито распахнул дверь. Сережа очутился на улице, и тотчас же рядом появился Фома с Сережиною шапкою в руке.
- Что это, брат, с тобою приключилось! - гримасничал Фома, изумленный поступком Сережи. - За что ты его? Пойдем, однако, домой. Я тебя довезу, пожалуй. Потом объяснишь. Вот еще история, чёрт возьми.
Фома усадил Сережу на извозчика, и они поехали. За эти два часа опять подморозило, и шел снег, но сильный ветер сметал его с дороги, и санки то скребли полозьями по камням, то увязали в сугробах.
- Ах, как мне стыдно, Фома! Как стыдно! - бормотал Сережа, закрывая лицо руками.
XIX
То, что Сережа в ночном ресторанчике оскорбил Nicolas, угнетало его чрезвычайно.
"Как я мог унизиться до такой гадости? - думал Сережа, стыдясь самого себя и проклиная свою слабость. - Я опьянел тогда от виски. И виски тоже гадость и позор. И поступок мой - настоящая мерзость. Надо послать письмо Nicolas и все ему объяснить. Но как написать ему? Он все равно ничего не поймет".
В эти дни у Сережи началась вновь тоска по Верочке. И вечером однажды, не смея признаться самому себе, куда он спешит, вышел Сережа из дому торопливо и поехал на трамвае в Каретный ряд.
Ему отперла дверь все та же пахнущая мылом и щелоком кухарка и, узнав его, без доклада впустила в комнату, где Сережа в первый раз застал Тамару Борисовну.
- Посидите тут, - сказала кухарка, - подождите. Барышня сейчас занята.
- Мне, собственно, к Верочке… к Вере Борисовне, - пробормотал Сережа, но кухарка, не слушая его, побежала в кухню.
Из комнаты Верочки доносились громкие взволнованные голоса. Сережа узнал голос Верочки. У сестер, по-видимому, происходило объяснение весьма бурное.
- Ты должна ему прямо сказать. Он не смеет! Не смеет! - кричала Верочка.
Сережа не мог разобрать, о ком спорят сестры. Но они потом могли подумать, что он слышал их разговор, чего, быть может, они вовсе не желали. Сережа вышел в переднюю и громко сказал:
- Веру Борисовну можно видеть?
Но в это время в комнате Верочки раздались рыдания. Появилась, наконец, Тамара Борисовна. Увидев Сережу, она смутилась.
- Вы здесь? Вы давно здесь? Пойдемте ко мне. К Верочке нельзя сейчас. Она больна. Она совсем больна.
- Я только что вошел, - сказал Сережа. - И вот слышу, Вера Борисовна плачет. Она нездорова… Господи! Что же с нею такое?
- Идите, идите сюда, - торопила Сережу Тамара Борисовна, затворяя за ним дверь. - Верочка рассердится, если узнает, что вы слышали, как она плачет. Я, Сережа, пожалуй, расскажу вам кое-что. Ничего, что я вас Сережей зову? Вас Верочка так зовет.
- Пожалуйста, - успел вставить Сережа.
Тамара Борисовна очень торопилась объяснить Сереже то, что ей казалось важным, но что было ей трудно. По-видимому, объяснение с сестрой ее утомило ужасно. Этой ленивой бездельнице всякие волнения были не к лицу. Она прилегла на диван. У нее потухли глаза, побледнели щеки, и было видно, как под шалью дрожат ее узкие плечи.
- Я вам все объясню, только не торопите меня, ради Бога. Это хорошо, что вы пришли. Вы, может быть, даже нужны будете мне, очень нужны. Ах, если бы вы знали, как все это ужасно сложилось. Я хочу вам все откровенно рассказать, потому что Верочка очень хорошо к вам относится. Она вспоминает о вас часто. Так вот… Ах, мне очень трудно объяснить вам. У меня мысли путаются. Вы слушаете меня?
- Да, слушаю.
- Пойдите сюда, поближе. Верочка не должна знать того, что я вам скажу, Вы понимаете? Верочка требует, чтобы я барона Мерциуса не принимала и чтобы я Балябьева прогнала и других его знакомых чтобы тоже прогнала. Вот чего хочет Верочка. А это невозможно. Вы понимаете, почему это невозможно?
- Нет, не понимаю, Тамара Борисовна.
- Ах, ты Господи! Неужели не понимаете? Верочка думает, что я в театре служу, что мне жалованья прибавили, а на самом деле я уже пять месяцев вовсе не служу. Мне отказали. Да и не нужна я там. Это правда.
- Боже мой! - вдруг что-то понял Сережа и сам испугался того, что он понял. - Как же вы будете жить, Тамара Борисовна?
- Я-то проживу, Сережа. Мне все равно. Но вот Верочка… Что с Верочкой будет? Вы не говорите ей пока, что я в театре не служу. Это я только вам сказала, но я боюсь, что она скоро догадается. Я не могу барона прогнать и Балябьева не могу. Я им должна. Я им уже много должна. А дальше как жить? Мне приходится у них брать деньги, Сережа.
- Это ужасно, - опустил голову Сережа, не смея взглянуть на Тамару Борисовну. - Разве нельзя работать, как-нибудь служить?
- Где уж мне, Сережа! Я, впрочем, не сразу стала в долг брать у барона. Все работу искала, - улыбнулась Тамара Борисовна. - Мне предлагали место за двадцать пять рублей, но ведь на такие деньги вдвоем жить нельзя. Вы еще мальчик, но понимаете…
- Что же делать! Что же делать! - простонал Сережа в отчаянии.
- Вы мне должны помочь, Сережа.
- Но как? Ах, если бы я мог!
- Вы должны успокоить Верочку. Она вам верит. Она вас любит…
Но в это время распахнулась дверь, и вошла Верочка.
- Я все слышала. Я все знаю, - крикнула она, задыхаясь, и упала на колени перед сестрою. - Я гадкая, я скверная… Я знала, я догадывалась и мучила тебя. Тамарочка моя милая! Я хуже тебя в тысячу раз. Я ноги твои должна целовать, а не упрекать тебя. Мы умрем… Мы вместе умрем.
И она забилась в истерике, обнимая колени Тамары Борисовны.
- Ах, Верочка, не в силах я умереть. Слабая я, ничтожная, - склонилась к сестре Тамара Борисовна.
- А если так, если не в силах ты, я знаю, что мне делать. Я все о чистоте твердила. Но теперь понимаю, что никто не смеет чистым быть. Мы с тобою, Тамарочка, обреченные.
Верочка вскочила и бросилась в переднюю, плача.
- Верочка! Куда вы? Верочка! - бормотал Сережа, заглядывая ей в лицо.
- Уйдите. Оставьте меня. - Она даже рукой отстранила Сережу.
- Разве я враг вам, Верочка?
- А где вы были все это время? Я ждала вас. Я так ждала вас…
- Ах, я не мог прийти…
- Почему?
- Вы думали, что я такой же чистый, как вы, а я скверный, Верочка. Я не хотел обманывать вас.
- О! О! Теперь я знаю, что все гадкие, и я буду гадкой. Прощайте. Не смейте идти за мною.
И она стремительно пошла куда-то. Сережа, помедлив минуту, побежал за нею и следовал так, стараясь не упускать ее из виду. Он шел за нею минут двадцать; наконец, она остановилась у какого-то подъезда. Отворили дверь, и Верочка скрылась. Сережа прочел на медной доске: "Присяжный поверенный Иннокентий Матвеевич Балябьев".
XX
Когда Верочка очутилась в гостиной Балябьева и лакей пошел о ней докладывать, голова у нее была в тумане, и едва ли она сама знала, зачем она пришла и о чем будет говорить с ненавистным ей человеком.
- Барин просит вас подождать. Они скоро выйдут, - сказал лакей и, подняв на ходу бумажку, валявшуюся на ковре, прошел беззвучно в переднюю.
Пышная обстановка балябьевской гостиной, нарядная мебель, замысловатые портьеры и картины в широких золотых рамах, и особенно этот лакей, чем-то похожий на своего барина, - все это странно подействовало на Верочку: она вдруг впала в какое-то равнодушие. А тут еще это официальное предложение "подождать". Когда она входила в балябьевскую квартиру, у нее была лихорадка. Она чувствовала, что она сможет сказать то, что надо, хотя и не знала, какие слова нужны теперь. Но эта пышная комната и невозможность тотчас же высказаться спутали совершенно ее мысли, притупили чувство, и она, сидя в углу, с тоскою глядела на золотых рыбок, которые бессмысленно метались в аквариуме.
- Маленькая принцесса! Какая честь! Какая честь! - раздался голос Балябьева, вкрадчивый и чуть насмешливый, как всегда.
Он распахнул дверь в кабинет и с театральным жестом приглашал Верочку войти.
Верочка, увидев белое, холеное лицо Балябьева с черною полоскою подстриженных усов над слишком красными улыбающимися губами, почувствовала вдруг, что у нее опять лихорадка.
- Не бойтесь, не бойтесь. Я не убью вас, - как-то странно засмеялась Верочка, торопливо входя в балябьевский кабинет, и тотчас же села на широкий кожаный диван и даже показала на кресло напротив. - А вы сюда садитесь…
- Не убьете? Что за идея, принцесса! - кисло усмехнулся Балябьев и покорно сел в кресло, на которое Верочка ему указала.
- Я мириться с вами пришла, - говорила Верочка, смеясь и прикрывая платком рот. - Вы меня извините, Иннокентий Матвеевич, что я все смеюсь. Это я не над вами смеюсь. Я над собой смеюсь.
Зеленоватые огоньки вспыхнули на миг и опять потухли в недобрых глазах Балябьева. Это неожиданное посещение несколько смущало его, по-видимому. Он решительно не понимал, чего от него хочет беспокойная девочка, и, предчувствуя что-то неприятное, старался придумать что-нибудь, чтобы избавиться от этого тяжелого и, как ему казалось, смешного объяснения.
- Это прекрасно, что вы пришли помириться со мною, - промямлил он, недоверчиво оглядывая девочку. - Я очень рад, когда вы ко мне благосклонны, принцесса. Моя вина, в самом деле, не так уж велика.
- Какая вина? - дрожащим голосом спросила девочка. - Вы о чем это говорите?