Но не в Лафорге, разумеется, было дело, с которым тогда Андрей Иванович познакомился впервые, прочитав несколько стихотворений, весьма неприятно его поразивших.
В самом деле было что-то болезненное в этой Валентине Матвеевне. Воистину она была декаденткою. И довольно трудно было решить, зачем собственно она так настойчиво посещает добродетельных и пресных господ Нестроевых.
Впрочем, все это выяснится из дальнейшего повествования.
Сережа, после неприятного объяснения с родителями, в некотором смущении и беспокойной тоске побрел в сад, к пруду. Он любил сидеть там на мостках, на ветхой скамейке, и смотреть часами в прозрачную воду, где на солнце играла плотва, где иногда мелькали золотые караси, а порою, прислонившись скользким боком к водоросли, стояла щука, на охоте, поджидая жертву.
Но на этот раз и водяная тишина не успокоила растревоженного мальчика. О чем бы он ни думал, перед ним неизменно возникали то Грушина ленивая улыбка, то те, похожие на сны, образы, которые он сам называл "мерзкими", изнывая, однако, от их соблазна.
"Фома умнее меня, - думал Сережа. - И надо поступать так, как поступает он. Разве я виноват в самом деле, что тянет меня к этому".
- Я сойду с ума! Я сойду с ума, - шептал Сережа, стыдясь самого себя.
Ему казалось, что все погибло, что он только один такой урод и что ему надо умереть и спасения для него нет.
Он хотел припомнить, как это началось, но начала этого он найти не мог. Вся его прошлая жизнь была наполнена какими-то предчувствиями любви, искаженной и обезображенной так ужасно.
Тихий плеск и шорох весел в камышах отвлекли Сережу от его мучительных мыслей. Он поднял голову. Прямо к мосткам скользила лодка. Валентина Матвеевна кивала Сереже, усмехаясь. Она правила лодкой лениво, гребя одним веслом, и лодка, накренясь, касалась бортом высоких камышей и, наконец, стала, запутавшись носом в водорослях.
- Сережа! Помоги! - тихо засмеялась Валентина Матвеевна.
Сережа, краснея, взял протянутое весло и подвел лодку к мосткам.
- Ты о чем здесь мечтал? - все так же тихо смеясь, спросила Валентина Матвеевна, выходя из лодки и постукивая мокрым башмачком о мостки. - В лодке вода. Ночью дождь был, а наш Семен не вычерпал, как следует… Я себе ноги промочила…
Сережа не знал, что сказать. Валентина Матвеевна всегда его смущала. Она казалась ему какой-то особенной, загадочной, и он не мог понять, нравится она ему или нет.
Заложив руки за кожаный кушак блузы, стоял Сережа перед Валентиною Матвеевною, недоумевая, как ему держать себя с нею.
А она как будто не замечала его смущения.
- О чем же ты, Сережа, здесь мечтал? Признаешься или нет?
- Я не мечтал. Я так просто думал.
- О чем думал? Впрочем, не говори - это все равно, какие у тебя мысли были. Это мне неинтересно. А я вот часто мечтаю.
- Мечтаете?
- Да… Хотела бы я знать, какие сны снятся таким мальчикам, как ты. Сегодня что тебе приснилось, например?
- Я забыл.
- Не хочешь сказать, значит. Ну, Бог с тобою… Поедем со мною кататься, Сережа. Ты грести умеешь? Мне лень самой.
- Поедемте.
Сережа притянул лодку к мосткам, и Валентина Матвеевна, чуть коснувшись его плеча, прыгнула в лодку и уселась на корме. Сережа сел напротив и, оттолкнувшись веслом, стал грести на середину пруда, стараясь не смотреть в глаза Валентине Матвеевне.
"Она смеется, а сама печальная", - подумал Сережа, косясь на свою спутницу, когда она замолчала и, должно быть, забыла о нем на минуту.
- Отчего, Сережа, ты ко мне никогда не заходишь? - спросила она, заметив его недоумевающий и робкий взгляд.
- Благодарю вас.
- А ты не благодари, а заходи просто. Ты мне нравишься, Сережа.
Сережа опустил голову. Они помолчали.
- Тебе дома не скучно? - вдруг совсем серьезно и как будто строго спросила мальчика странная его собеседница.
- У меня всегда тоска, - неожиданно признался Сережа, почувствовав почему-то доверие к этой грустной, непонятной Валентине Матвеевне, которую так не любили его родители.
- Милый! Неужели правда? Я так и знала. Я и полюбила тебя за твою печаль.
- Вы меня любите? Я не стою любви, - прошептал Сережа, и в первый раз решился взглянуть прямо в глаза Валентине Матвеевне.
"Какие у нее глаза странные", - подумал он, как будто никогда раньше не видел этих глубоких невеселых глаз.
- Ах! Какой смешной мальчик, - засмеялась Валентина Матвеевна. - Детей всегда любить надо.
- Я уже не ребенок.
- Не ребенок? Почему так? Нет, Сережа, ты еще ребенок, поверь мне…
- Думайте, как хотите, - пробормотал Сережа, совсем сконфуженный.
- А знаешь что, Сережа? Мне кажется, мы будем друзьями. Хочешь?
- Вы смеетесь надо мною?
- Нет, не смеюсь. Ты скажи только, хочешь или нет?
- Как жарко, - сказал Сережа, опуская глаза. - Куда грести, Валентина Матвеевна?
- Все равно куда. Только скажи сначала, хочешь ли со мною подружиться?
- Я сам не знаю.
- Вот как. Почему?
- Вы непонятная…
- Верно! Верно! Милый какой. Но только зачем тебе меня понимать. Не надо вовсе. Я и сама себя не понимаю.
- Я к тому берегу править буду. Вам завтракать пора, наверное.
- Ну, хорошо. Правь, - сказала грустно Валентина Матвеевна и задумалась.
Весь этот разговор с Валентиной Матвеевной по-новому растревожил Сережу. Он и боялся ее немного. И как будто чувствовал себя сейчас в каком-то безмолвном с нею заговоре против своей семьи. Он смутно это понимал, чего-то стыдясь. И вместе с тем ему лестно было, что обратила на него внимание такая необыкновенная дама и даже предлагает ему свою дружбу.
На минуту Сережа забыл о своих падениях, и его сердце сжалось в сладком волнении: и Валентина Матвеевна, и весь мир вокруг показались ему таинственными и прекрасными. И синий пруд, и серебристые ивы на берегу, и высокие липы за мостиком, где начинался графский парк и откуда слышались тонкие звуки флейты - все было, как в какой-то повести чудесной, которую Сережа когда-то прочел, но в какой именно - он не знал, да и не все ли равно в какой.
Лодку прибило к берегу.
- Вот и приехали, - сказал Сережа, очнувшись от мечтаний.
- Так приходи ко мне, смотри, - сказала Валентина Матвеевна, выходя из лодки, которую Сережа притянул к берегу, захватив гибкую ветку ивы.
- А как же с лодкой быть? - спросила она, искоса поглядывая на мальчика.
- Здесь можно оставить. Я берегом дойду, - проговорил Сережа нерешительно и покраснел: он вспомнил, что придется сейчас идти полем, где наверное работают теперь Аннушка и Акулина, о которых не раз твердил ему Фома.
V
Сережа хотел пробраться берегом, без тропинки, чтобы не выходить на поле, но кустарник на берегу был такой густой, что идти было трудно. Сережа разорвал себе куртку и исцарапал руки и в конце концов должен был подняться кверху, где начиналось поле: по берегу дальше и пути не было: там была канава, большая и глубокая, через которую Сережа не мог перепрыгнуть.
Едва Сережа вылез из кустов, усталый и красный от смущения, как кто-то охватил ему сзади голову и закрыл глаза.
- Пусти! Пусти! - отбивался Сережа. - Я знаю, что это ты, Фома.
- Молодец ты, однако, - смеялся Фома, хлопая Сережу по плечу. - Я так и думал, что сюда без меня придешь. Да вот, видно, не судьба тебе быть одному, - и я тут.
- Я на пруду был. Я домой иду.
- А зачем ты в кустах сидел? - смеялся Фома, как будто не замечая смущения Сережи. - А мы тут картошку окапываем с милыми девицами.
Семь-восемь девушек работали здесь. Больно было смотреть на поле, на девушек, на дорогу вдали: так сияло золотое солнце. Облаков не было вовсе, и от этого казалось, что небо выше, чем всегда, и невидимые в высоте жаворонки пели так звонко, как будто справляли какой-то свой особенный солнечный праздник.
Девушки в кубовых подоткнутых юбках, с голыми до колен, запачканными черною землею, ногами перестали работать и смотрели на Фому и Сережу - иные серьезно, а иные смеясь.
- Так, значит, сегодня вечером за Демьяновскою ригою? - сказал Фома, обращаясь к двум ближайшим девушкам, с которыми он, по-видимому, разговаривал и раньше.
- Что ж! Мы с барышнями придем, - сказала одна из них, востроглазая, с вздернутым носом и большим красным веселым ртом.
- Это Акулина, - шепнул Фома на ухо Сереже, но Сережа и сам запомнил ее и знал ее имя - и другую знал, ее подругу, Аннушку Богомолову.
Аннушка была повыше Акулины, статная, белолицая, с высокою грудью, с темными строгими бровями и с небрежною чуть заметною улыбкою на милых губах.
- Барышни хоровод сегодня водить будут, - проговорил Фома, скаля зубы, - а мы им пряников принесем.
- Ты и этого кавалера приводи, - засмеялась Акулина, показывая на Сережу пальцем. - Может, мы ему понравимся.
- Приведу, - сказал Фома уверенно.
Но Сережа тянул Фому за рукав, чувствуя себя смущенным и не зная, что сказать на такое приглашение.
- Тебя приглашают. Слышишь? - хохотал Фома. - Скажи им что-нибудь.
- Очень вам благодарен, - пробормотал Сережа. - Я с удовольствием песни послушаю. Я очень люблю песни слушать.
- Мы спляшем, пожалуй, - смеялась востроглазая Акулина, берясь за бока и поводя плечами.
Сережа поднял фуражку и зашагал прочь, чувствуя за спиною насмешливые взгляды и звонкий смех.
- Куда ты так бежишь! - кричал Фома укоризненно, догоняя Сережу. - А у меня брат, вчера неудача была. С девицами ничего не вышло. Надо поухаживать сначала. Вот я теперь хоровод выдумал. Ты, в самом деле, приходи, смотри. А Мечникова я тебе сегодня после обеда занесу. Тебе это полезно будет при твоей меланхолии. Он, брат, атеистический оптимизм проповедует. Только у него все это невинно выходит, а мы уж сами должны из этого атеизма выводы сделать без идиллий и без сентиментальностей. А? Ты как думаешь? Или ты еще все в Бога веришь? И откуда в тебе такое упорство? Кажется, родители твои люди образованные…
- Я с тобою об этом разговаривать не хочу, - отрезал вдруг Сережа, оскорбившись почему-то.
- Ну, полно, полно, брат, не сердись. Я твоего Бога в покое оставлю. Ты только вечером, смотри, приходи. Ты Демьяновскую ригу знаешь?
- Знаю… Я приду, пожалуй…
- Ладно. А пока прощай. Я сегодня на велосипеде на станцию еду.
И Фома, смеясь без причины, повернул в березовую аллею, все золотую от солнца. Сережа остановился и долго смотрел ему вслед, и ему казалось, что даже плечи Фомы смеются и что Фома вот-вот умрет от беззвучного смеха, непонятного и странного, пожалуй.
VI
В тот вечер Фома опять потерпел неудачу. Аннушка Богомолова заболела, слегла в постель, а без нее хоровод в деревне не водили. Она была плясать мастерица, и ею гордились. Но Фома был настойчив и своего добился; случилось это позднее, осенью. И об этом придется рассказать особо. А до этих осенних дней все было по-прежнему. Так же, как и прежде, недоумевали Марья Петровна и Андрей Иванович, доискиваясь причины Сережиной меланхолии; и Елена по-прежнему ссорилась с младшим братом и смеялась над его пессимизмом; по-прежнему Валентина Матвеевна появлялась время от времени у господ Нестроевых неизвестно по какой причине… Она любила, застав Сережу одного, разговаривать с ним о его печалях, и никто не знал об этих беседах. При других Валентина Матвеевна даже смотреть на мальчика избегала, а наедине была с ним ласкова и все к себе в гости звала и даже один раз сказала загадочно, что он "не раскается, если придет". И Сережа был у нее два раза. В первый раз он застал у нее какого-то незнакомого ему господина и от застенчивости и смущения не мог связать двух слов: убежал домой, пробормотав извинение. А во второй раз у Валентины Матвеевны болела голова. Она лежала на диване, худенькая, закутанная в плед, похожая на мальчика.
- Вот я сегодня вас не боюсь, - сказал Сережа. - Вы сегодня на большую не похожи, Валентина Матвеевна.
Валентина Матвеевна улыбнулась лукаво.
- Меня бояться не надо. Я добрая.
- Кто это у вас был в тот раз? - спросил Сережа нерешительно.
- Художник один. А что? Он тебе не понравился?
- Не понравился, - признался Сережа.
- Почему так?
- У него монокль. Я не люблю, у кого монокль.
- Ах, глупости какие! - рассмеялась Валентина Матвеевна. - Что за беда, что у него монокль! А ведь он красивый, этот художник? А? Он и картины хорошие пишет. Ты вот, жаль, Сережа, за границей не был. Поедем со мною в Италию. Тебе к искусству присмотреться нужно. У вас ведь в семье искусством не интересуются. Впрочем, пустяки я говорю: тебя со мною в Италию не отпустят.
А у Сережи глаза блестели.
- Я хочу в Италию.
Валентина Матвеевна посмотрела на него внимательно.
Но он тотчас же смутился. Стал извиняться, что засиделся, когда у нее голова болит, и, хотя она его удерживала, ушел домой торопливо. А самому хотелось остаться. И ему казалось, что мог бы он так просидеть около Валентины Матвеевны не часы, а дни. И все смотрел бы на ее покатые плечи, обозначившиеся под пледом, или на маленький башмачок ее, упавший на ковер.
У Сережи была забота - непрестанная, мучительная: это судьба его младшей сестры, Ниночки. Родители не замечали того, что видел Сережа, а Елена и вовсе не обращала внимания на сестру. Сережа считал себя порочным и погибшим, и мысль, что Ниночка погибнет так же, как он, мучила его ужасно. Он угадывал, о чем она шепчется с подругами; он знал, какие она книжки читает потихоньку. Он все думал о том, как спасти Ниночку. Много раз пробовал он заговаривать с нею о том, что его тревожило, но Ниночка, тряхнув кудряшками, смотрела ему прямо в смущенные глаза своими светлыми пустыми, как будто невинными глазами и притворялась, что не понимает, о чем он с нею говорит. А когда он ей сказал, наконец, что он все знает, что она погибнет, если не расстанется с иными из своих подруг и если не прекратит знакомства с "этим отвратительным шалопаем" Кубенком, Ниночка на него прикрикнула, топнув ногою и покраснев от гнева:
- Не смей так говорить о Nicolas! Ты сам скверный мальчишка и не смеешь говорить худо о старших…
- Он старше меня на два года, но он дурак круглый, - пробормотал в отчаянии Сережа.
- Пойди пожалуйся на меня мамаше! Ябедник! Доносчик! - взвизгнула Ниночка.
- Не кричи. Не надо, - умолял Сережа Ниночку, не зная, как лучше объяснить ей то, что его мучило. - Я не хочу жаловаться вовсе. Пойми, что я добра тебе желаю.
- Добра! Оставь меня в покое.
Ниночка фальшиво рассмеялась.
"Боже мой! - думал Сережа, с удивлением и со стыдом смотря на сестру. - Неужели эта кривляющаяся маленькая кукла, та самая Ниночка, с которой я когда-то был дружен и которая казалась такою невинною и чистою сердцем!"
Да, это он, Сережа, виноват во всем. Как он мог так забыть о ее судьбе! Как он мог допустить ее до такого падения! Это возмездие за его порочность, за его страшный грех. Где уж ему спасать других, когда он сам погряз в мерзости. Он даже не смеет смотреть в глаза этой испорченной девчонке.
Внезапно злое негодование охватило Сережу. Он побледнел и сжал кулаки. Противореча самому себе и понимая, что он окончательно портит свои отношения с сестрою и что ему уже никогда не спасти ее, он закричал каким-то чужим, надорванным голосом:
- Скажи твоему Nicolas, что он негодяй…
Дня через три после этого разговора Сережа встретился с Кубенком на площадке тенниса. Этот Nicolas, подросток лет шестнадцати, был любимцем товарищей и славился своею силою и ловкостью. Сережа стал играть в теннис по настоянию отца; играл он еще худо, и его не очень охотно принимали игроки. Кубенко играл лучше всех. Над Сережей за его неловкость иные даже подтрунивали, но Кубенко всегда за него заступался, и это особенно возмущало самолюбивого Сережу. После партии, которую выиграл Кубенко, несмотря на все Сережины промахи (им пришлось играть вместе), мальчики уселись на длинной скамейке и, помахивая ракетками, разговаривали о спорте. Особенно оживились, когда заговорили о борьбе.
- Вы, кажется, Кубенко, были на борьбе, когда Черная Маска замотал Зигфрида? - сказал рыженький веселый подросток, видимо, заискивая у Кубенка.
- Еще бы! Ловко он тогда прижал немца… Парадом против заднего пояса, как сейчас вижу…
- В тот вечер боролись два петербуржца - маленький Кроль и огромный Гольдберг, - вмешался в разговор еще кто-то, с наслаждением припоминая подробности борьбы. - Девять минут боролись! Кроль взял Гольдберга на захват руки…
- А вы, Нестроев, на борьбе бываете? - спросил рыженький Сережу.
- Нет, не бываю.
- Почему так?
- Нахожу это глупым и неинтересным.
Мальчики переглянулись.
- Нестроев у нас философ, - засмеялся рыженький.
Сережа чувствовал, что не надо спорить о борьбе, но спокойный и чуть насмешливый взгляд Кубенка раздражал и волновал его.
- Вы, Кубенко, кажется, находите мое мнение смешным? - пробормотал Сережа, с ненавистью смотря на неприятного ему Nicolas, который, любуясь, по-видимому, собою, подбрасывал мяч и ловко ловил его ракеткою.
- Нет, отчего же. У всякого свой вкус, - небрежно бросил ему Кубенко.
Ловкий спортсменский костюмчик, с открытым воротом, хорошо упитанное тело Кубенка, холеные руки, все было противно Сереже.
- А вы, Кубенко, не собираетесь бороться перед публикой? - грубо засмеялся Сережа, чувствуя, что этот разговор ставит его самого в глупое положение, но уже не владея собою.
Кубенко только холодно посмотрел на Сережу и ничего не ответил.
Ввязался в разговор рыженький.
- Одно дело - любительский спорт, а другое дело - профессиональный. Мы все можем интересоваться борьбою, а на эстраде выступать - это уже не comme il faut.
Мальчики стали весело болтать, не обращая внимания на Сережу, которого не очень любили.
"Фома хоть умный, по крайней мере, - думал Сережа. А это все дрянь какая-то и круглые дураки…"
Надо было уйти поскорее. Он чувствовал себя лишним. Но уйти почему-то было трудно. Он не мог посмотреть прямо в глаза Кубенку. А тот, как ни в чем не бывало, рассказывал бойко и развязно о своем знакомстве с наездницей из цирка.
- Я говорю ей: Mademoiselle! Вы прелестно держитесь на седле, а она мне говорит по-французски…
Он нагнулся к соседу и сказал что-то вполголоса так, чтобы его не слышал Нестроев.
- Ditez-nous votre aventure! - торопился рыженький, сгорая от любопытства.
Сережа круто повернулся и хотел было уйти.
- А вы куда, Нестроев? - крикнул чей-то насмешливый голос. - Бежит от соблазна! Красная девица.
Но Сережа, не оглядываясь, шагал по дорожке.