* * *
Клети. Все они мало-помалу пристраивались друг к дружке и были под одной крышей. У самых ворот скотного двора новая клеть хозяев. К ней впритык - маленькая красивая калитка. Через калитку, обойдя клеть, можно было выйти на хозяйский капустный огород, о котором, пожалуй, и рассказывать нечего, кроме как то, что огорожен он был плетнем, а вдоль плетня рос сочный крупный щавель. У новой клети была высокая подклеть. Со стороны огорода туда мог бы подлезть и взрослый человек, только лазить под клеть ему было незачем.
Спереди с кровли спускался широкий навес над такой же ширины крыльцом. У крыльца большущий белый камень. Рядом с ним темный камень, поменьше. По таким ступеням и малый ребенок мог забраться на дощатое крыльцо и оттуда в клеть. С одного боку крыльцо снизу и до крыши наглухо забили досками, устроили там нечто вроде собачьей конуры. Положили туда мешки с соломой, и собаки наши спали прямо-таки по-царски, хотя и очень чутким сном: только успеет еврей-коробейник свернуть на наш прогон, псы уже подергивают ушами и принюхиваются.
В клети было красивее, чем в избе. И столько света проникало через маленькое оконце, что можно было читать, даже если приходилось притворять дверь, когда подымался ветер. Через это окошко виден был весь двор и крыльцо избы.
В клети был дощатый пол и крепкий потолок. А под крышей держали всевозможные лишние и не слишком нужные вещи. Внизу стояли шкапы, стол, кровати, окованный железом хозяйкин сундук с приданым. На крышке сундука голубая роза с пятью лепестками.
Шкапы коричневые, крашеные, один совсем простой, без росписи, только наверху над дверцей красные цифры: 1864. Зато у второго все углы окаймлены голубыми дужками, а на дверце в самой середке во все стороны распластался голубой цветок. Под дверцей шкапа ящик, а над дверцей - тоже голубой краской - выведены такие же цифры, что и на старинном молитвеннике: 1827.
На полу в клети лежало тяжелое пушечное ядро, гладкое, ничуть не заржавелое; бывало, если кто толкнет его ногой, весь пол громом громыхает. И тогда под клетью куры с перепугу хлопают крыльями и с отчаянным кудахтаньем пускаются наутек.
Рядом с клетью маленький сараюшко, закуток шагов пять в ширину. Порой туда заталкивали телегу, на которой готовились ехать на свадьбу или в церковь, и тогда к мучному ларю протискивались с трудом.
Дальше - батрацкая клеть. Потолка в ней не было, а просто между стропилами, поперек, наложены жерди, на них вешали разный рабочий инструмент: связки грабель, вилы, косовища. Там же лежали и пустые мотовила, пучки лучины, палки для нитченок. Косы навешивали как можно выше на стропила, только мужчины и могли дотянуться до косовища. Наверно, не одна крыса покалечила лапу, перебегая по стропилам, ведь коса всегда острая, если не попадет в женские руки.
Пол в батрацкой клети был двойной. Сперва настлали круглые бревна, потом пазы между бревнами залепили глиной, и весь пол заровняли. Но со временем глина пооббилась, появилось множество щелей, и ветер знай разгуливал из-под клети в клеть или наоборот, это уж смотря по его прихоти. Иная щель так была широка, что сквозь нее проскакивал не только зубец грабель или обмылок, но даже молоточек или катушка ниток. Тогда самому маленькому из домочадцев надо было лезть под клеть и охотиться за пропажей. Иной раз коротышке-охотнику там, в сумраке, доводилось повстречаться с пестрой пупырчатой жабой. Оба они цепенели, уставившись друг на друга, и ждали, кто первый кинется бежать. Случалось, отступала жаба, но бывало и так, что она сдаваться не желала, и тогда, обомлев от страха, отступал человек. Человек этот был я.
Вдоль стен батрацкой клети стояли сундуки, лари, шкапы и шкапчики, а между ними всевозможные кубышки, ушаты, коробы, бадейки, лоханки, кадушки, корыта, ведерки с узкими и широкими доньями, с деревянными и железными ободьями и с ручками веревочными или из дратвы.
В стенах было множество крючков и колышков. На них пристроили берда, нитченки, связки палок. На таких же крючках висели жгуты чесаного льна, связки тесемок для постол, мотки шерсти и торбы с куделью. Там же в пучках висели всяческие лекарственные травы: пижма, хвощ, тысячелистник, плаун-боронец, горечавка, - да разве их все упомнишь…
Под стропилами на веревках висели обструганные палочки - вешалки для праздничной одежды. То тут, то там на них пестрели вороха полосатых женских юбок. А были и вовсе бедные вешалки, на которых в ожидании осени томились по три-четыре латаных мешка. Посреди клети на чурбачках и чурках лежали разного размера и разного содержимого мешки и торбы. Осенью они заполняли почти всю клеть. Тогда-то наши женщины бывали куда как смекалисты насчет готовки - только и бегали с полными передниками из клети в избу, не то что среди лета.
Подле батрацкой клети был хозяйский амбар. Там, в обширных закромах, сколоченных разом с амбаром, держали только зерно. Для каждого злака - свои закрома. А в закрома с рожью клали свиной окорок. Не раз, бывало, еврей-торговец приедет за рожью, запустит туда руку, да и угодит пальцами в свиное сало. Тут он как передернется и давай вытирать руку о стенку, а потом о свой заношенный до блеска долгополый лапсердак. И еще обмывал руку водой.
Амбар выстроили в богатые урожайные годы, и закромов понаделали слишком много. Потом никогда не удавалось наполнить их зерном. В некоторых держали льняную полову или вытрепанный и связанный для продажи лен. Конопля, бобы и горох хранились в особых ящиках.
У амбара и батрацкой клети такое же крыльцо, как и в хозяйской новой клети. И с боков вделаны две опоры. Они служили коновязью, когда случалось заехать гостю или еврею-торговцу из тех, что побогаче. Вместо ступенек и здесь тоже лежали большие гладкие камни. На них удобно было выколачивать одежду.
Дальше стоял большой тележный сарай. Он был еще новее хозяйской клети. Там тоже был настлан пол и на одной половине - крепко сколоченная поветь. Летом на поветь ставили сани и дровни. Зимой - закладывали тяжелые рамы и даже колеса. Какими жалкими выглядели тогда внизу прислоненные стоймя к задней стенке тележные кузова с обляпанными грязью задками. Но бывали случаи, что под самое рождество колеса приходилось скатывать с повети. То-то телеги гордились! Они сознавали свое превосходство! Летом на троицу саням небось никогда не доводилось ездить до самой церкви.
В сарае на повети хранилось еще множество нужных в хозяйстве вещей: доски, планки, лемеха, оглобли, колесные ободья. Многое из всего этого добра валялось там еще со времени постройки сарая или задолго до того годами лежало в овине или еще где-нибудь под стрехой.
Из маленького застекленного оконца в северной стене сарая виден был хозяйский огород, где росла капуста, за огородом - выгон, а еще дальше - крыши соседнего хутора.
В углу лежал ворох гороховины, которую стелили в сани, когда ездили в гости, или набивали ею мешок на сиденье, потому что она мягче соломы и не так быстро слеживается.
Неподалеку от оконца в полу зияла дыра. В нее сметали навоз. Ведь лошадей обычно запрягали тут, в сарае, а у лошади, как известно, дурная повадка: только поставишь в оглобли - тотчас поднимет хвост. Выметенный в дыру навоз уносило потоком дождевой воды на хозяйский огород, потому что от колодца по всему двору и дальше, как раз под дырой в полу сарая, пролегала канавка. В нее стекала со двора вся вода. Под сараем во время дождя можно было преспокойно спрятаться, сидя или стоя на коленках любоваться большущими пузырями, что уносила с собой мутная речушка, а то можно было и меленку поставить и что-нибудь молоть-перемалывать в свое удовольствие. Но как только дождь унимался, речка исчезала, и на земле поблескивала лишь извилистая дорожка.
Ворота сарая были двойные, раскрывались наружу и вовнутрь. Снаружи они были украшены ромбами, выложенными из планочек. Глянешь издали на закрытые ворота - точь-в-точь шестерка бубен. Такой на них был узор.
Впритык к сараю лепился низенький сараюшко: батрацкая пунька с высоким порогом, совсем пустая, с дырявой крышей. Но когда летом дыры затыкали сеном, то внизу у подножия копенки можно было сладко спать. Рядом с пуней - последняя постройка в длинном ряду - стоял небольшой батрацкий хлев, с таким же, как у пуньки, высоким порогом. Когда навоз из хлева убирали, коровы задевали брюхом о высокий порог, поэтому им приходилось через него перескакивать. Так же с подскоком выходили на волю и возвращались в хлев овцы, покуда опять не наберется навоз.
Подле самого угла хлева росла белая березка. Ее корни доползали до прогона, и, хотя им там крепко доставалось от колес и копыт, дерево быстро росло, и верхушка его уже поднималась над крышей пуни, а ветви, казалось, вот-вот соединятся с ветками осины по другую сторону прогона.
Для того чтобы попасть в конюшню, надо было повернуть вспять и, минуя весь ряд строений, слова подойти к хозяйской клети. Там, рядом с огородной калиткой, были большие тесовые ворота, заляпанные понизу навозом и грязью. Через эти ворота сперва попадали на скотный двор, просторный четырехугольник, огороженный с двух сторон жердяной изгородью, такой частой, что и курице не пролезть. Две другие стороны скотного двора составляли конюшня и хозяйский хлев. Вход в конюшню был с дальнего конца; над коричневыми крашеными воротами поблескивала красная жестяная дощечка. У входа стояла приставная лесенка, по которой поднимались на сеновал за сеном или за соломой для подстилки.
Над каждой кормушкой в потолке было отверстие, поэтому задавать корм лошадям было проще простого: полезай наверх да сбрось сена, сколько понадобится.
А посреди конюшни в потолке зиял очень большой проем. В него скидывали солому на подстилку прямо в овечий закут. Овцы всякий раз с перепугу шарахались в стороны, чуть стенку не прошибали.
В конюшне было четыре стойла, но лошадей всего три: две гнедых рабочих, третья - жеребенок, черная ладная кобылка, которая, всем на диво, со временем поседела. Четвертое стойло предназначалось для лошади приезжего гостя или торговца.
В конюшне у входа стояли две старые бочки. Должно быть, из-под водки или пива, а то и керосина. В одной из них держали чистую воду, в другой - мучное пойло. В этой бочке всегда мокла длинная веселка, которой, прежде чем зачерпывать, сперва пойло как следует перемешивали. Наполняли бочки водой под вечер, как только начнет смеркаться,
К стене конюшни примыкал небольшой хлев. Тут держали телят, свиней, поросят. Посреди хлева оставалось вдоволь свободного места, зимой девушки тут стирали белье, а телята сквозь щели загородки пялили на прачек свои большие спокойные глаза. Но если девушки, колотя белье вальком, поворачивались так, что мыльные брызги попадали зрителям в глаза, телята принимались чихать, отступали подальше и приходили обратно, только когда прачки снова склонялись над лоханью.
Поросята были не такими любопытными. Потычутся пятачками в щель, малость повизжат, но, уразумев, что съестным от этого не разживешься, принимаются сами рыться в соломе, задравши хвосты колечками и сердито похрюкивая.
В углу двора, к которому сходились оба ряда хозяйственных построек, стоял большой сенной сарай. Там держали сено для всей скотины. Целую гору! Но к весне гора оседала и помаленьку таяла, как снег.
Дальше был коровник. Самый красивый из наших хлевов. Чем ниже оседала в сарае гора сена, чем больше соломы убывало на повети в конюшне, тем выше поднимался в коровнике пласт навоза. К весне Пеструха, стоявшая у самого входа, могла чесать шею о притолоку. И тогда в хлеву наводили порядок, навоз разравнивали, большую часть вывозили, а там, глядишь, и до лета оставалось недолго терпеть.
По утрам в хлеву от едкой вони дух захватывало. У коров слезились глаза, и от этих огромных круглых глаз до самой шеи сбегали темные полоски.
Ласточкины гнезда на балконах под кровлей опускались так низко, что хоть за клюв бери белогрудых птенцов, когда они выглядывали из гнезда. Людей они вовсе не боялись, до того к ним привыкли.
Но как только навоз выгребали, кровля разом подымалась. Привязь нужно было крепить на нижнюю проушину. Весь коровник становился огромный, а коровы в нем казались маленькими, прямо как букашки. И тогда эхо в хлеву бывало такое гулкое, - скажешь погромче слово - оно будто само себя заглатывает. А щебетуньи-ласточки сновали высоко-высоко под крышей. Теперь им там было одиноко.
* * *
Вот какой был наш хутор.
В этих бревенчатых хибарах и за их порогом проходило мое детство, и я бывал там по-детски счастлив, а порою так же по-детски несчастлив. И все же давние мои несчастья ныне мне видятся счастьем: многое стерли годы, многое восполнила память. Отрадно вспоминать всех тех людей, кого я видел вокруг себя, кто перемолвился со мной хоть словом. Вспоминаю и глянцево-черных скворцов, и призывный их свист: они звали поднять глаза к синему небу. Там они покачивались на ветке березы, средь розовых сережек.
А вокруг нашего хутора раскинулись поля, рощи, леса, холмы, и все манило, звало меня. Зимой, когда я в сумерки, босиком, выбегал во двор, я слышал на болоте скрип полозьев; летом - голосистую перекличку петухов, крики куликов, чибисов.
Будь же вовеки благословен, серый песок, мягкими ладонями ласкавший мои босые ноги! Будьте вовеки благословенны, милые сердцу люди, что не раз направляли шаги мои и помыслы к добру! Будьте благословенны, ветхие лачуги, где некогда обретал я кров и тепло!
ХРОМОЙ ЮРК
Две добродетели перенял я от хромого Юрка: неприхотливость и беспечность. Быть может, и толика упрямства, которую я сохранил по сей день, тоже досталась мне в наследство от покойного друга. Если так, то я должен от души поблагодарить его.
Хромой Юрк пришел к нам из другой волости. Кажется, из Залвиетской. Родных у него не осталось, был он один как перст. Для своих семидесяти лет да при такой хромоте Юрк был крепкий и подвижный, хоть и числился в волостных калеках, которых хозяева из жалости пускали на хутор и потом прогоняли, если от них не было никакой пользы. Хромой Юрк получал от своей волости ежегодно несколько мер зерна. Оно-то и притягивало хозяев, словно магнит. Почему? А потому, что старик пока еще с любой работой справлялся и взамен ничего у хозяина не требовал, кроме кой-какой одежонки да самой малости покупного табачку, который добавлял в смесь чабреца с сенной трухой.
Правая нога у Юрка была калечная, толстая в щиколотке и кривая. При ходьбе он вовсе не мог ступить на пятку. Когда Юрк пришел к нам на хутор, я все удивлялся, отчего это он ходит не как все люди, и не раз, когда мы с ним вместе куда-нибудь отправлялись, я норовил тоже выгнуть ногу, как он, и ступать только на пальцы. Я этим даже как бы хвастался, пуще всего при зрителях. Эка невидаль, я, мол, тоже так умею!
Однажды Юрк заметил это да как гаркнет:
- Хватит дурить!
"С чего бы он так осерчал?" - удивился я.
- Беды захотел? - сказал Юрк. - Думаешь, нищему калеке легко на свете живется? Здоровый играючи ту работу сделает, над которой я надрываюсь.
- Да разве ты нищий?
- А кто, по-твоему? Богатей, что ли? У кого руки-ноги калечные, тот нищий.
- А почему у тебя нога калечная?
Я был маленький, несмышленый, но с Юрком, который со взрослыми в разговоры не вступал, мы много времени проводили вместе, и он делился со мной, как с разумным человеком, - понимал я, что он говорит, или не понимал.
- Почему калечная? - переспросил Юрк. - Потому как поломана. Был я чуток постарше тебя, когда отец…
- Неужто у тебя, у такого старика, есть отец?
- Эх ты, чудо-юдо! Да бывает ли человек без отца?
- Отец бывает у ребятишек, - доказывал я. - А твой где?
- Где? Нынче он важный барин. Взял в аренду Сальский погост. - Юрк громко рассмеялся, а потом стал рассказывать: - Ну, а в те времена мой отец был в Лучах батраком. Как-то раз пошел он пахать, а меня усадил на конягу, чтобы я до поля верхом доехал. Сам он соху нес и шел следом. Конь был смирный, но у канавы заупрямился, отец и наддай ему мотком вожжей. Конь как шарахнется, я не успел за гриву уцепиться и свалился. Хотел было вскочить, из канавы вылезти, и опять повалился: нога отказала.
- А отец что?
- Думаешь, подбежал: "Сынок, что с тобой?" Еще чего! Он меня вожжой угостил за то, что ездить не умею. Взял лошадь да в поле. А я остался в канаве, у обочины. С места не сдвинуться, нога разбухла - бревно бревном. Лежу, видно мне, как отец под горушкой пашет, но в мою сторону даже не глянет, а кричать боюсь. Только когда батрачка принесла полдник, сказал ей про свою беду, и меня отнесли домой.
- Кто тебя отнес?
- Отец и отнес. Пусть будет ему земля пухом. Взял на закорки и притащил домой.
- Тогда ты и сделался нищим калекой?
- Я долго провалялся, а когда встал, уж больше не мог бегать, как все ребята. На другое лето отдали меня в Вилцани свиней пасти. Нога еще сильно болела, но вприскочку я передвигался споро.
Стар был Юрк и легкой жизни не знал, но сохранил на удивленно веселый нрав. Проявлялось это всякий раз, когда на дворе собирались дети. Сидит, бывало, Юрк у ворот тележного сарая и по-всякому над ними подшучивает. Увидит, скажем, что кто-нибудь морковку или брюкву грызет, и непременно спросит:
- А мне дашь?
Все знают, что Юрк от угощений отказывается, но сказать "нет" нельзя.
- Дам!
- Молодец! А сказал бы "не дам", так враз бы с тебя шкуру содрал, как с хорька, и закинул бы на крышу амбара, пускай сохнет, покуда коробейник не заявится. На понюшку табаку, может, и сменял бы.
Ребята хохочут-заливаются.
Но тут мальчонка, вздумав похвастаться своей смелостью, изготовится к прыжку и выпаливает:
- Не дам!
Юрк подскакивает, будто на пружине. Никогда он за нами не гонялся, но мы все равно мигом разлетались в разные стороны, как мухи.
- Стой! - кричал Юрк. - Сперва подойди, дай пощупать, какая она у тебя, шкуренка, крепкая или нет. Может, и не стоит зазря трудиться.
И Юрк, посмеявшись всласть, опять садился на место и принимался лечить свои потрескавшиеся, корявые руки. Это было его обычное занятие.
Мне думается, мы с Юрком были настоящие друзья. Нас постоянно видели вместе в поле и дома. И не припомню, чтобы хоть раз мы поссорились. Правда, он часто меня обманывал, но эти его розыгрыши бывали такие увлекательные, что я никогда на него не обижался. Так, зимою он обещался в полночь свести меня в овин посмотреть, как там под стрехой дюжина хорьков танцует "кудриль". Но проснуться в полночь мне надо было самому. Таков был уговор. Кто ж виноват, что я эдакий соня и никак не могу вовремя встать?
Весной, только над прудами закружили утки, Юрк меня спросил:
- Ну, когда пойдем за яйцами?
- За какими яйцами?
- Будто не знаешь! Я же в прошлое воскресенье все болото обошел, всех как есть уток собрал, посадил под ивовый куст да прутьями огородил, пускай несутся. Только бы драку не затеяли. Яйца передавят!
До чего же интересно! Я без конца снаряжался на пруд, но нам никак не удавалось вырваться. Все какая-нибудь помеха.
Ну, а летом, в ягодную пору, Юрк взял как-то два мешка и сито и стоит посреди сарая в раздумье.
- Куда собрался? - спрашиваю я.
- Да вот не знаю, куда лучше податься: то ли на Кикерову, то ли на Заячью вырубку. Где пней больше.
- Пней? На что тебе пни?