XII
Опять загромыхал тяжелый засов, и с лязгом отворилась дверь. Сережа вскочил, думая, что пришли за ним. Не будут же в самом деле держать его здесь, как преступника. Но вошел помощник надзирателя с ключом и, отперев замок, откинул постель.
- Ложитесь спать.
Сережа хотел было что-то ему сказать, объяснить ему, что он тут случайно, что все скоро разъяснится, но у этого тюремщика было такое угрюмое лицо, что Сережа не решился заговорить с ним.
Дверь захлопнулась, и звякнул засов. Сережа подошел к двери и заглянул в оконце, хотел посмотреть, что делалось в коридоре, но чей-то глаз в тот же миг прильнул к оконцу с другой стороны. Сережа вздрогнул и отшатнулся.
"Сегодня нечего ждать, - подумал Сережа. - Сегодня меня не освободят. Надо спать лечь. Завтра - там видно будет".
Не раздеваясь, повалился он на жесткую постель и тотчас же заснул тяжелым сном.
Сережу разбудил громкий и резкий звонок, трижды прозвучавший около дверей камеры. Очнувшись, Сережа не мог сообразить сначала, где он и что с ним. А когда вспомнил, что с ним случилось вчера, смутился. Как же теперь быть? А вдруг и сегодня не отпустят…
Отворилась громыхающая дверь. Солдат принес чайник с кипятком.
- Что же мне с ним делать? - спросил Сережа. - У меня ведь нет ни чаю, ни сахару.
- А деньги есть?
- Немного есть.
- Так выписать можно. На записочке напишите, что надо.
Так началась для Сережи тюремная жизнь. На второй день не выпустили его из тюрьмы и на третий - тоже. Он стал как-то равнодушен к своему положению и подчинился заведенному порядку. Послал отцу письмо через охранное отделение и стал ждать ответа. Пришел ответ, доставили ему кое-какие вещи. Хлопотали о свидании.
Жизнь текла однообразно и размеренно, но Сережа не скучал и не так мучился, как на воле. По целым часам сидел у стола и смотрел в окно на небо, осеннее и странноизменчивое - пламенеющее на зорях, свинцовое в непогоду.
По утрам приходил в камеру из уголовного отделения арестант Григорий и убирал "парашу" и мел пол шваброй, разговаривая иной раз с Сережей, когда часовой уходил в другой конец коридора.
Этот арестант Григорий показался мальчику человеком необыкновенным. Нравилось Сереже его лицо - чистое, тихое, грустное; нравилось то, как ходил, как работал этот арестант - мерность его движений и поступи; нравились его разговоры, иногда несколько загадочные, не всегда складные, но неспешные и почему-то внятные сердцу. Но что-то безнадежное было в этом грустном человеке…
- А вы как сюда попали? По суду? - решился Сережа однажды спросить своего нового знакомого.
- Нет, без суда. Я так, я беспаспортный, - улыбнулся невесело арестант.
- И долго так вас будут держать?
- По-разному, братец, бывает. Станет в тюрьме тесно, дадут бумажку временную, я и выйду на волю, буду работать где-нибудь, пока опять не возьмут.
- Да за что ж возьмут, если у вас бумажка будет?
- А ее надо начальству представлять, а я не представлю.
- Почему же не представите?
- Покориться не хочу… По этому самому и паспорт я отвергаю.
- Значит, вы никакого государственного порядка не признаете? - весьма заинтересовался Сережа своим собеседником. - Вы, я вижу, анархист. Вам с политическими надо быть, а не с уголовными.
- Мне предлагали, да я сам прошусь к уголовным.
- Почему же так?
- Уголовные проще. Я, братец, простоту люблю.
И сам Григорий говорил просто, на крестьянский лад, но иногда казалось Сереже, что этот арестант ученее его, Сережи, во много раз…
- Григорий! Вы грамотный? - спросил однажды Сережа.
- Был грамотный.
- Как так? А теперь?
- А теперь, братец, когда Евангелие читаю, понимаю, почти все понимаю, и еще кое-какие книги понимаю, а многое перестал понимать.
- А прежде много читали?
- Да много - и на разных языках.
- Вот как! Вы иностранные языки знаете?
- Знал, когда дурно жил.
- Вы, может быть, толстовец? - нерешительно спросил Сережа.
- Нет. Толстой умный, а я глупый. Я разумом не дорожу.
Подошел надзиратель и прикрикнул на Григория.
- Марш к уголовным! Дело сделал и будет с тебя. Разговоры разговаривать не полагается.
Григорий улыбнулся и, тряхнув шваброй, пошел в уголовную камеру.
Сережа привык к тюрьме. Когда через неделю вечером пришли за ним, чтобы взять его на допрос, ему даже странно было, что вот кто-то нарушает порядок: ему спать надо ложиться, а тут его везут куда-то.
Вез Сережу жандарм, не в карете, а на простом извозчике, только верх был поднят.
"Значит, не считают меня большим преступником, если везут не торжественно", - подумал Сережа.
Он вспомнил, как однажды спешно проехала мимо него карета по Остоженке. Зеленые шторы были спущены, а по бокам кареты скакали жандармы с шашками наголо. Тот, кто сидит в такой карете, как пленник, должен чувствовать себя как-то особенно. И Сереже стало досадно, что с ним обращаются небрежно.
Приехали в Гнездниковский переулок. Вылезая из пролетки вместе с жандармом, он оглянулся, нет ли кого знакомого на тротуаре. Хотелось почему-то дать о себе весть. Никого не было. Извозчик, на котором он приехал, был молодой парень, совсем рыжий. Он смотрел на Сережу с изумлением, смешно открыв рот. В охранном отделении провели его в сырую комнату с облупленными стенами и оставили одного. Горела керосиновая лампа под зеленым колпаком. Пахло копотью. Стол, стулья, запертые деревянные слепые шкафы - все казалось таким грязным, как будто сто лет уж никто не мыл и не убирал этой комнаты.
Сережа едва решился сесть на стул. Равнодушие его не покидало. И даже не любопытно было, как его будут допрашивать. Не все ли равно?
Прошло полчаса. Никто не приходил.
"Может быть, забыли обо мне? - подумал Сережа. Ах, заснуть бы сейчас".
В это время вошел господин в потертом вицмундире, с маленькими холодными глазами и множеством угрей на лбу.
- Как ваша фамилия?
- Нестроев.
- Пожалуйте ваши руки.
Сережа не понял, чего от него требуют.
- Дактилоскопический снимок надо получить. Не понимаете?
- Нет.
- Пальцы ваши дайте, молодой человек.
И угреватый господин холодными и мокрыми своими руками взял Сережину руку и стал делать снимок.
- Чем же мне руки вытереть? - спросил Сережа, сдерживая гнев, подымающийся в его душе.
- Нате вот, - и господин протянул ему какую-то тряпку.
Ушел угреватый господин. И еще целый час сидел один Сережа, с отвращением вспоминая незнакомца.
Пришел жандарм и повел Сережу на допрос.
В комнате, заваленной чемоданами и связками книг, с печатями и билетиками, за большим столом сидел господин в штатском. Лицо матово-бледное с желтизной, как слоновая кость, тонкие губы без кровинки и пустые глаза, - все было противно Сереже. В холеных руках с перстнями держал господин синюю папку - "дело".
Увидев Сережу, господин поднял белые брови.
- Вы и есть господин Нестроев, Сергей Андреевич? - стараясь выразить свое изумление, промямлил он и указал на стул. - Садитесь, пожалуйста.
Сережа сел.
- Да, это я.
- Но, позвольте… Как же так? Ведь вы обвиняетесь, знаете в чем?
- Нет, не знаю.
- Гм! Как же так? Вы обвиняетесь, молодой человек, в принадлежности к социал-демократической партии и в организации политической демонстрации на Моховой улице… Но ведь вы еще ре-бе-нок, однако. Тут какое-то недоразумение, я полагаю.
- Я тоже думаю, что недоразумение, - сказал Сережа, краснея. - Я не социал-демократ.
- Так. А этого господина вы знаете? - протянул он фотографическую карточку. - Знакомы?
- Нет, не знаком, - пробормотал Сережа, узнавая на карточке одного из студентов, которые приходили часто к сестре Елене.
"Вот оно в чем дело, - догадался Сережа. - Они думают, что Еленины знакомые не к ней, а ко мне ходят. Ну что ж! Все равно!"
- Нет, не знаком, - повторил Сережа твердо.
- Вам сколько лет?
- Пятнадцать.
- Знаете что, молодой человек, - промямлил чиновник, небрежно разглядывая ногти на своих холеных пальцах. - Вы так молоды, так юны, что я затрудняюсь заниматься вашим делом. Я вызову ваших родителей и объяснюсь. А вас я отпущу домой завтра же утром.
Он позвонил.
- Отправьте пока молодого человека обратно в Пречистенскую.
И жандарм, который привозил его в охранное отделение, поехал с ним опять на том же рыжем извозчике.
"Я сказал, что не знаком с этим студентом, - думал Сережа не без смущения. - А может быть, не надо было так говорить. Я ведь познакомился с ним однажды. Может быть, это я из трусости сказал, что не знаком".
Утром опять появился Григорий со шваброй.
- Мне в охранке сказали, что меня отпустят сегодня, - сообщил ему Сережа, чтобы сказать что-нибудь и услышать еще раз приятный голос этого странного арестанта.
- Это хорошо. А ты что же, братец, будешь на воле делать?
- В том-то и дело, что сам не знаю, что. Не знаю, как жить.
- В простоте надо жить.
- А что значит в простоте?
- Это нам, взрослым, у вас надо учиться простоте, а не вам у нас. Сказано: "Кто не приимет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него".
- Я уж не дитя, - потупился Сережа.
- Надо, брат, быть как дитя.
- Никогда мне этого никто не говорил, - прошептал Сережа, как будто упрекая кого-то.
XIII
В двенадцать часов пришел надзиратель и объявил Сереже, что он свободен. Со странным чувством страха перед свободой покидал Сережа свое тюремное убежище. Здесь как будто бы он имел право не думать о внутренней ответственности, а там, на воле, все будет опять, как прежде. Но все-таки, когда он сел на извозчика и вчерашний его страж принес ему чемодан и, получив на чай, сказал добродушно "здравия желаю", у Сережи радостно застучало сердце.
"Завтра же пойду в Каретный ряд и увижу Верочку Успенскую", - подумал он, улыбаясь.
Дома встретили его приветливо. Марья Петровна была взволнована и растрогана. Андрей Иванович ласково трепал Сережу по плечу и спешил расспросить его о том, при каких обстоятельствах его арестовали. Даже Елена была к нему благосклонна.
- Мне в охранном отделении карточку твоего знакомого показывали, - сказал Сережа, вдруг покраснев при этом воспоминании. - Я сказал, что не знаком с ним. Я не знал, что надо говорить по вашим там конспиративным правилам.
- И хорошо сделал, что сказал так, - похвалила Елена. - Этого моего знакомого кстати нет уже в Москве. Он за границу удрал.
- Должен я тебе еще вот что сказать, - не без смущения начал свое объяснение Андрей Иванович. - Вызывали меня, знаешь ли, на допрос. Ну, там я все уладил. Сказал им, что ты вовсе не социал-демократ. Зато, братец, с директором гимназии у меня вышла история. Я тут погорячился, признаюсь. Одним словом, тебя исключили из гимназии. Понимаешь?
- Что же теперь делать? - нахмурился Сережа, не очень, впрочем, огорченный этим известием.
- Что ж! Дома будешь пока заниматься. Надо будет обсудить этот вопрос. Если хочешь, за границей можно устроиться, в Швейцарии, например. Можно ведь экстерном потом держать, если похлопотать. А пока ты об этом не думай. Тебе отдохнуть надо и здоровьем своим заняться.
- Сережа! - сказала Марья Петровна взволнованным и торжественным голосом. - В эти дни ты получил свое первое политическое крещение. Позволь мне обнять тебя. Я надеюсь, что теперь ты никогда не забудешь тех, кто подвергся насилию за свои убеждения. Я не революционерка и не хочу поощрять тебя на революционную деятельность, но есть нечто священное для каждого русского интеллигента…
Вечером к Сереже пришел его товарищ по классу, Петя Грюнвальд, сын профессора. У них были довольно холодные отношения, и то, что этот юноша с светлыми невинными голубыми глазами, благоразумный, благовоспитанный и в то же время известный в гимназии своим свободомыслием, пришел теперь к нему первый, удивило Сережу.
- Я пришел к вам по поручению нашего кружка, чтобы выразить вам наше сочувствие, - сказал с достоинством юноша, пожимая руку Сережи. - Мы чрезвычайно негодуем на директора за то, что он исключил вас. Я пришел к вам поговорить об этом, между прочим. У нас есть намерение заявить коллективный протест. Вы какого мнения на этот счет?
- Какой протест? Что вы? - удивился Сережа. - Стоит ли поднимать шум из-за таких пустяков? Мне первому будет стыдно. Если бы я пострадал за свои убеждения, как говорят, тогда другое дело. Но ведь я попал в тюрьму совершенно случайно, уверяю вас.
Грюнвальд тонко улыбнулся.
- Все равно. В стране свободной с вами не могло бы случиться ничего подобного. Наш протест имеет известный смысл, но, признаюсь, мне кажется, не надо с этим торопиться. Я сторонник того, чтобы до окончания гимназии не вмешиваться в партийную борьбу. Иное дело - известная подготовка к будущей общественной деятельности. В этом направлении мы кое-что делаем. До сих пор я не решался вам сообщить об этом, потому что считал вас, извините, мистиком и человеком необщественным. Но после вашего ареста я и мои друзья решили просить вас присоединиться к нашему кружку.
- Благодарю вас, - пробормотал Сережа, совершенно подавленный плавною речью гимназиста. - Только ведь во мне ничего не произошло нового. Я, по правде сказать, не знаю, что такое мистицизм, и потому мистиком себя не считаю, но я такой, какой был раньше. Я в самом деле, кажется, не общественный человек, как вы сказали, то есть я очень стою за общественность, но сам для нее не гожусь.
Сережа грустно усмехнулся.
- Нет, вы, пожалуйста, не уклоняйтесь от участия в нашем кружке, - забеспокоился Грюнвальд. - Я обещал товарищам привести вас непременно на первое же заседание.
- Я приду, если хотите, только…
- Нет, нет, без оговорок, пожалуйста. Мы вас ждем непременно в воскресенье у меня. Вы знаете мой адрес - на Тверской, в доме Самойловых?
- Да, знаю.
- А страшно вам было в тюрьме? - спросил вдруг голубоглазый гимназист совсем уж другим тоном, с детским любопытством.
- Совсем нет.
Сережа хотел, было, сказать, что он даже рад был такому временному плену, но побоялся, что гимназист сочтет это за рисовку, и только прибавил полушутливо:
- Когда сидишь так один, сосредоточиться можно, подумать о себе, знаете. Конечно, я не хотел бы, впрочем, опять туда попасть.
- Еще бы! - совсем по-детски засмеялся гимназист, а потом заключил свою беседу опять по-прежнему, деловито: - Итак, члены нашего кружка могут надеяться?
Сережа с нетерпением ждал, когда уйдет от него этот белокурый и голубоглазый юноша. Он решил в этот же вечер разыскать Верочку Успенскую.
Дом Маслобоевых в Каретном ряду оказался огромным мрачным зданием в семь этажей, со множеством подъездов, и Сережа с трудом разыскал квартиру актрисы Незнамовой. Квартира была расположена в глубине двора, худо освещенного, как дно колодца. Сережа, волнуясь и чего-то страшась, подымался на шестой этаж по железной лестнице.
Очутившись перед дверью с пришпиленной на ней карточкою Тамары Борисовны Незнамовой, Сережа остановился в смущении. Звонить ли? А вдруг эта Верочка Успенская совсем забыла его? Сердце у Сережи стучало неровно. Наконец, он решился позвонить.
Ему отперла дверь какая-то неопрятная женщина, с засученными рукавами, по-видимому, только что стиравшая белье, потому что от нее пахло мылом и щелоком.
- Кого вам?
- Вера Борисовна дома? - пролепетал Сережа, готовый уже убежать стремглав, не дожидаясь ответа.
- А я не знаю. Барышня! А, барышня! - крикнула она, приотворяя половинку двери из передней. - Гимназист Верочку спрашивает.
- Какой гимназист? - отозвался усталый и сонный голос. - Попросите его сюда, Марфа. Верочка придет сейчас.
- Вот зовут вас, - повернулась к Сереже кухарка и впустила его, захлопнув дверь.
Тотчас же она скрылась за перегородкой, оставив Сережу в полутемной тесной передней.
Сережа стащил с себя пальто и, не выпуская из рук фуражки, топтался в передней, не решаясь отворить дверь.
- Где же гимназист? Что же он не идет сюда? - раздался опять тот же ленивый голос, очевидно, сестры Верочки.
Наконец, Сережа решился переступить порог.
- Простите, я, кажется, побеспокоил вас, - бормотал Сережа. - Я хотел бы видеть Веру Борисовну…
- Верочка придет сейчас. Да что же вы стоите, молодой человек? Садитесь, пожалуйста. Только не сюда: здесь картонка из-под шляпы. На диванчик садитесь.
Сережа покорно сел.
Комната была небольшая. На столе стояла лампа под красным абажуром, и от этого в комнате был розоватый полумрак и трудно было сразу разглядеть лицо хозяйки. Она лежала на диване в капоте, и видны были только голые руки до локтя, розовые от лампы, и спутанные русые волосы на плечах. Тамара Борисовна читала книжку и не пошевелилась даже, когда Сережа вошел. В комнате было тесно. Стояло пианино с раскрытыми нотами, в углу клетка с зеленым попугаем, на столе тарелка с ветчиною, стаканы и бутылка вина. За порогом соседней комнаты видна была кровать в беспорядке, заваленная платьями - там, должно быть, была спальня.
Сережа сидел на краю стула, недоумевая и робея.
- Я вас к сестре в комнату не могу пустить, потому что Верочка дверь запирает, когда уходит, - обратилась вдруг Тамара Борисовна к Сереже и засмеялась. - Она все дневник пишет. Один мой знакомый прочел у нее там что-то. Она обиделась и теперь дверь запирает. Верочка гордая и самостоятельная очень - не то что я.
Сережа промолчал.
- А вы давно сестру знаете? - спросила Тамара Борисовна, уронив книжку на ковер и чуть повернувшись к Сереже.
- Я познакомился с Верой Борисовной недели три тому назад, - сказал Сережа и встал, чтобы поднять книжку.
- Не подымайте. Я нарочно. Вот видите, сколько их валяется.
В самом деле, на ковре, около низкого дивана, на котором лежала Тамара Борисовна, валялось несколько томиков.
- Я ленива. Вот лежу так. Мне удобно - протянула руку и взяла. Я всегда валяюсь. Вы меня извините, молодой человек.
Они помолчали.
- Вы гимназист?
- Да.
- К сестре никогда молодые люди не приходят. Подруги бывают, но редко. Мне даже странно, что вы к ней пришли.
В это время раздался звонок, хлопнула дверь, и кто-то прошел в соседнюю комнату.
- Это Верочка. Это она.
У Сережи опять застучало сердце.
Вошла Верочка. Увидев Сережу, она покраснела и чуть нахмурилась, кусая губки.
- Здравствуйте. Почему вы до сих пор не приходили?
- Я не мог. Я никак не мог. Я в тюрьме сидел, - улыбнулся Сережа, чувствуя, что ему радостно смотреть на эти милые синие глаза, узкие плечики и золотую косу Верочки.
- Как в тюрьме? - изумилась Верочка.
- Это так. Это случайно. Я не преступник какой-нибудь, - сконфузился Сережа. - Меня со студентами забрали.
- Ты, Верочка, оказывается, с революционером познакомилась, - засмеялась Тамара Борисовна.
- Да нет… Уверяю вас, - торопился объясниться Сережа, но ему не пришлось рассказать, как было дело.
Хлопнула дверь, и появился новый гость.