VII
Наступил август, и в эти осенние дни Сережа изнемогал от томления, какого он еще не испытывал до той поры. Острая, мучительная, назойливая и отравная мысль о том, что он порочный и низкий человек, сочеталась теперь с иною страшною мыслью. Ниночка погибнет по его вине; он должен был научить ее правде, он мог не допустить ее до падения, но он не сделал этого; и вот Ниночка упрямо удаляется от него… Сережа подозревал, что у нее тайные свидания с Nicolas.
Если его сестра, в чистоту которой он так верил, порочна и лжива, значит, и все люди такие.
"Все развратны и грязны", - думал Сережа в отчаянии.
Молиться Сережа теперь уже совсем не мог и не смел читать на ночь Евангелие, как делал прежде. Ему нравилось разговаривать с Фомою, слушать его уверения, что в мире все ерунда, что надо избегать не безнравственного, а смешного.
- Дураком не надо быть, - говорил Фома. - Пусть тебя люди боятся. Смейся над другими, тогда никто не посмеет смеяться над тобою.
"Если бы Фома знал обо мне все, - думал Сережа. - Он бы наверное засмеял меня и стал бы презирать… Я хуже, чем он".
Однажды Фома пришел к Сереже и сказал, смеясь:
- Ну, брат, сегодня хороводы будут водить. Все девки придут и моя Акулька, конечно. Теперь уж наверное хороводы наладятся. Анютка Богомолова выздоровела. Пойдем, брат, на дикарей посмотрим.
- Почему "на дикарей"? - нахмурился Сережа, вспомнив милое и тонкое лицо Аннушки Богомоловой.
- Ах, извини, пожалуйста, что я негуманно выразился. Сам увидишь, что дикари. Там и парни будут. Только мы с Акулиной моей уединимся потом. Советую и тебе пригласить девицу. Я уж тут один укромный уголок приготовил, у Марьи-солдатки.
- Ну, ты знаешь, я такими приключениями не интересуюсь, - пробормотал Сережа нерешительно. - А прийти, пожалуй, приду, так, просто, без этих твоих планов…
Вечером Фома, как обещал, зашел за Сережею.
Когда мальчики вышли из дому, солнце скрылось за синие холмы. Луны не было. Едва лишь золотились осенним золотом иные верхушки деревьев. И красноватая крыша на амбаре вдруг запылала на миг под последними лучами. До деревни ходьбы было минут пятнадцать-двадцать, не больше, но Сереже казалось, что они уже долго идут по полю с Фомою - час или два.
"В первый раз я так иду с Фомою, - думал Сережа, - а кажется, будто бы все это было уже когда-то. Почему Фома молчит? Он и тогда молчал. И красная крыша на амбаре так же тогда пылала, как и теперь. Куда мы идем? Ах, да, в деревню. Девки будут хороводы водить. Но почему все так таинственно вокруг?"
Какая-то птица лениво посвистывала, засыпая, должно быть; огоньки в деревне мерцали, и казалось почему-то, что там, вдали, не деревня, а табор: подымется сейчас табор и уйдет в черную ночь, оставив лишь пепел потухших костров.
- Почему ты, Фома, молчишь? Всегда разговорчив, а сегодня молчишь, - спросил Сережа, чувствуя странное беспокойство и пугаясь ночной тишины.
- Думал, брат, о том, что унылая наша земля - Россия эта, - сказал Фома, широким жестом показывая на темные поля. - По ней чёрт ходил и скуку сеял…
- Что ты! Что ты! - вздрогнул Сережа и с ужасом посмотрел на Фому.
Но тот уже смеялся, как всегда, и скалил зубы, как обезьяна:
- Я пошутил, брат. Какая там скука! Вот увидишь, какое сегодня веселье будет. Да и чёрта, брат, никакого нет. И вообще ничего нет.
И он громко засвистел.
Мальчики подходили к деревне. Повеял прохладный ветерок. Залаяли собаки.
- Ты слышишь? Собаки лают, - сказал Фома. - В деревне собаки не так лают, как в городе. Деревенская собака лает в тоске, надрываясь. В городе собака сытая, она больше ворчит, чем лает. А в деревне собака последних сил не жалеет, изводится вся, а лает, лает… И лай какой-то особенный, сухой и пустой. Ты слышишь?
- Слышу.
- Скверный лай. Таких собак убивать надо. Мы веселиться идем, а они лают. Твари поганые!
Они подошли к журавлю, который как-то вдруг вырос перед их глазами.
- Фу, чёрт! Как виселица какая! - проворчал Фома, отступая.
Из-под плетня бросилась под ноги мальчикам собачонка с хриплым лаем, в самом деле будто пустым и сухим.
- Вот я тебя, подлая! - крикнул Фома и вытянул собаку палкою.
На улице никого не было видно. Черные избушки, прикорнувшие к их крышам сарайчики, худо крытые дворы, завалинки, плетни - все было так убого, так дико, так мрачно, что у Сережи сердце сжалось в тоске: не часто он бывал в деревне.
- Дворцы какие! - пошутил невесело Фома. - А песни, брат, девки все-таки здесь лихо поют. Такой уж народ - разоренный, голодный, розгами сеченый, а без песни жить не хочет.
- Да, грустно здесь! - прошептал Сережа, опуская голову. - Не следовало нам идти сюда.
- Ну вот еще! Ты, пожалуйста, меланхолии не предавайся. А, впрочем, как знаешь, - рассердился вдруг Фома. - Я пришел за Акулиною. У нее косы хороши. А на тебя мне наплевать.
- Да я ничего. Я так, - уступчиво сказал Сережа и пошел покорно за Фомою.
Фома шагал уверенно. Он повернулся за угол и стал спускаться задами по тропинке. Стало совсем темно. Сережа спотыкался то и дело. Из-под ног сыпались камни и щебень.
- Сюда! Сюда! Вот здесь за ригою… Я тут все ходы знаю…
Смутный гомон долетел до Сережи. В темноте, у какого-то слепого сарая, на площадке стояла толпа девок и поодаль несколько парней. Говорили все разом, не слушая друг друга. Голоса звучали глухо.
- Господа пришли! - крикнул кто-то, заглушая других.
Это Акулина заметила Фому и Сережу и подошла к ним, смеясь. В темноте белели ее зубы и поблескивали белки глаз.
- Хоровод не ладится, - сказала она, - народу мало.
- Придут, - не унывал Фома. - Вот я гостинцев принес.
И он сунул Акулине два больших пакета с пряниками и конфетами, которые он притащил с собою.
Сереже стало стыдно почему-то: ему казалось, что пряники ни к чему и что он с Фомою будут здесь нежеланными.
К удивлению своему, он заметил, однако, что пряники были приняты не без удовольствия. Руки тянулись за ними охотно. Иные из девушек тут же принялись их есть, другие прятали гостинцы.
- Что же вы не поете? - спросил Фома.
- Да вот Аннушку ждем… Без Богомоловой какой хоровод… Она у нас петь мастерица и плясать тоже, - раздались голоса с разных сторон.
- Сейчас придет! - крикнул откуда-то из темноты мальчишеский голос.
- Это Ванька. Мы Ваньку за ней посылали.
- Вот у нас Ванька пляшет лихо. И Сенька тоже.
- Да где ж они? - заволновался вдруг Фома. - Давайте их сюда. Пусть пляшут.
Какой-то мальчишка шмыгнул между девок, таясь.
Придвинулись парни. Они подталкивали вперед двух мальчуганов. Те упирались, насупившись.
- Эх, темно как! - вздохнул кто-то.
- А у меня фонарь есть, - заявил запасливый Фома, на все готовый.
Он зажег фонарь и поставил его на землю. Вокруг белого круга на земле тесно столпились девки и парни за ними, плечом к плечу.
Сенька вошел в круг, приосанился и взмахнул обеими руками, как птица крыльями. Девки запели разом:
Ах, пригожий паренек!
Вороти-ка мне платок!
И потом на другой лад, с плясовым лихим гиканьем:
Ах, мой милый голубочек,
Как отдам тебе платочек!
Далее уж слов Сережа разобрать не мог. Парни подсвистывали и хлопали в ладоши. Сенька заработал ногами. Ему негде было разойтись в тесном кругу, но он, кажется, в этом и не нуждался. Замысловатые кренделя выписывал он ногами и, пускаясь вприсядку, сохранял угрюмый и озабоченный вид. Плясал, как работал. На миг подскакивал он к своему сопернику Ваньке и то сшибал с него картуз, то давал ему в бок тумака. А тот все терпел покорно: таков был обряд этого пляса.
Наступила очередь Ваньки. Сенька отошел в сторону, тяжело дыша. Ванька был стройнее, повыше и чуть улыбался, не хмурился так, как Сенька. Но работал он ногами на тот же лад, только еще круче выкидывал коленца, еще неистовее пускался вприсядку. И вся толпа вокруг охала и приседала, когда он, будто распластавшись, носился по кругу. По временам он вскакивал лихо и сшибал в свою очередь с Сеньки картуз. И Сенька терпел, не обижаясь. Не мешал сопернику делать свое плясовое дело.
А кругом была черная ночь.
Сережа был городской мальчик, и деревня была для него как чужая страна. Его и тянуло к ней, и боялся он ее почему-то.
- Аннушка Богомолова пришла…
Толпа подалась, и Сережа увидел русоволосую Аннушку.
Как под яблонькой
Да под беленькой…
запели девушки не то со вздохом каким-то, не то со стоном, и Аннушка, махнув платочком, поплыла по кругу.
У Сережи кружилась голова. Он опьянел от этих песен, от душной ночи, совсем синей и глубокой, от близости этих девушек, о которых так часто твердил ему Фома.
- А где же Фома?
Фомы не было. Сережа обошел круг, но Фома ушел куда-то, оставив фонарь. Не видно было и Акулины. Теперь плясала не Аннушка, а какая-то другая девушка. Толпа вырастала понемногу. С другого конца деревни подходили парни, и оттуда слышался тоскливый плач гармоники.
Сережа, негодуя на Фому за то, что тот его бросил, решил было идти домой. Но кто-то потянул его за рукав, и Сережа, недоумевая, оглянулся.
- Это я, Марья-солдатка. Меня за вами Фома Григорьевич прислали, - бормотала ему на ухо бабенка.
Сережа отшатнулся от нее в смущении; у него задрожали руки; он не знал, что ему делать и что сказать приставшей к нему бабе.
- Хорошо! Я приду. Я потом приду.
- Да вам одному дороги не найти. За мной ступайте.
Кто-то толкнул фонарь. Он погас, и стало совсем темно. Раздался визг, смех, и во мраке началась суета и возня.
- Сюда! Сюда! - тянула Сережу за рукав бабенка. - За мной, барин, ступайте.
И она проворно побежала куда-то во мрак. Сережа спешил за нею, задыхаясь. Там, за спиною, еще звучали смех и шепот.
- Далеко ли это? - не своим голосом спросил Сережа бабенку.
- Сейчас! Сейчас! - остановилась вдруг она, так что Сережа с разбегу на нее наткнулся. - Осторожнее, барин. Тут мостик через канаву. Я уж знаю. Вы за меня держитесь.
- Что это? - испугался Сережа, когда за канавою какая-то черная масса надвинулась на него из-за кустов, тупо стукнув о землю.
- Это у нас тут кобыла ходит стреноженная.
- А!
- Вот сюда, барин, сюда…
И она подвела Сережу задами к плетню.
- Я не хочу с улицы, чтобы люди не видали. А тут легонько перемахнем, - прибавила бабенка и проворно перелезла через плетень. Сережа неловко вскарабкался и тяжело спрыгнул на землю.
В избе мигал огонек. Бабенка, слегка подталкивая, провела Сережу через темные сенцы, загроможденные всяким скарбом, в избу, где сидели Фома с Акулиною. На столе, покрытом скатертью, стояла бутылка с наливкою, пузатые стаканчики и на тарелке нарезанная ломтиками колбаса. Акулина, вся красная, чему-то смеялась, закрываясь рукавом.
Фома, увидев Сережу, так и заерзал на лавке от радости:
- Ты! Ты! Тебя-то мне и надо! Сейчас сюда Анютка Богомолова придет. У нас, брат, тут пир будет горой… А!
VIII
На другой день со стыдом припоминал Сережа, как все было нескладно. Его заставили выпить стаканчик сладкой наливки. Он сидел на лавке, не зная, что делать и что сказать. По счастью, Фома ушел за перегородку к Марье совещаться о чем-то, а Сережа, не прощаясь с красною улыбающеюся Акулиною, встал вдруг из-за стола и вышел из избы. Как будто его кто-то взял за плечи и вывел. Облако развеял ветер, и на небе видно было кружево млечного пути и звезды. Не успел Сережа сделать и двадцати шагов, как выскочил на крыльцо Фома и стал кричать, чтобы он вернулся, но Сережа, не оглядываясь, шагал домой. На душе у Сережи было скверно. Во рту он чувствовал противный сладкий вкус наливки.
Три дня дулся Фома на Сережу и не приходил к нему. Потом все-таки не выдержал, пришел и долго укорял его.
- И Богомолова Анютка обманула, не пришла тоже, - признался он, наконец. - Оно и лучше, раз тебя не было: у меня с Акулиною роман… Я тебе кое-что могу даже рассказать…
- Не хочу. Не надо, - уклонялся нерешительно Сережа. Но Фома стал все-таки рассказывать, наслаждаясь Сережиным смущением.
Сережа слушал молча, бледнея.
- А Марья солдатка три рубля с меня взяла за избу, - закончил Фома, оскалив зубы, и грубо выругался.
Этот разговор происходил накануне отъезда с дачи. В это время ушла между прочим от Нестроевых Груша и нанялась новая горничная. Сережа был рад, что начнется городская жизнь. Надо будет ходить в гимназию. Меньше будет досуга: авось и меньше будет томиться сердце напрасно. Но Сережины надежды не оправдались. Он ходил в гимназию, готовил уроки, учился, как всегда, нехудо, читал много и жадно, и все-таки время оставалось незанятым, и постылые мысли о том, что его жизнь ни к чему, что ему нет места в мире, мучили его больно.
Родители замечали его уныние.
Марья Петровна долго внушала ему прекрасные и трезвые идеи о необходимости готовить себя к будущей гражданской деятельности.
- Помни, - сказала она, - что родине твоей нужны добросовестные работники, нужны доктора, земские деятели, адвокаты, ученые, инженеры, агрономы; надо, чтобы все сознавали свой долг перед народом. Увлекаться романтизмом и смешно, и стыдно. Ну, чего ты киснешь, скажи, пожалуйста? Ты должен избрать себе жизненную цель и теперь уже к ней готовиться. Через три года ты кончишь гимназию. На какой факультет ты думаешь поступить?
- На филологический.
- Прекрасно. Значит, ты хочешь избрать себе педагогическую деятельность?
- Нет.
- Как нет? Ведь ты сейчас сам сказал, что хочешь поступить на филологический факультет.
- Я хочу поступить на филологический, но как я потом приложу свои знания, я сам не знаю.
Они помолчали.
- А ты стихов не пишешь, Сережа?
- Нет.
- Если ты пишешь, приноси их мне. Я буду критиковать их беспристрастно. Я, правда, стихов не пишу, но не забывай, что я все-таки писательница.
Сережа худел, бледнел. Это все замечали. В иные дни мучила его ужасная мигрень. С Ниночкою у него совсем испортились отношения.
Однажды, проходя в сумерках по Пречистенскому бульвару, Сережа заметил на боковой дорожке Ниночку и Nicolas. Они стояли друг против друга, совсем близко; он наклонялся к ее лицу и шептал что-то, пожимая руку. У Сережи сердце упало. Ему хотелось броситься и схватить за горло этого юнца, который развращает его сестру. Так ему казалось. Но он не сделал этого.
Когда Ниночка простилась с Nicolas и пошла одна, Сережа догнал ее.
- Ниночка!
- Ах, это ты!
- Да… Ты куда ходила?
- Я была у Сони Роняевой. У нашей гимназистки. Ты ее знаешь?
- Нет.
Они помолчали.
- Я сейчас видел, как ты разговаривала с Кубенком.
- Подсматривал, значит.
- Ниночка, не надо так говорить. Я не враг тебе.
- Зачем ты следишь за мною, как шпион?
- Ниночка! Я не знал, что встречу тебя здесь. Ты сама понимаешь. Я только хочу предупредить тебя в последний раз.
- Что такое? Я все знаю. Не учи меня, пожалуйста.
- Я не учить хочу. Я только хочу поделиться с тобою моими мыслями. Я не могу учить. Я хуже тебя в тысячу раз, но я знаю это, а ты не хочешь сознаться в том, что ты на ложном пути.
- Глупости все.
- Ниночка! Ты в Бога веришь?
- Это еще к чему? Священник какой нашелся!
- Ты напрасно смеешься. Я тебя серьезно спрашиваю: веришь ты в Бога или нет?
- Я сама не знаю. Я о Боге не думаю.
- Значит, Ниночка, ты и о жизни не думаешь. Если в жизни смысл есть, значит, и Бог есть. Нет смысла и Бога нет.
Сережа говорил это в странном волнении. Ниночка даже перестала насмешливо улыбаться и с удивлением искоса посматривала на брата.
- Но я верю, Ниночка, что в жизни есть смысл. И в любви тоже есть смысл. Побереги себя, Ниночка. Пройдут года, и ты полюбишь кого-нибудь по-настоящему. Ты припомнишь тогда мои слова. Тебе захочется быть чистой. Ты тогда с отвращением будешь вспоминать этого Nicolas.
- Не смей так говорить о Nicolas. Ты не знаешь его.
- Нет, знаю, Ниночка. Он при всех рассказывает о своих подвигах. Он грязный.
- Он мне сам все рассказывал. Он теперь любит меня одну и никого больше не любит.
- Он обманывает тебя, Ниночка.
Но Ниночка тряхнула своими кудряшками и уже смотрела на брата враждебно и подозрительно.
- Пойди пожалуйся мамаше.
Сережа ничего не ответил и, круто повернув, зашагал прочь от сестры. Стемнело. На бульваре зажгли фонари. Под ногами шуршали опадающие листья.
"Лихорадка у меня, что ли?" - подумал Сережа. Лицо его горело, и он чувствовал, как сердце неровно бьется.
Он сел на скамейку.
- А может быть, в самом деле в жизни нет смысла. А может быть, все эти Nicolas лучше, чем он, Сережа. Наверное так. Nicolas с наездницами заводит знакомство, но у него, может быть, никогда не бывает этих темных мыслей, этих ужасных желаний, неутоленных и жгучих.
- Что это вы какой печальный? - прозвучал около Сережи чей-то голос - не то участливый, не то насмешливый.
Рядом сидела женщина. Лица нельзя было разглядеть. Падала на лицо темная тень от большой шляпы.
- Я так. Я ничего, - пробормотал Сережа.
Он догадался, что это проститутка. Первый раз в жизни с ним заговорила такая женщина. Надо было встать и уйти, но какое-то любопытство заставило его остаться на месте. Он только чуть подвинулся в сторону и старался не смотреть на соседку.
- Может быть, мне уйти? Я вам мешаю? У вас тут, молодой человек, может быть, свиданье назначено с возлюбленной? - спросила опять женщина, чуть усмехаясь.
- Нет, что вы! Я свидания не назначал… У меня нет возлюбленной…
И потом, помолчав, Сережа неожиданно для себя прибавил тихо:
- И никогда не будет у меня возлюбленной. Никогда.
- Что так? Монахом будете?
- Нет, не монахом… Я и монахом быть не могу.
- Почему?
- Никому я не нужен: ни Богу, ни людям.
- Вот вы какой… Значит, как мы вот… Бульварные…
- Нет, я гораздо хуже вас. Я урод. Я душу свою погубил.
- Ах, - вдруг совсем строго и взволнованно, заговорила женщина, - зачем вы так говорите! Грешно отчаиваться. Я уж вот какая, а пойду в церковь, стану на колени, плачу, думаю, хуже меня и никого нет, а все-таки простит меня Бог. Люди не простят, а Бог простит.
Она быстро встала и чуть кивнула головой мальчику:
- Прощайте. Вон городовой идет. Не позволяют нам здесь.
Так и не увидел Сережа лица этой женщины. Ему хотелось пойти за нею и расспросить ее о чем-то, но она уже пропала в темноте. Сережа пошел домой. Он знал, что Ниночка давно дома, но почему-то все вглядывался в лица проходящих подростков, которые можно было увидеть на миг при свете фонаря, и все думал, не Ниночка ли это.
IX
…
…
…