А вы уже пробовали парниковые огурцы? Заметили, какие они безвкусные, запаха тоже никакого, по сравнению с теми, которые созревают позже на грядках под открытым небом, перемогая весенние заморозки, ненастье и испытывая всякие-всякие приключения?
Я специально выделила это слово, так как сама только недавно поняла: все увлекательные приключения наших любимых героев не что иное, как пережитые ими несчастья, трудности… Преграды остаются позади… Подобно житейским заморозкам, слякоти и сорнякам, растущим рядом. Только вот вам крючок, большой-пребольшой знак вопроса: как научиться смотреть на ожидающие нас впереди жизненные невзгоды так же смело и весело, как мы обычно глядим на те беды, что уже миновали и превратились просто-напросто в приключения?
Так уж заведено, против ветра не подуешь. Чтобы было о чем вспомнить, нужно пережить сначала и беспокойство, и страх, и тяготы. Мне кажется, вы оба слишком поторопились с выводами: дескать, все хорошее обернулось плохим… А может, это означает, что и вас, совсем как ту рассаду, из родительского парника пересадили прямо в тетушкин или дядюшкин огород?
Наверное, мне все-таки легче быть эдакой разумницей, ведь я не устаю учиться у Доваса. Вы, конечно, смеялись, когда в прошлом письме рассказывала, как мой брат вместе с портфелем попал к какому-то пьянице? Только я вам не рассказала, сколько наплакалась из-за этого и какой ужас испытал Довас. Теперь уже больше носить его так не смогу. Придется искать какой-нибудь выход.
Довас перестал играть на дудочке, забросил книги и на все времена наотрез отказался путешествовать таким способом. Он только ел, спал, делал зарядку, купался и опять тренировался. По целому часу висел на турнике, как летучая мышь, уцепившись за перекладину, или гонялся за Дивом, стоя на руках. И знаете что? Довас убедился - если и дальше заниматься спортом, он мог бы сильно вырасти, стать почти таким же, как все, зато, правда, он утратит то, что с таким трудом обрел… Однажды он изложил мне свою любопытную "теорию"…
Все люди, большие и маленькие, равны. И этот расползшийся исполин, словно огромный чан, и этот маленький кувшинчик одинаково вмещают в себя человеческую суть. Или, скажем, душу… Сосуды разные, а души схожи между собой, словно две капли воды.
- Ты согласна? - спрашивает Довас.
- Согласна, - отвечаю.
- Вот ты попробуй, - говорит он, - пусти в чан рыбешку. Она будет потихоньку плавать, озираться, скучать в одиночестве… Станет поджидать, пока залетит к ней какая мошка, пока на дне водоросли появятся и туда можно будет забиться… А теперь пусти такую же рыбку в кувшин - не будет ни минуты покоя. Она станет плескаться, биться, метаться - искать выход… Любому ясно, в кувшине кто-то есть.
Вот так наш Довас и решил оставаться маленьким, как тот кувшинчик, чтобы сохранить в себе живость, чтобы не впасть в спячку и не обрасти мохом.
Только как же такой крошке разгуливать среди больших? На чем ездить? Как белый свет повидать?
Довас не пал духом. Он был уверен: стоит чуть-чуть пораскинуть мозгами, и какой-нибудь выход обязательно найдется. По тому, что он попросил меня купить несколько больших воздушных шаров, я поняла - мой непоседа попытается сделать аэростат. Только чем он наполнит свой летательный аппарат? Откуда возьмет легкий газ? А если ветер отнесет его совсем не туда?
У меня даже голова раскалывалась от забот, но я знала, что Доваса теперь не следует ни о чем расспрашивать. Сама видела - не везет ему, и все тут. Воздушные шары, которые я принесла до этого, лопнули как один. Теперь он попросил купить ему в спортивном магазине самый большой мяч. Выбрала такой, на каких любят на пляже кататься по песку малыши. Надутый он напоминал точь-в-точь огромный глобус, маленькую нашу землю. Мяч был почти вровень с Довасом.
- Довутис, - сказала я ему, - чему ты так радуешься? Ведь он все равно тебя не поднимет. Конечно, было бы замечательно, чтобы он взлетел, только чем ты его наполнишь, а?
- Собою, - отчеканил Довас. - Завтра сможем испытать.
Он еще пристал ко мне, чтобы сшила ему довольно странный комбинезон. Если вам доводилось видеть летающую сумчатую белку, то Довас в этом одеянии напоминает именно ее.
Признаться, я очень волновалась. Дома ни мамы, ни папы. Довас напялил на себя комбинезон планериста, отправился на балкон, разложил рядом с собой сплющенный мяч и приказал мне оставить его на часок одного.
Я послонялась-послонялась по дому, потом не выдержала и поглядела сквозь дверное стекло, чем это он там занимается. Оказалось, ничего особенного: взглянет на облако, наберет в себя воздуха, выдует его в мяч и опять, будто отдыхает или размышляет о чем-то, уставится в небо.
Спустя час, как было велено, я подошла к нему - мяч уже был надут, твердый на ощупь, а Довас какой-то усталый, не разговаривает совсем, на вопросы не отвечает, только глаза радостно сверкают, словно вернулся уже из полета и благополучно приземлился. Потрогала я "глобус" и подивилась: очень уж показался тяжелым, будто кто воды туда налил. Довас пальцем показал на надпись, которую сделал прямо поперек голубого Тихого океана: "НЕ ТРОГАЙ! ПОДОЖДИ, ПОКА ВЕРНУСЬ".
И только я успела прочитать эти пять слов, как Довас пронесся мимо и через мгновение оказался под небесами.
- Вроде и ветра-то нет, - услышала я на другом балконе голос соседки, - а гляди, вон несет чью-то косынку…
Кому-то казалось, что высоко в небе парит воздушный змей, другие утверждали - это новая модель дельтаплана… Я, пожалуй, изрядно преувеличила, говоря, что мяч стал тяжелым, словно его наполнили водой. Просто он потяжелел ровно настолько, насколько легче стал сам Довас после того, как выдул из себя все заботы, страхи и неуверенность, злобу, зависть, раздражение и капризы. Всякие болячки, зуд разный и недомогания. Мысли о еде, одежде, игрушках.
Так что Довас теперь совсем как та рыбка: выпрыгнет из кувшина и плавает-парит в огромном океане. И крыльями размахивать ему почти не приходится - его несет энергия мысли, точнее, энергия воли, если я правильно поняла… Приказывает себе - хочу быть там-то и там-то, сосредотачивается и летит.
А после возвращения проделывает вот что… Помните дудочку Доваса? Так вот, чтобы сделаться как все, ему приходится вбирать в себя опять те же заботы, обязанности, привычки, желания и даже кое-какие недостатки… Вернувшись из полета, Довас прилаживает свою дудочку к мячу, сам же, будто какой исполин, усаживается на свой "земной шар" и слушает. Если музыка ему не по душе, то не принимает назад все, что выдул раньше. Но так или иначе, Довас в конце концов становится тяжелее, глобус оседает, сплющивается, а Довиле только вздыхает с завистью…
Вам, мальчики, похвастаюсь - я уже тоже многое могу из себя выдуть вон. Стоит мне рассердиться или сильно рассвирепеть, стоит Нуду с Фуком начать меня одолевать, и я, как Довас, принимаюсь поглядывать на небо, на деревья, примечу что-нибудь отрадное, наберу в себя воздуха и совершаю обмен: гнусность со свистом выдыхаю вон, а все хорошее, доброе вбираю в сердце. Попробуйте и вы!
Ой, как же я заболталась! Будьте здоровы - дудите, пойте, отдыхайте, только не вздыхайте!
Ваша Довиле".
Лошадки разбежались
На новом месте Угнюсу спалось плохо. По ночам тоскливо выла собака. За ужином тетя тыкала в живот пальцем, требуя, чтобы он был набит до отказа…
Рамунас, видно, ко всему этому привык. В сон проваливался как в ад, потому что тут же принимался скрежетать зубами. Если прислушаться хорошенько, можно было разобрать, как через две комнаты от них храпит дядя Пятрас, как в хлеву трется о стену корова и как на крыше повизгивает красный чертенок - жестяной флюгер.
Иногда за полночь к дому гулко подкатывала машина, стрекотал мотоцикл, с ревом подъезжал трактор, и какой-нибудь детина под хмельком принимался колотить в дверь - просить, чтобы тетя просунула чего покрепче. За десятку, без сдачи… Тетя Виталия заведовала местным магазином, и "горючее" в доме не переводилось.
В один из вечеров, едва задремав, Угнюс почувствовал беспокойство. Словно опаздывал куда или ему грозила опасность. Так и есть! Ведь повсюду его подстерегали Диндерисы, отец и сын со своей "Нивой" - вездеходом в 80 лошадиных сил! Рамунас на этот раз остался сторожить велосипеды, а Угнюс с биноклем на шее бросился за своей палочкой. Это было единственное оружие, не считая насоса от велосипеда, который не выпускал из рук Рамунас.
Только как снять с дерева палочку-посох? Ведь в прошлый раз Угнюс приподнял Аудрюса, и тот зацепил ее высоко за ветку, теперь без лестницы ни за что не добраться. Кроме того, от стадиона остались одни развалины, да и дерево за это время вытянулось вверх, а Фук, чего доброго, сменил имя и превратился в Диндериса… В бинокль видно как на ладони: отец заряжает охотничье ружье, сын шастает по кустам с ножом - нарезает ветки, чтобы укрыть вездеход.
- Если хочешь их отдалить, переверни бинокль наоборот, - кто-то сказал рядом его собственным голосом.
Да это же Аудрюс! Какая удача, что он здесь! И еще с велосипедом!..
- Как нам достать теперь палочку? Видишь, она высоко-высоко?..
- Дай-ка мне бинокль, - попросил брат. - Врагов надо отдалить, а палку приблизить. На то и бинокль… Вот… Теперь подними меня…
Угнюс обхватил Аудрюса за колени и приподнял, а тот, удерживая одной рукой бинокль возле глаз, ударил другой по концу палки. Палка качнулась, скользнула вниз, упала и воткнулась в землю. Странное дело, за то время, пока их здесь не было, вытянулось не только дерево, но и посох. Стал длиннее, крепче, прочнее, легко вонзался в каменистую почву и лущил все не живое на своем пути. А когда Угнюс нечаянно стукнул себя по ноге палкой, та отскочила прочь, словно на ней крепился резиновый наконечник. Только удивляться всему этому было некогда. Угнюс завел обе руки с биноклем и палкой себе за спину и осведомился у Аудрюса:
- В какой руке?
- В правой, - ответил тот и получил посох. Угнюс повесил на шею бинокль, и они оба заторопились к своему двоюродному брату. Рамунас показал им насос и бутылку чернил. Может быть, так называлось вино, фиолетовое на вид, а может, в бутылке плескались настоящие чернила, Рамунас не пробовал, просто набрал в свой насос.
Все трое быстро вскочили на велосипеды и, налегая на руль, помчались во весь опор от преследователей. Зеленая кочка - так выглядела издалека замаскированная ветками "Нива", уже показывалась на горизонте. И тут, как назло, стало вилять колесо у велосипеда Угнюса. Спустила задняя покрышка. Он кое-как нагнал Аудрюса, показал на автомобиль и крикнул:
- Отдали их, только не слезай с велосипеда!
Аудрюс, держась за руль одной рукой, обернулся, чтобы как следует разглядеть в бинокль Диндерисов, поднес его к глазам другой стороной. Зеленая кочка на какое-то время исчезла из поля зрения.
- Молодец! - возликовал Угнюс и, громыхая пустой покрышкой, налег на педали.
- Что с того? - откликнулся Рамунас. - У них "Нива" - это тебе не наши козлы. Восемьдесят лошадиных сил!
- Ничего, найдем тропку и свернем в сторону…
- Заметем следы… - поддакнул Аудрюс.
Опять не повезло! У Рамунаса на велосипеде слетела долго бряцавшая цепь.
- Остановитесь! - крикнул он братьям. - Устроим-ка им засаду.
Он спрыгнул с велосипеда, помахал им насосом и укрылся за насыпью. Угнюс даже обрадовался, что не по его вине они оказались перед лицом смертельной опасности. "Нива", потеряв из виду велосипедистов, прибавила скорость. Зеленые березовые ветви облетали с машины облезлыми птичьими перьями. Угнюс уже видел торчащую из окошка двустволку Диндериса. Сын сидел с другой стороны и указывал пальцем, куда укрылись велосипедисты.
Первым на обочину выскочил Рамунас и направил чернильную струю на переднее стекло машины. "Нива" на какой-то миг беспомощно заметалась. Пока Диндерис включил дворники, Угнюс выбежал на дорогу и вонзил свой посох, который еще никогда не подводил братьев.
Задребезжало железо, брызнули осколки, в моторе раздалось испуганное ржанье восьмидесяти стреноженных лошадей. Они сбросили наземь капот и запрыгали, посыпались как орехи из драного мешка. Вырвавшись на волю, лошадки, легаясь, пустились вскачь к выгону возле реки - испить воды, порезвиться, поваляться в траве.
Угнюсу, Аудрюсу и Рамунасу без особого труда удалось заарканить по одной гнедой, они вскочили на них и с посвистом помчались галопом по полям - по лугам. Взобравшись на гору, остановились, чтобы оглядеться.
- Глянь, что они там затеяли. - Аудрюс протянул бинокль Угнюсу.
- Диндерис тоже поймал двух лошадей, - заметил Рамунас.
В бинокль было видно, как Дарюс обошел искореженную машину, проводя по кузову острозаточенной монетой. Он отхватил верх у "Нивы" точно краюху деревенского хлеба: вездеход стал похож на обыкновенную повозку на резиновом ходу. Отец Дарюса с помощью защитных ремней и собственных подтяжек связал сбрую, и пароконная повозка была готова. Теперь он подыскивал кнутовище. Дарюс отшвырнул ногой валявшиеся на дороге железяки, выхватил посох, принадлежащий братьям, и огрел лошадей.
Всадники припустили во весь опор, они скакали в свое удовольствие, уверенные, что преследователям никогда не настигнуть их. Однако случилось то, чего никто не ожидал… Одолев какую-то часть пути, Угнюс почувствовал, как лошадь под ним стала вдруг уменьшаться. "Захирела, совсем как Довас…" - успел подумать он и бросил взгляд на Рамунаса и Аудрюса. Их ноги тоже волочились по траве, а лошадки сделались не больше барашков.
- Эй, мужики! - окликнул он. - Мы загнали коней! Давайте спешимся, пусть передохнут.
- Я и сам измотался, - признался Рамунас.
Стоило всадникам придержать лошадей и коснуться пятками земли, как те, весело заржав, прошмыгнули у них промеж ног и мелкой рысью поскакали в луга, где трава посочнее.
Наездники тоже проголодались и притомились. Солнце уже зашло, темнело. Дядин дом был совсем неподалеку. Под деревьями светлела крытая шифером крыша, подвывал Тутис… Рамунас зевнул и проговорил:
- Пора спать укладываться, а то эти злодеи завтра опять пустятся в погоню.
На этих словах как раз из темноты вынырнула повозка Диндериса. Отец спал, навалившись на руль, а сын посапывал носом, зажав в руке чудесную палочку, насылающую сновидения. Их лошаденки выглядели изнуренными и с трудом волокли ноги.
- Распрягите нас… - взмолилась одна из них, удушливо похрапывая.
Другая лошадка жалобно подрагивала губой и даже слова вымолвить не могла. Братья переглянулись - с чего тут начать? Рамунас, как более опытный, предупредил:
- Как только повозка остановится, они сразу проснутся…
- А мы сделаем так, - сказал Угнюс, - ты распрягай осторожно лошадок, а мы будем тем временем толкать повозку.
Они так и сделали. Рамунас распряг лошадей, отвел их к пруду напиться, а братья толкали дальше повозку с Диндерисами, пока она не начала катиться под гору. Заметив внизу поблескивающее в лунном свете болотце, Угнюс крикнул брату:
- Отпускаем!
Аудрюс только-только успел выхватить из рук Дарюса палку-путешественницу. Угнюс обернулся - откуда сочится свет? Рамунас, чертов малец, напоил лошадей и теперь вздумал покурить. Бросил в пруд спичку, и тот полыхнул пламенем…
- Чепуха! - отозвался Рамунас. - Скорее прячьте свою палку! Это солнце бьет в глаза!..
Письма разминулись
Братья написали друг другу, но их письма опять разминулись. Угнюс, наверное, сейчас читает письмо Аудрюса, а тот только что вскрыл врученную ему грамоту от брата.
Угнюс - Аудрюсу
… Потихоньку-помаленьку привыкаю, ведь даже собака, как говорят, привыкает к своей цепи.
С собаки и начну. Если б ты только слышал, как она, бедняжка, воет здесь по ночам! Словно перед каким несчастьем, - говорит тетя. Она все просит, чтобы дядя Пятрас вообще ее куда-нибудь сплавил (понимай так - завез куда-нибудь далеко, чтобы не нашла дороги назад). Поначалу я считал, что Тутис воет оттого, что ночью ему хочется побегать, порезвиться. Как-то вечером отстегнул ему ошейник, но едва собака сообразила, что очутилась на свободе, сразу забилась испуганно в свою конуру. Дядя Пятрас философски заметил: свобода требует от тебя больше, чем дает, поэтому не всякий жаждет ее. А у собак, между прочим, отличный нюх…
Рамунас в нашей дискуссии по поводу собаки не участвует. Плевать ему на Тутиса. Вот поэтому тот и скулит. На днях я пригляделся и увидел, в профиль Тутис с Рамунасом ну прямо близнецы, и ноги у них одинаковые, и уши, оба в охотку грызут сырую картошку! Науке известно, что верные псы со временем становятся похожими на своих хозяев. Как же тут не выть бедняге, не скулить по ночам! Ведь он совсем "обрамунился", выучился грызть сырую картошку, даже косится одним глазом, как Рамунас, а тот хоть бы хны, босой ногой не погладит. Жаль мне его, т. е. Тутиса. (Брата двоюродного тоже жаль, но о нем чуточку позже.)
Если Кастуте собирается заводить собаку и еще не передумала, скажи, я рекомендую ей Тутиса, он будет охранять двор и цветник. Прибавь еще от себя доброе словцо. Она действительно не ошибется.
А теперь о Рамунасе… В прошлом письме я проговорился, что тетя Виталия прижала его из-за бинокля… Когда тетя спросила, говорила ли Кастуте на нашем дне рождения, что отдала эти вещи крестнику, я стал заливать, дескать, у меня тогда сильно болела рука.
- Но уши ведь у тебя нее болели? - только и заметила тетя.
Я ответил, боль была такая, даже в ушах рябило… Тетя Виталия рассердилась из-за того, что не говорю правды, Рамунас - что вру не слишком складно… Теперь мы оба условились так: он отдает нам, по желанию Кастуте, бинокль и часы, а себе, как крестнику, оставляет на память серебряный портсигар, который исполняет мелодию "Утомленное солнце нежно с морем прощалось"… И еще скажи Кастуте, что он бьет себя в грудь и обещает больше не… хозяйничать у нее на полках, а также просит передать такие вот слова: "Прости меня, Кастуте. Конь о четырех ногах, и тот спотыкается, но, честное слово, больше этого не повторится". Сам он писать ей, конечно, не осмеливается, зато очень надеется, что Кастуте напишет его матери письмо и реабилитирует его, горемыку… Тогда тетя выполнит свое обещание и купит Рамунасу мопед - в честь окончания восьмилетки…
Ну, что еще? Получил ли ты письмо от Довиле? Она пишет, что послала нам обоим. Мне досталась копия. Я был проста сражен… Открытие Доваса может перевернуть мир. Хотя мне трудно представить, чтобы все эти челодрали, человрали и челдобреки смогли выдуть из себя ненужный баласт и подняться в воздух. Здесь, видно, нужно быть очень маленьким и одновременно очень большим. А мы с тобой, к сожалению, пока середнячки. А когда тебе открою, чем я вынужден здесь заниматься, ты поймешь, насколько я запутался и влип. Заземлен, совсем как дядин громоотвод…