Это был господин лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с бледным лицом, на котором темнела лишь узкая полоска коротко подстриженных темных усов. Глаза у него были несколько странные - то потухающие, то вдруг вновь загорающиеся беспокойными зеленоватыми огоньками. Красные его губы складывались сами собою в привычную улыбку, не очень, впрочем, веселую.
Одет он был превосходно, руки у него были холеные, и держал он себя в высшей степени самоуверенно. Господина этого, как Сережа узнал впоследствии, звали Иннокентием Матвеевичем Балябьевым.
Застенчивый Сережа в присутствии таких самоуверенных людей совершенно терялся и обыкновенно не знал, что делать и как разговаривать.
И на этот раз, как только господин Балябьев переступил порог и дважды поцеловал руки у Тамары Борисовны, повернулся тотчас же к Верочке и заговорил громко и внятно, не сомневаясь, что все, что он скажет, будет всем очень интересно, Сережа возненавидел его беспричинно и готов был стремительно убежать из квартиры барышень Успенских.
- А маленькая принцесса все еще сердится? - говорил Балябьев, стараясь поймать руку Верочки, которая ее прятала, не скрывая своего гнева. - Чем я могу заслужить прощение, дитя мое? Ваш гнев вам очень к лицу. Этого я не утаю, но, признаюсь, я бы дорого дал, чтобы ваши глазки снова посмотрели на меня ласково.
- А я разве на вас когда-нибудь ласково смотрела? - сердито усмехнулась Верочка, бросая на Балябьева недобрый взгляд.
- Нет? В самом деле? Ах, мой Бог! А мне казалось. Я надеялся.
- Я к вам безразлично относилась, пока не узнала, что вы чужие письма читаете.
Балябьев криво улыбнулся.
- Какие же письма, принцесса? Всего только дневник и притом маленькой девочки.
- Я хотя и маленькая, а очень хорошо вас понимаю, Иннокентий Матвеевич.
- Балябьев, не дразните Верочку, - вмешалась, наконец, Тамара Борисовна, которая все еще продолжала валяться на диване. - Вы мне конфеты принесли?
- Принес! Принес! И ландышей принес! - и он поспешил в переднюю за конфетами и цветами.
- Пойдемте ко мне, - сказала Верочка и, по-детски взяв Сережу за руку, повела его в свою комнату.
Это была совсем крошечная комнатка. В ней едва помещались кровать, маленький столик, этажерка с книгами и узенький диванчик.
- Как же это вы так вдруг подошли ко мне там, на кладбище? - спросила Верочка, улыбаясь. - Вы мне все расскажите. И то, как вас в тюрьму посадили, и вообще, кто вы такой.
Сереже сразу стало легко и радостно.
- О, я все расскажу. Вам я все расскажу! - со смехом восторженно отозвался он на Верочкину улыбку и, совсем не испытывая обычного смущения, стал рассказывать о том, как он вдруг почувствовал тогда на кладбище, что он может быть ее другом, и о том, как ему захотелось идти с "товарищами", когда пели песню на улице, и о том, что он вообще живет "как слепой" и вот очень тоскует, но верит, что скоро тоска пройдет, потому что ведь есть же в мире смысл, "потому что как же иначе".
Верочка слушала его с радостным вниманием, не спуская с него синих глаз и по-детски полуоткрыв нежный рот. На щеках у нее горел румянец, и глаза стали влажными.
- Я тоже хочу, чтобы вы были моим другом, - задумчиво прошептала она, когда Сережа на минуту перестал говорить и вопросительно, робея, на нее посмотрел.
- Ах, да! Будемте друзьями! - прошептал в свою очередь Сережа, изнемогая от желания стать на колени перед Верочкою.
В это время за стеною послышались звуки рояля, и чей-то голос запел игриво и сладко:
Не тронь меня! Ведь я могу воспламениться…
Верочка закрыла лицо руками и тихо застонала, как от мучительной зубной боли.
- Что с вами, Верочка?
- Ненавижу этого Балябьева! И всех ненавижу, кто бывает у сестры. Ничтожные! Гадкие!
- Если вы ненавидите, значит они в самом деле скверные, Верочка. Это ничего, что я вас Верочкой зову?
- Конечно, ничего. А вас как зовут?
- Сергеем.
- У меня много мыслей в голове. Но мне не с кем поделиться. Мы с вами, Сережа, обо всем будем говорить? Правда?
Сережа потупился. Но Верочка, не замечая его смущения, встала и, со сложенными за спиною руками расхаживая по комнате - три шага вперед, три шага назад, продолжала говорить, как во сне:
- Главное, чтобы чистота была. Если у нас будут сердца чистые, мы достойны будем жить. Я выдержу экзамен. Я буду уроки давать, много уроков, буду деньги зарабатывать, и тогда сестра не будет служить в театре. В этом театре, Сережа, все очень худо. Я теперь ничем не могу сестре помочь. Я браню ей театр этот и знакомых ее браню, а она молчит, Сережа. Но ведь вы знаете, если сестра не будет служить, мы умрем с голода. У нас ничего нет. Я не все вам говорю сейчас, но потом я вам все скажу.
Но Сережа с горьким чувством слушал девочку. "Главное, чтобы чистота была". Но ведь уж нет чистоты в Сережином сердце. Значит, он не может быть другом Верочки.
- Вы приходите ко мне почаще, Сережа. Я вам открою все мои планы. И вы тоже о себе расскажите мне все, все…
Вдруг она остановилась и закашлялась. На лбу у нее появилась недетская морщинка. Она торопливо вынула платок и прижала его ко рту, пугливо взглянув на Сережу.
- Это ничего. Это так. Это пройдет.
За стеною опять забренчали на рояле и опять тот же игривый, сладкий голос запел:
Не тронь меня! Ведь я могу…
- Как он гадко ноет! - нахмурилась Верочка. - Знаете что? Идите домой, Сережа, Мне неприятно, что они тут рядом, когда мы разговариваем. Приходите послезавтра. Послезавтра сестра занята в театре вечером. Я буду одна. Я вас буду ждать. Придете?
- Приду, если смогу, - пробормотал Сережа.
Верочка вышла в переднюю провожать его, но все кашляла, не отрывая платка ото рта.
XIV
Решено было, что весною отправят Сережу в Швейцарию, и он там будет учиться три года, а потом будет держать экзамен экстерном при русской гимназии. Пока он занимался новыми языками - французским и английским - с Марьей Петровной, которая языки хорошо знала и даже два романа написала по-французски и на свой счет издала в Париже. Немецким языком он занимался со студентом.
Уроки эти не много времени отнимали у Сережи, и занимался он ими не очень усердно. Ему казалось почему-то, что поездка в Швейцарию не состоится вовсе, да и вообще он стал сомневаться, нужно ли ему учиться и готовиться к чему-то. Не лучше ли все бросить? И стоит ли жить?
К Верочке Успенской он не решился пойти в назначенный день. Разве он смел к ней пойти? Она сказала что-то о "чистоте" и сказала, что ненавидит "грязных", но ведь он, Сережа, порочный и сам знает это. Нет, ему нельзя идти к Верочке. Жизнь его погибла и стыдно себя обманывать.
В воскресенье Сережа был у Грюнвальда. Оказывается, Андрей Иванович где-то встречался с отцом этого гимназиста, и знакомство юношей предрешено было родителями.
Когда Сережа пришел к Грюнвальду, там уже было много подростков-гимназистов, реалистов и один кадет, было и несколько девочек в коричневых и серых платьицах. Горничная обнесла на подносе чай с английским печеньем. Председательствовал Петя Грюнвальд.
Когда Сережа вошел в комнату и Петя громко назвал его фамилию, все на него оглянулись с любопытством, особенным и почтительным: все уже знали, очевидно, о том, как Сережа был "заточен" в тюрьму, и считали его героем. Как ни занят был Сережа своими мрачными мыслями, ему все же было лестно такое внимание. Впрочем, он тотчас же застыдился этих своих самолюбивых и тщеславных чувств.
- Вы у нас в первый раз, Нестроев, - сказал Петя, внятно и звонко выговаривая каждое слово совершенно так же, как его отец, которого однажды Сережа слышал на публичной лекции. - Поэтому, Нестроев, я попрошу разрешения у нашего собрания посвятить вас в то, для чего мы собственно собираемся здесь. Не правда ли, господа, ведь это необходимо?
- Да, да… Конечно, разумеется, - послышались голоса мальчиков.
- Дело вот в чем, Нестроев, - начал свою речь Петя, слушая себя с видимым удовольствием. - Вы здесь видите представителей нескольких кружков. Большинство из этих кружков преследовало до сих пор исключительно цели самообразования, но есть среди нас и сторонники более широких задач. Некоторые не успели выяснить своих взглядов на наше общее дело. Что касается ближайшей причины вот этого нашего собрания, то она заключается в желании всех нас объединиться, если у нас найдется что-нибудь для всех одинаково важное. Вы понимаете, Нестроев? Через два-три года мы все будем студентами. Нам надо вступить в университет и в другие высшие учебные заведения организованными и подготовленными к той более сложной жизни, которая нас ожидает по окончании гимназии. Это собрание - третье по счету. Мы стараемся выяснить в прениях, что собственно может нас объединить для дальнейшей деятельности. Слово принадлежит Кострецову.
Встал рыжеватый вихрастый гимназист в черной курточке. Он, по-видимому, волновался и все посматривал на бумажку, где, должно быть, у него было записано то, что он намерен был высказать.
- Во-первых, - начал он, хмурясь и краснея, - я должен сообщить, что я пришел сюда, как представитель N-ой гимназии. Мне мои товарищи поручили заявить, что если вы все, господа, против буржуазии и за пролетариат, тогда с вами можно иметь дело: я останусь и объясню вам, какая у нас программа действий; а если вы заодно с буржуазией, тогда я ухожу, тогда нам с вами делать нечего.
Все, молча, недоумевая, переглянулись.
- Позвольте. Как же так? - развел руками Петя Грюнвальд. - Как же так, Кострецов? Мы ведь для того и собрались, чтобы выяснить наше отношение… А вы вдруг так сразу, такой ультиматум…
Вихрастый гимназист приободрился.
- Мы принципиально. Мы не можем иначе. Вы против буржуазии или за?
- Но позвольте. Нельзя в двух словах. Еще многие и не высказались кроме того. Большинство пока уклонялось даже от обсуждения всяких общих вопросов. Зачем же так непримиримо? - усовещивал взволнованного гимназиста Петя Грюнвальд.
- Нет, в таком случае прощайте, - воскликнул решительно гимназист и направился к двери, даже не прощаясь ни с кем.
- Куда же вы? Куда? - раздались голоса - иные сердитые, иные как будто обиженные даже.
- Иначе действовать я не могу, господа, - срывающимся голосом крикнул непримиримый, стоя уже в дверях. - Я не от себя, господа, говорю. Я от организации.
- Ну хорошо, - сказал Грюнвальд, - вы исполнили поручение ваших товарищей. Мы это приняли к сведению. Но, может быть, вы не откажетесь участвовать в нашей беседе, как частное лицо, не от имени вашей организации.
- Как частное лицо, я могу, - обрадовался мальчик, которому, очевидно, все-таки хотелось остаться здесь.
Он тотчас же пробрался в угол и стал допивать свой чай, громко хрустя печеньем.
Грюнвальд посмотрел список ораторов.
- Слово принадлежит вам, Васильковская.
Встала белокурая гимназистка в больших очках, как будто унаследованных от бабушки.
- Я от одиночества, господа, буду делать разъяснения, - пролепетала она в чрезвычайном волнении.
- Что? Что такое? Кажется, некоторые, как и я, не поняли вас, - сказал Петя, заметив, что собрание недоумевает.
- Я против одиночества, господа, т. е. я буду говорить от "Лиги борьбы с одиночеством", господа, - лепетала гимназистка, и большие стекла ее очков забавно поблескивали при свете свечей.
- Мы слушаем вас, - сказал строго Грюнвальд, недовольный тем, что два первых оратора, которых пришлось выслушать Сереже Нестроеву, оказались такими нескладными.
Петя Грюнвальд теперь дорожил мнением Сережи, и ему было неловко, что в собрании говорят слишком наивно. Так ему казалось.
- Господа! - продолжала гимназистка. - Мы все очень страдаем от одиночества. С этим, господа, надо бороться. Наша лига ставит себе это целью. Так вот мне поручили предложить вам соединиться с нашею лигою. Не хотите ли вместе бороться с одиночеством?
- Что вы разумеете под одиночеством? - нахмурился Грюнвальд, совершенно сбитый с толку.
- Как что? - обиделась Васильковская. - Всякий знает, что такое одиночество. Одиночество - это когда кому не с кем поделиться своими чувствами. У меня есть знакомый реалист, Митя Завьялов, так он даже отравился уксусной эссенцией от одиночества. Его едва спасли. Теперь он член нашей лиги, и я уверена, что он не отравится больше уксусной эссенцией. А то был случай с Катей Букиной. Она впала, знаете, в тоску. Пошла в гости к одной подруге, а ей сказали, что подруги дома нет, а на самом деле, представьте, подруга была дома. Тогда она к другой знакомой пошла, а знакомая говорит: я, голубчик, не могу с тобою быть сегодня. Я в кинематограф обещала пойти. Такое совпадение. Букина пошла и нашатырного спирта приняла. Обожгла себе весь рот. Едва ее привели в чувство. Вот что значит одиночество.
- Как же вы думаете бороться с таким явлением? - нетерпеливо спросил Грюнвальд.
- Очень просто. Каждый член нашей лиги при вступлении дает честное слово, что он никогда не откажется от общения с тем, кто страдает от одиночества. И у нас есть такое правило, что ключи должны быть у всех общие.
- Какие ключи?
- Ключи от комнат. Всякий член лиги во всякое время к другому члену может прийти, и тот должен его принять.
- Но ведь это не всегда удобно, однако, - чуть улыбнулся Грюнвальд.
- Это уж другой вопрос. Эт уж вы критикуете. А вы без критики, пожалуйста, самую идею нашу согласитесь принять. Если вы согласитесь идею принять, мы с вами соединимся и вместе можем выработать всякие там правила, чтобы лучше бороться.
- Хорошо, - решил Грюнвальд. - Мы это ваше предложение можем потом обсудить, хотя я лично, признаюсь, не совсем понимаю, чего вы хотите. Сейчас я прошу высказаться Автономова.
Автономов оказался подростком лет шестнадцати. Он учился в частной гимназии и одет был, как иностранцы, в коротких штанах, в чулках, в английском пиджаке. Говорил он точно, уверенно и с какою-то мягкою снисходительностью.
- Господа! - начал он. - Я полагаю, что разнообразие целей, которые преследуются разными кружками, не помешает нам всем объединиться на том, что для всех одинаково важно. Большинство кружков имеет своей ближайшей задачей - самообразование. Прекрасно. Есть кружки, которые носят партийный характер. Наконец, есть организации, подобные "Лиге борьбы с одиночеством". Но никто не станет сомневаться, что для развития деятельности всех этих кружков нужна свобода, известный минимум политических гарантий… Не можем ли мы объединиться на почве этих пожеланий, насущных и неизбежных? Не можем ли мы с этою целью организовать взаимопомощь и самозащиту, так сказать?
Он долго говорил в том же духе, и собрание слушало его с видимым сочувствием. Петя Грюнвальд в знак одобрения кивал головою. Теперь все было очень стройно и ясно. И было очень похоже на собрания взрослых. Предложение Автономова было принято. Один только рыженький вихрастый гимназист убежал в крайнем негодовании, объявив, что он считает предложение Автономова "буржуазным компромиссом".
- А вы какого мнения на этот счет? - спросил Грюнвальд Сережу.
- Я думаю, что все это хорошо, - сказал Сережа серьезно. - То, что кружки есть, хорошо. И то, что они объединиться хотят, тоже хорошо… Но…
Он улыбнулся и замолчал.
- Вы, кажется, хотите сказать какое-то замечание, Нестроев?
- Нет, это у меня такие "внутренние" мысли были, а для вашего дела они лишние…
Грюнвальд несколько обиделся.
- Как хотите.
И мальчики с большим азартом стали обсуждать подробности - как организоваться, как устраивать собрания, как выбирать депутатов.
Сережа пробрался к двери и, не прощаясь, вышел из комнаты, в надежде, что не заметят его отсутствия. Вся передняя была завалена гимназическими пальто и шубками девочек. Сережа не без удовольствия покидал квартиру профессора Грюнвальда.
"Почему я среди этих мальчиков как чужой? - думал Сережа, спускаясь с лестницы. - Ведь этот Автономов и Петя Грюнвальд очень хорошие, умные и знают, что делают. Я им завидую вот что. У них на душе нет той гадости, наверное. Но как они смеют быть такими чистенькими, когда я такой порочный? Они даже не предполагают, что можно так мучиться, как я мучусь. А хотел бы я быть на их месте? Нет, все-таки не хотел бы. Я скверный, но я знаю то, чего они не знают. Они могут говорить о второстепенном, не решив главного. А я не могу. Но ведь тогда и жить нельзя. Чтобы жить, надо о главном меньше думать и притворяться, что тебе интересно повседневное. А разве нельзя так жить, чтобы о главном всегда помнить и все-таки жить? Вот арестант Григорий думает о самом важном, о самом тайном и живет, однако. А я не могу так жить. Значит… Что значит? Нет, я не хотел делать выводов. Господи! Какие нелепые мысли у меня! Надо подружиться с Петею Грюнвальдом. Непременно с ним подружусь".
XV
Сережа полюбил Верочку "суеверно". Он изнемогал от желания увидеть ее и не смел к ней идти.
Иногда Сережа старался уверить себя, что он равнодушен к Верочке. Какое ему в сущности дело до этой Верочки Успенской? И какая неприятная у нее сестра к тому же. И так ли уж чиста и целомудренна Верочка? Почему она с таким отвращением говорит об этом Балябьеве? И что значат в самом деле в ее устах такие выражения: "Он грязный, а вы чистый". Если она знает, что Балябьев "грязный", она, должно быть, многое знает такое, чего четырнадцатилетняя девочка совсем не должна знать. Но Верочка Успенская не только знает, что значит "грязный", - она много думала об этом. "Главное, чтобы чистота была". О, это уж не ребяческая мысль! У этой Верочки не детское воображение.
"Но смею ли я так судить ее? - думал Сережа в настоящем отчаянии. - Это у меня в сердце такой мрак, что я готов даже Верочку заподозрить в самом скверном, в самом темном. Но это неправда и клевета. Нет никого целомудреннее ее. Надо скорее бежать к ней".
Но он медлил исполнить свое решение.
Ему мерещились ее влажные синие глаза, нежный рот, золотые волосы…
- О, милая! О, чистая! О, сестра моя! - шептал Сережа непрестанно. Однажды приснилась ему Верочка. Но сон был нехороший. Наяву ничего подобного ему не грезилось. Наяву он не посмел бы так представить себе Верочку. Сон был длинный, запутанный, кое-чего Сережа не мог вспомнить, когда проснулся, но то, что вспомнил, было как-то странно и чуждо Сереже: как будто не сам он это видел во сне, а кто-то другой, такой же, как он, Сережа, но все-таки не он, пришел и рассказал ему этот сон. Сон этот приснился Сереже, когда он однажды в сумерки, не раздеваясь, задремал у себя на диване. И вот что ему тогда привиделось.