С Верочкою нелегко было ужиться, но подруги и учительницы как будто уважали ее и в то же время опасались отчасти: уж очень она была во всем требовательна и строга. Немудрено, что лицо ее, совсем сходное с лицом сестры, казалось, однако, таким отличным. Праведный гнев преображал все ее черты. Всегда она была взволнована, и как-то не по-детски. Только на кладбище, у отцовской могилы, чувствовала она себя маленькой, беспомощной и жалкой, и тогда поникала вся, не помня о том, что надо быть непримиримой.
Была у Верочки еще одна особенность - какое-то исступленное целомудрие, какая-то необычайная стыдливость. И эта черта была, как тотчас же понял Сережа, не совсем детская. Ребенок целомудренный не стыдлив: мир для него рай. А если душа застыдилась, значит что-то в ней самой неблагополучно. Нет, Верочка была не ребенок: слишком рано стала она самостоятельной; слишком рано стала усердною читательницей разнообразнейших сочинителей; слишком рано задумалась над тем, что значит любовь, и угадывала то, имя чему разврат.
Кроме того, Верочка была мечтательницей. Она верила, что в один прекрасный день явится чудесный, благороднейший и умнейший человек, который поймет и оценит ее сердце и тотчас же научит ее, как надо жить, чтобы не погибнуть. Этот человек, разумеется, будет воплощением чистоты и целомудрия. У него дивное лицо. Он не знает страха. Он всем готов пожертвовать. Он, конечно, борется за угнетенных.
Такого человека Верочка еще не видела никогда, но такой человек должен быть на свете.
Когда Верочка в первый раз увидела Сережу на кладбище, ей понравились его глаза, как будто изумленные чем-то необычайным и таинственным, его странная стыдливая улыбка и то, как он заговорил с нею так неожиданно, так сердечно.
Правда, Сережа был не тот, о ком она мечтала. Тот был взрослый, а Сережа был подросток, но какая-то нежность к мальчику появилась у нее в душе. Она ждала его не без волнения, какого раньше не знала. Но он долго не приходил. Потом пришел, она была с ним откровенна - и вдруг он опять пропал. Почему он не приходит? Не случилось ли с ним чего-нибудь? Верочка недоумевала, сердиться ли на Сережу и презирать его или, напротив, волноваться за его судьбу и, может быть, разделить с ним его участь. Не попал ли он опять в тюрьму? Но как об этом узнать? Спросить у сестры его, у Ниночки Нестроевой? Но возможно ли это, когда она сама предупредила Сережу, что не надо говорить Ниночке об их знакомстве.
В такой тревоге и печали была Верочка.
Она мучилась несколько дней. Наконец, она решилась на этот "ужасный" шаг. После урока геометрии, когда на доске были еще начерчены многоугольники и учитель в зеленом фраке медлил на пороге, укоряя одну ученицу за рассеянность, Верочка подошла к Нине Нестроевой, которая в это время у окна шепталась с одной из своих подруг о каком-то приключении на катке.
- Я хочу спросить вас, Нестроева, - сказала Верочка и оглянулась нерешительно на гимназистку, с которой только что шепталась Ниночка.
- О чем? - прищурила глазки Ниночка, которая недолюбливала Верочку за то, что она "много о себе воображает и корчит из себя добродетельную".
- О вашем брате.
- Что? О Сереже? - изумилась Нина. - Вы разве его знаете?
- Да, знаю… Что с ним? Он здоров? Он не арестован опять?
- Он дома и, кажется, чувствует себя хорошо, - усмехнулась Нина. - А вы очень беспокоитесь? Я ему передам. Как же вы с ним познакомились?
- Можете не передавать, - вдруг побледнела Верочка в страшном гневе и возмущении. - Я не очень интересуюсь вашим братом. Я только удивилась, что он не пришел в тот день, когда хотел прийти. Вот и все.
- Да, это невежливо, - иронически согласилась Нина. - Только вы не придавайте этому значения. У меня братец большой чудак.
- Чудак он или не чудак, вы не можете судить.
- Почему это?
- Потому что он старше и развитее вас.
- Вы, я вижу, Успенская, просто влюблены в моего брата, - тотчас же отомстила Ниночка за высокомерие подруги. - Вам и кажется, что умнее его никого на свете нет…
Не слушая ответа, Ниночка громко засмеялась и, задев локтем "гордячку", выбежала из класса в коридор, где шумели гимназистки.
Выдав Нине Сережину тайну, Верочка почувствовала раскаяние и тотчас же рассердилась на себя за снисходительность к этому "обманщику" и "лицемеру". Ему будет неприятно, что Нина знает о его знакомстве с нею, и пусть.
Но все же это было малым утешением. Верочка была расстроена чрезвычайно.
А дома было тоже неблагополучно. Барон Мерциус очень и очень не нравился Верочке, но она его редко видела, и он был для нее почти мифическое лицо - злой демон, увлекающий куда-то Тамару от нее, Верочки. Это было грустно. Еще мучительнее было появление Балябьева. Барон как-то странно вел себя - нередко привозил своих знакомых к Тамаре Борисовне, а сам куда-то скрывался. Всех этих балябьевских и баронских приятелей Верочка и презирала, и боялась. Что-то оскорбительное было в их ухаживании за сестрой. Так чувствовала Верочка и возмущалась снисходительностью Тамары.
"Выгнать бы из дома всех этих пустых фатов!" - мечтала Верочка. Смутные подозрения мелькали у нее в голове, но она страшилась спросить сестру о том, что казалось ей циничным и низким.
- Не может быть! Не может быть! - лепетала она в отчаянии и тоске.
В то время, когда Верочка так мучилась и тосковала, Сережа не переставал о ней мечтать.
И вот однажды за обедом, когда сходилась за столом вся семья Нестроевых, совершенно неожиданно для Сережи ему пришлось сделать некоторые признания относительно своего знакомства с Верочкой. Случилось это вот при каких обстоятельствах.
В самом начале обеда Ниночка проявляла нетерпение и старалась вызвать Сережу на разговор, но тот, как всегда, был рассеян, молчалив и с совершенной искренностью не понимал намеков Ниночки. Та спрашивала, не скучает ли он, нет ли у него новых знакомств, не думает ли он давать уроки кому-нибудь из гимназисток, например. Но все ее старания были тщетны. Сережа был занят своими мыслями.
Наконец, Ниночка, прищурив глазки и насмешливо улыбаясь, спросила Сережу:
- Где это ты познакомился с нашею гимназисткою Успенскою? Она о тебе справлялась. Очень обижена, что ты к ней не пришел, когда обещал.
- Скажи ей, что я не мог, никак не мог, - пробормотал Сережа, не умея скрыть своего волнения.
То, что Нина так небрежно говорит о Верочке, смутило его чрезвычайно.
Но Нина продолжала щурить глазки, улыбаться и разговаривать о том же, наслаждаясь Сережиным смущением.
- Хочешь, я скажу ей, что ты вовсе и не намерен ей делать визит? Ведь, ты, конечно, не пойдешь к ней в гости?
- Не знаю. Может быть и пойду, - сказал Сережа твердо, негодуя на Ниночку.
- Я бы на твоем месте не пошла к этой девице.
- Почему?
- У нас в гимназии все ее считают неинтересной и глупой. И живет она с какой-то неприличной особой. Говорят, что это сестра ее. А может быть, не сестра. Фамилия какая-то другая. С этою Успенскою на улице кланяться неловко.
- Какие ты глупости говоришь, Ниночка, - сказал Сережа, бледнея. - Сестра у нее актриса. А сама Верочка Успенская умная и прекрасная. И тебе следовало бы искать ее дружбы.
Ниночка фальшиво рассмеялась:
- У нее манеры, как у горничной. И какие претензии при этом!
Сережа нахмурился и молчал. На этот разговор все, разумеется, обратили внимание. Больше всего он обеспокоил Марью Петровну.
"У Сережи роман, - думала он в тревоге. - Вот еще новости. Как рано развиваются теперь дети. Надо будет поговорить с ним. Надо его предостеречь. Но во всяком случае это надо сделать осторожно и гуманно".
- Сережа! - сказала она мягко. - Где же ты познакомился с этой гимназисткой?
- В монастыре.
- Какой романтизм! - снисходительно засмеялась Елена, которая со времени ареста Сережи стала относиться к нему доброжелательнее.
Улыбнулся Андрей Иванович, улыбнулась Марья Петровна. Но Сережа не разделял веселого настроения своих родственников.
- Как так? В монастыре? - сочла нужным еще раз спросить Марья Петровна.
- В монастыре. На кладбище. У могилы ее отца. Вам всем зачем собственно это надо знать? - сказал вдруг Сережа, отодвигая тарелку и подымаясь. - Извините. Мне есть не хочется. Я уйду.
И, не дожидаясь ответа, Сережа вышел из столовой. Это было его первое столкновение с родственниками. Оно произвело тяжелое впечатление и на Марью Петровну, и на Андрея Ивановича.
- Какой он нервный! Какой он нервный! - повторяла растерявшаяся Марья Петровна.
Андрей Иванович сделал выговор Ниночке за неделикатные, по его мнению, вопросы, которые она задавала брату. Ниночка надула губки.
Сережа был очень взволнован не тем, что узнали его тайну, а тем, что Верочка сама решилась спросить о нем у Нины. Значит, она думает о нем. Значит, она ждет его.
XVIII
Верочка Успенская ждет Сережу. Но зачем он пойдет к ней? В сотый раз он говорил себе, что не смеет идти к Верочке. Он неравнодушен к ней: вот поэтому и не смеет он к ней идти. Нет, обманывать себя нечего: Сереже нет пути назад. Сережа погиб. А если так, значит, нечего обольщать себя надеждою.
Фома рассказал про какой-то "союз отчаявшихся". Вот Сереже куда надо идти - не к Верочке, а к этим самым отчаявшимся. Фома говорил, что они дураки. Пусть дураки, только бы не быть одному. В это время случайно пришел Фома.
- Здравствуй, Фома! Я очень рад, что ты пришел. Не можешь ли ты меня познакомить с этими отчаявшимися? Я бы не прочь… А?
- С величайшим удовольствием. Хоть сегодня, хоть сейчас… У них как раз по субботам собрания. Идем, брат.
- Идем.
Собрание должно было состояться у Псонина, студента техника, первокурсника, который и руководил московским кружком. Членов было пять человек - гимназист, семинарист, ученик театрального училища и две гимназистки.
Псонин жил в Козихинском переулке, на Малой Бронной. Все москвичи знают эту "Козиху", где в героические времена ютились студенческие "землячества", где "конспиративные" собрания сменялись литературными диспутами, где порою - особенно в Татьянин день - устраивались юношеские кутежи и московское студенчество предавалось чрезвычайному разгулу. В то время, когда Псонин жил там, по-прежнему знаменитый переулок в значительной части своей был населен студентами, но был уже иной быт, и разгул стал иным, более мрачным и темным.
Псонин жил в шестом этаже огромного грязного дома. Фома и Сережа не без труда нашли квартиру, где нанимал он комнату. В передней было дымно и пахло чем-то скверным. Из-за перегородки высунулась лохматая голова какого-то человека, явно нетрезвого; пробежала по коридору полуодетая женщина в папильотках.
Фома уверенно постучал в дверь. Кто-то крикнул "войдите", и мальчики переступили порог, где заседал "союз отчаявшихся". Фома торжественно представил Сережу собранию.
- Сергей Андреевич Нестроев.
- Очень рад с вами познакомиться, - сказал Псонин тонким голосом, который не вязался как-то с его бородатым лицом. - Мы о вас слыхали. Не угодно ли чаю? И позвольте нам продолжать наше занятие. Господин Сладкоместов читает свое произведение, роман. Он, знаете ли, вот уже пятое собрание нам его читает и сегодня последние страницы дочитывает.
Сережа со стаканом чая сел в угол. Фома развалился на диване. Сладкоместов снова принялся за чтение своего романа. Этот сочинитель был уже на возрасте. Ему было, по-видимому, лет девятнадцать-двадцать. Он, как потом Сережа узнал, изгнан был в прошлом году из семинарии за дурные успехи и отчасти за атеизм. Впрочем, он и сам желал покинуть неприятное ему учебное заведение. Какой-то писатель поощрял его литературные занятия. И Сладкоместов решил посвятить себя музам.
Лицо у этого романиста было туповатое.
К удивлению Сережи, роман молодого человека не лишен был некоторой изобразительности. Автор не без удовольствия описывал в заключительной главе, как его герой, которым он, по-видимому, искренно любовался, соединяется с двумя женщинами в течение получаса времени, причем успевает объяснить обеим своим любовницам, что он предается половым излишествам исключительно из презрения к нравственности, а не по каким-либо иным причинам. Женское белье и все прочее было описано с натуралистическими подробностями.
Сережа с изумлением заметил, что роман весьма нравится "отчаявшимся".
Когда Сладкоместов окончил чтение, все поспешили выразить свое одобрение. Ученик театрального училища, Кисников, молодой человек лет семнадцати, у которого язык худо помещался во рту, сказал, что роман великолепен, что в нем много "темперамента". Гимназист Курченко, самый юный из присутствующих, заметил, что "Сладкоместов за пояс заткнет самого Золя". Гимназистка постарше, Зоя Фламина, объявила, что она в восторге от героя, но что она в жизни еще не встречала таких и очень боится, что ей и не придется познакомиться когда-нибудь с подобным человеком. Эта Зоя Фламина была недурненькая блондинка, с алыми капризными губками и с весьма развитым станом. Другая гимназистка, Таня Любушкина, совсем еще девочка, бледненькая и худенькая, с как бы испуганными глазками и с виноватою улыбкою на ребяческих невинных губах, призналась, что роман ей тоже очень нравится, но что она не понимает, почему герой все-таки не застрелился в конце концов. "Лучше, чтобы он застрелился".
- Я думаю написать еще роман с тем же героем. И там он застрелится, - утешил гимназистку Сладкоместов.
Псонин говорил довольно долго, удивляя Сережу своим голосом. Он присоединился отчасти к мнению маленькой гимназистки. В самом деле, напрасно герой Сладкоместова не покончил с собою. Тогда яснее была бы идея.
- Мы, ведь, так рассуждаем, - сказал Псонин, обращаясь к Сереже: - Современное научное знание окончательно уничтожило веру в божество, а следовательно, во всякие абсолютные идеалы. Нравственность - не более, как предрассудок. Поэтому всякие препятствия, которые общество ставит тому, кто желает наслаждаться, суть нечто враждебное новому человеку. Новый человек будет наслаждаться во что бы то ни стало. Но так как рано или поздно ему грозит смерть, то, во избежание этого насилия над ним со стороны природы, он должен сам своевременно и самовольно застрелиться. Мы называем себя "отчаявшимися" лишь иронически. В сущности мы вовсе не отчаялись. Напротив, мы в жизни победители, а не побежденные.
Псонин пропищал это все своим неприятным бабьим голосом с видимым удовольствием. Этот "руководитель" союза был одет в мягкую блузу; штаны его были запрятаны в высокие щегольские лакированные сапоги.
- Как вы относитесь к моей точке зрения? - прогнусавил он, опять обращаясь к Сереже.
- Я думаю, что эту мысль отчасти развивал Кириллов у Достоевского, но только у него это было гораздо глубже и обоснованнее. Я говорю о вашей идее самоубийства, - сказал Сережа, несколько смущаясь резкостью своего замечания.
Но Псонин ничуть не обиделся.
- Вот как! Это в каком же романе-то? - небрежно осведомился он у Сережи. - Я, знаете ли, Достоевского не всего читал. Я не очень его уважаю. Он, ведь, славянофил был. Это, ведь, глупая штука и весьма устаревшая, то есть славянофильство там всякое или вот христианство еще тоже, знаете ли. Умному человеку на это на все наплевать. Вы как думаете?
Сережа молчал.
В это время ученик театрального училища приготовил трапезу - колбасу, сыр, пиво, коньяк и сладкий пирог. Все стали усаживаться за стол.
- А вы какого мнения о романе? - спросил гимназист Фому.
- Роман прескверный, - спокойно сказал Фома, жуя колбасу.
Автор кисло усмехнулся, скосив на Фому узкие свои глазки.
- Почему же так? - торопился поспорить гимназист. - Вы его, вероятно, находите безнравственным? Но нравственность всегда относительна. Это, во-первых.
- Дело тут не в нравственности, - перебил Фома гимназиста, не церемонясь с мальчиком. - Дело не в нравственности, а в дурном вкусе. Прежде, чем рассуждать об идее романа, надо выяснить, насколько он грамотен и эстетически приемлем. Роман господина Сладкоместова так фальшив и скучен, что какую угодно идею скомпрометирует. О вкусе, конечно, не спорят, но ваше замечание, Курченко, что автор романа не уступит Золя, довольно забавно. Хотя я вовсе не склонен думать, что Золя был очень умен, но он обладал, по крайней мере, даром изображать жизнь в ее, так сказать, коллективе. Одним словом, чувствовал людей и землю, как муравейник. В этом было своеобразие. А в романе господина Сладкоместова одно только поверхностное резонерство и не менее поверхностный реализм, или даже вернее шаблон реализма.
- Это вы эстетически критикуете, - загнусавил Псонин. - А вы все-таки, Грибов, скажите нам ваше мнение об идейной стороне романа.
- К чёрту роман, - усмехнулся небрежно Фома. - Если же вам угодно знать мое мнение об идее вашего кружка, то я, пожалуй, готов высказаться.
- Ах, это очень интересно! Какое ваше мнение в самом деле? - сказала Зоя и потянулась за сыром. - Дайте мне кусочек сыра, Псонин.
- Мое мнение такое, - неторопливо ответил Фома, рисуясь несколько своим презрительным спокойствием. - Идея вашего кружка - идея старая и ветхая. Дело не в идее, а в психологии. Зачем вы, собственно, собрались вместе? Чтобы колбасу жевать и слушать скверные романы господина Сладкоместова? Или вы серьезно хотите осуществить вашу идею на деле? Признаюсь, мне сдается, что вы, извините, просто трусы. У вас одни только разговоры. Никто из вас не решится покончить жизнь самоубийством. Едва ли, впрочем, кто-нибудь из вас способен осуществить и первую часть программы, то есть явно и смело нарушить требования общественной нравственности.
- Позвольте! Это как же так! Я вас не понимаю, Грибов, - обиделся Псонин. - Откуда вы могли вывести такое заключение?
- Вы не имеете права говорить, что мы трусы! - возмутился гимназист. - Я вам докажу, что я не трус.
- И я! И я! - простонала Таня Любушкина в чрезвычайном волнении. - И я застрелюсь. Непременно застрелюсь!
Фома был очень доволен своей провокацией.
- Превосходно! - воскликнул он, гримасничая по обыкновению и смеясь. - Даю вам слово, что если хоть один из вас застрелится в самом деле, то через неделю у вас в кружке окажется не пять, а пятьдесят членов. Я первый подумаю, не присоединиться ли к вам. Я не обещаю, но чувствую, что будет некоторый соблазн. Разумеется, при условии, что вы избавите меня от вашей литературы.
- Литература не обязательна, - сказал Псонин. - Можно и без литературы.
Сережа сидел рядом с Таней Любушкиной. Он наклонился к ней и прошептал, стараясь, чтобы другие его не услышали: