Мои кеды экспонировались посреди комнаты на специальной тумбочке, будто памятник на постаменте. Подпись, сделанная тушью, гласила: "В этой обуви Деткин вел за собой остальных!.."
- Видела сапоги Петра Первого… А теперь наблюдаю кеды Алика Первого, - сказала Наташа.
- Почему - Первого? - осмелился спросить я.
- Потому что ты хоть и не царь, но царишь!
В ответ я вновь отказался от всяких воспоминаний так торжественно, как отказываются от престола.
Валя Миронова не только безупречно выполняла любые задания, но и категорически их перевыполняла. Поэтому, когда Мура предложила ей прочитать полстранички из дорожного дневника, Валя, как на уроке, подняла руку и спросила: "А целую можно?" Перекрывать нормы было ее призванием.
- Какой у тебя почерк? - Мура заглянула в тетрадь. - Крупный?
- У меня нет своего почерка. Я пишу под Алика Деткина!
Она действительно изучила мой почерк и подражала ему. Как раньше подражала почерку Глеба Бородаева… Следовать, подражать, подчиняться вышестоящим - тоже было законом Валиной жизни.
- "Ровно в 21 час и 31 минуту электричка тронулась, - начала читать Валя. - В вагоне были: Алик Деткин, Принц Датский, Покойник, Наташа Кулагина, я и Глеб Бородаев. Алик подозвал Глеба к себе ровно в 21 час 34 минуты. Значит, три минуты он обдумывал предстоящий разговор. Это был допрос: я поняла по лицам, которых было два - Алика и Глеба. В 22 часа 17 минут Глеб Бородаев начал, образно выражаясь, поднимать руки вверх".
Это было что-то новое: раньше Миронова образно не выражалась, а была до самого последнего слова верна "правде жизни", как учил ее и всех нас Святослав Николаевич. Он учил до тех пор, пока не отправился на "заслуженный отдых" от нас всех…
- "Наконец Глеб сдался совсем. Это случилось в 22 часа 33 минуты".
- Хватит! - раздался голос Наташи Кулагиной. - Вот видите: Глеб не явился на вашу громкую церемонию. - Наташа говорила так негромко, чтобы слышали только Мура и я. - Да, шумный пир!
- Не иронизируй… Это не к месту, - поправила ее Мура.
- Но к месту уведомить вас, что я запретила Глебу сюда приходить. Он до того запуган, затравлен, что хотел было явиться…
- Почему же ты запретила? И вообще, по какому праву ты запрещаешь? Или разрешаешь? Тебя назначили директором школы? - теперь уже иронизировала сама Мура.
- Человека никем не надо назначать… чтобы он поступал честно!
Происходила дуэль. И мне очень хотелось, чтобы она закончилась в Наташину пользу. Даже если это было бы мне невыгодно!
- Хватит взирать на Глеба Бородаева-младшего как на подсудимого… И во всем виноватого человека, - продолжала Наташа. - Он совершил очень скверный поступок.
- Отвратительный, - поправила Мура.
- Пусть так. Но он уже понес наказание.
- В школе сегодня произошло еще одно происшествие. Подозревается Бородаев, - таинственно сообщила Мура. - Это касается как раз твоих белых сапожек на сером меху. Нам сообщила гардеробщица, что они исчезли.
- Исчезли? Потому что они - на мне.
Наши взгляды как бы опустились к ее ногам.
Но Мура не собиралась сдаваться.
- Еще раз повторяю: защищать виноватого - значит подталкивать его к пропасти. Он в тот траурный день взял "на мушку" сердца всех ваших матерей! А твоей больной мамы, Наташа, в первую очередь. - Наташину маму в самом деле называли "сердечницей". - Он хотел погубить молодого специалиста - вашу любимую Нинель Федоровну. Разве можно это так быстро простить? Быстрое прощение есть поощрение!
Я не знал, что Мура способна произносить афоризмы.
- Мы сами создали из Глеба кумира. А теперь обвиняем его в том, что он не оказал сопротивления и двинулся по лестнице славы. Которую мы ему проложили! - возразила Наташа. - И теперь вновь сами ее прокладываем…
- Что ты имеешь в виду? - обострила свой облик Мура.
Наташа, ничего не ответив, с плохо скрываемой грациозностью покинула "Уголок" моего имени.
Но я-то знал, что и кого она имела в виду.
- Какая-то всепрощенка! - Мура опять осталась без всякого внешнего облика, а с одним лишь презрительным заострением. - Ничего не случилось, - объявила она. - Баба с возу - кобыле легче!
То, что Мура сравнила себя или всех нас с кобылой, на меня не подействовало.
- А кто "баба"? - с плохо скрываемым гневом спросил я, вспомнив, как грубо употребил это слово мой брат Костя. Назвать "бабой" Наташу?! Этого я и в "Уголке" чужого имени не допустил бы, а уж в "Уголке" своего имени…
Мура в который раз стерла свой облик, заменив его заостренным изумлением.
- Давайте продолжим… - примирительно сказал добрый силач Принц Датский, не желавший срывать открытие "Уголка". - Я тут… кое-что сочинил. Может быть, вам будет приятно?
Это была хоть и короткая, но тем не менее ода:
В этот день,
когда мы открываем
Комнату занявший "Уголок",
Мы с волненьем имя называем
Рыцаря,
который нам помог!
До сих пор сидели б "детки в клетке",
Если бы не спас нас
Алик Деткин!
Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово "рыцарь", а второй - за слово "спас".
Дошла очередь до Покойника.
- Я прочитаю вам свою неоконченную поэму "Глядя смерти в глаза…". Эпиграфом стали знаменитые строки Сергея Есенина, не оставлявшие меня в подземелье ни на минуту: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?"
И сразу же он начал читать с чувством, я бы сказал, противозаконной гордости за самого себя:
Никогда я не забуду это:
В темноте,
хоть среди бела дня,
Два скелета
или три скелета
Пристально глядели на меня.
Я тащил скелеты еле-еле,
Я один во тьму их уносил…
А друзья на ящиках сидели:
Смерти ждать
уж не хватало сил.
Все молчали, словно были немы:
Видно, не могли и говорить…
Я решил,
что сочиню поэму,
Чтоб друзей-товарищей
взбодрить!..
- Какой у тебя эпиграф к поэме? - неожиданно прервал его Принц Датский. Хотя обычно принцы говорящих не прерывают…
- Эпиграф? - все еще нараспев, не переключившись, произнес Покойник. - "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?"
- Приснилась, милый… Ты спал, а она приснилась! - заверил его Принц, раньше защищавший бледнолицего поэта и даже не раз предупреждавший меня: "Не трогай Покойника!" А тут взял и сам тронул…
- Получается, что мы вроде открываем сегодня твой "Уголок", а не "Уголок Ал. Деткина"! - Мура поддержала Принца, хотя прозвище его не признавала: она была против лиц монархического происхождения!
Валя Миронова, как на уроке, подняла руку, прося слова: ее дисциплинированность могла соперничать лишь с ее же непреклонным желанием перевыполнять все нормы в мире и быть до конца преданной "правде жизни".
- Ничего этого не было, - убежденно сказала Валя. - У меня по минутам записано. И скелет был только один…
- Вы не дали мне закончить "неоконченную поэму"… Там дальше все разъясняется! - побледнев до того, будто лишился кровеносной системы, произнес Покойник.
- Пойми: самыми главными двое не могут быть, - пояснила Мура. - Ни в каком деле… Самым главным может быть только один. И вот его кеды! А вот и он сам…
Она легко опустила свою тяжелую руку мне на плечо.
- Будем считать церемонию завершенной, - предложил я.
Наташа отсутствовала. А похвалы, которых она не слышала, были мне не нужны.
И тут я ощутил на себе взгляд Покойника. Но это был взгляд не усопшего, а, говоря маяковским языком, "весомо, грубо, зримо" (главным образом грубо) ненавидящего меня человека.
"Уж не жду от жизни ничего я", - любил цитировать Есенина бледнолицый Покойник. Но я понял: нет, он ждал! Ждал "от жизни" именно того, что пока принадлежало мне: успеха, славы, первого ряда в президиуме и, как я, холодея, понял, Наташиного восхищения… Меня же он ненавидел.
Я не раз слышал, что "от любви до ненависти один шаг!". Интересно, а сколько шагов от ненависти до любви?
Не успел я об этом подумать, как в дверь просунулось лицо секретарши директора школы. На этом лице никогда ничего нельзя было прочитать, потому что на нем ничего не было написано.
Летом секретарша провалилась на экзаменах в педагогический институт и осенью начала, как говорили, "нарабатывать стаж воспитательской деятельности". Она сидела в канцелярии, возле директорского кабинета, и воспитывать ей, кроме директора, было некого.
На лице секретарши в этот раз что-то написано было. Правда, неразборчивым почерком… Но было! Вглядевшись, я прочитал на нем невнятный испуг.
В дверь просунулся ее палец, которым она поманила меня, а потом Муру. Мура устремилась за мной.
- Деткин, тебе десятый раз звонят… - пролепетала секретарша.
- Откуда? - спросил я уже в коридоре.
- Из прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района. Какой-то… - она вовсе осадила свой голос, - следователь…
- Он хочет у тебя поучиться! - воскликнула Мура, тоже выскочившая в коридор. И восторженно заострила свой облик. Она сопровождала меня до самой двери директорского кабинета.
"Его сопровождали…" - пишут в газетах. И это всегда относится к выдающейся личности!
Глава VI,
где меня обвиняют в убийстве
Телефонная трубка лежала на столе в канцелярии. Детективная сообразительность подсказала мне, что следователю со станции Антимоновка я был, говоря уголовным языком, позарез нужен. Иначе не стал бы он ждать, пока секретарша директора поднимется наверх, а я спущусь вниз.
Мура, войдя в канцелярию вместе со мной, воззрилась на трубку как на экспонат для бывшей кладовки, переименованной в "кладовую памяти" и одновременно в "Уголок Ал. Деткина".
Я взял трубку, представился и услышал:
- С вами говорит следователь станции Антимоновка Антимоновского района.
Да-да, меня называли на "вы". Но в этом проявлялось, я чувствовал, не уважение, а плохо скрываемое злорадство и холодная, даже морозная официальность.
- Уведомляю, что вы, Деткин, обвиняетесь… в убийстве.
Многоточие поставил я, а в его фразе многоточия не было. Он изъяснялся, говоря судебным языком, по-прокурорски, резко и без каких-либо знаков препинания: прокуроры никогда не сомневаются в том, что произносят. И поэтому не спотыкаются на "препинаниях". Даже если их улики сомнительны. Кажется, что обвинительные речи свои они заучивают наизусть.
- Вы обвиняетесь в убийстве не один, а вместе с вашими сообщниками.
Мне стало легче: коллективная вина раскладывается все же на нескольких или на многих. А кроме того, как говорится, "на миру и смерть красна".
- Одного из ваших сообщников может оправдать чистосердечное раскаяние, - добавил следователь. - Одного. Но не вас!
- А кого? - Мой голос, казалось, не прозвучал, а осел в трубку, как от растерянности садятся или, говоря литературным языком, опускаются на стул или на пол.
- В обвинительном заключении все будет уточнено, - вновь по-прокурорски, словно бы наизусть оттарабанил он.
Мне особенно не понравилось слово "заключение". Потому что оно было тюремным.
- Явитесь послезавтра, в воскресенье, на печально знакомую вам станцию Антимоновка Антимоновского района вместе со своими сообщниками. И сразу же направляйтесь на "старую дачу". Там я буду вас ждать. Явиться должны только участники вашей преступной группы. Чтобы можно было восстановить точную картину содеянного! В интересах следствия необходимо, как вы понимаете или не понимаете, соблюдать тайну от всех остальных.
- И от учителей, и от родителей?
- Ото всех! Ты маленький, что ли? Надо тебе объяснять?
Он неожиданно перешел на "ты" - и мне стало легче: все-таки маленьких обычно щадят.
- Послезавтра, как вы сами сказали… воскресенье. Как же нам объяснить родителям?..
- Умели убить - умейте и объяснить! - перебил он. - Не задавай следствию наивных вопросов. Вообще вопросы будем задавать мы. - Он помолчал, несколько доброжелательно подышал в трубку и предупредил: - Если сами не явитесь, доставим силой! Но это только усугубит. И вообще будет позор!
- Нет, нет, мы приедем, - засуетился я, не собираясь менять свою славу, к которой я уже привык, на позор, к которому, наверно, привыкнуть нельзя.
Он говорил не "приедете", а "явитесь", не "привезем", а "доставим", не "сделанное", а "содеянное". О, как суть этих слов, еще недавно любимых мною, круто изменилась, когда стала относиться ко мне самому!
Внезапно голос антимоновского следователя показался мне отдаленно знакомым. Чтобы он не оборвался, а продолжал звучать в трубке, я сказал:
- Но все-таки… родители будут очень обеспокоены…
- В зале суда они обеспокоятся куда больше. Так что пусть привыкают. Еще раз предупреждаю: никто, кроме вас, непосредственно обвиняемых, ничего знать не должен. Если ход следствия будет нарушен, возникнет дополнительный пункт обвинения!
"Преступление", "следствие", "обвинение". Да, эти близкие мне понятия я захотел вдруг от себя отдалить!
И все же его голос казался мне не то что хорошо знакомым или как бы родным… а просто похожим. На чей?!
- Мы вечером… вернемся домой? - пробормотал я так, будто уже находился на скамье подсудимых перед глазами судей и заседателей, которые называются "народными", потому что судят от имени всего народа. Хотя с народом они не советуются…
- Вы вернетесь домой, оставив нам подписку о невыезде.
- Откуда? Со станции Антимоновка?
- Не разводи антимонию! - Он захихикал, довольный своей шуткой. - Не прикидывайся дурачком. - Он, выходит, считал меня умным. - Подписку о невыезде из города, в котором вы проживаете… пока.
Перед словом "пока" он сделал паузу, похожую на непреодолимую пропасть. Это был единственный знак препинания, который он позволил себе. А вместо слова "живете" сказал "проживаете". Как детектив, я улавливал все эти профессиональные особенности.
- Спасибо, - зачем-то пролепетал я.
- Спасибо нам говорят пострадавшие, а не обвиняемые.
Обвиняемыми были мы. А кто - пострадавшим?
- Это… ошибка, - набрался смелости возразить я.
В ответ он, говоря литературным языком, раскатисто расхохотался. И смех его прогрохотал как гром над судьбами членов нашего литкружка.
- Что? Какая ошибка?! - заметалась по канцелярии Мура. И на всякий случай прикрыла дверь директорского кабинета.
- Он… то есть следователь… вызывает меня по поводу одного дела. Но мне оно кажется… ошибкой.
Я скрыл суть разговора, но в то же время ничего не наврал. "Это искусство: не врать и одновременно не говорить правду!" - поучал меня, помню, брат Костя. В этом случае я оказался учеником-отличником, хотя во всех остальных случаях им не был.
- Следователь хочет с тобой посоветоваться! - ликующе предположила Мура. - Наша юриспруденция, таким образом, признала твой детективный талант!
Она распахнула дверь директорского кабинета:
- Вы слышите: с Аликом Деткиным советуются профессиональные следователи! Я знала вундеркиндов-пианистов, вундеркиндов-скрипачей, вундеркиндов-математиков… Но следователь-вундеркинд? Этого еще не было.
Она просунула голову в кабинет. И, услышав какую-то директорскую фразу, восхищенно заострила свой внешний облик:
- Вот именно: вся школа может гордиться!
"Чем? - задал я с плохо скрываемой подавленностью вопрос самому себе. - Чем гордиться? Подписками о невыезде? Но мы же никого, мне помнится, не убивали! Неужели нам припишут чужое преступление… как в годы репрессий? Неужели и сейчас бывают нарушения законности? И неужели такое нарушение нарушит всю нашу жизнь?!"
О, как верна народная мудрость: от взлета под потолок до падения на скамью подсудимых расстояние короче гусиного носа. И даже воробьиного.
…На следующий день я собрал в бывшей кладовке, а ныне "Кладовой памяти" весь литературный кружок. Не пришел только Глеб, который после нашего возвращения домой вообще ни разу не появлялся.
- Не волнуйтесь, пожалуйста, нас обвиняют в убийстве, - сообщил я.
- В каком убийстве? - с мужественной сдержанностью осведомилась Валя Миронова. Она никогда не совершала не только преступлений, но даже малейших нарушений. "Правила внутреннего распорядка" свято хранились в ее душе.
- Подробности пока неизвестны. Это какое-то недоразумение… Но звонил следователь. Мы все - и Глеб тоже - должны послезавтра, в воскресенье, явиться на станцию Антимоновка Антимоновского района. И более того - на ту самую "старую дачу".
- Но ведь мы никого не убивали, - сказал Принц Датский, который был силачом, но убийцей - никогда.
- Раз следователь требует, надо явиться. Всем шестерым! - с необычной для него смелостью заявил Покойник.
- Да… Без родителей и учителей, - подтвердил я. А потом добавил: - Без братьев и сестер.
Я так сказал, потому что мама и папа могли попросить старшего брата Костю защитить меня на "старой даче" (мало ли какое нарушение законности могло случиться!). Костя обязательно попытался бы захватить с собой и Нинель… Так ему удобней было бы меня защищать. У нее на глазах! Могла поехать и Наташина сестра, чтобы их общая мама-сердечница не волновалась.
- Но ведь мы ничего преступного не совершали, - четко и убежденно произнесла Валя Миронова.
- Пока нет официального обвинения - нет обвиняемых. Пока нет приговора - нет виновных, - квалифицированно, как и подобало детективу, объяснил я.
Никто уже, общаясь со мной, не путал слово "детектив" со словом "дефектив", что случалось раньше: события на "старой даче" заставили всех запомнить, как называется мое призвание.
- На этот раз защищу вас я. И обнаружу истинного виновника!.. - внезапно, словно бы окончательно ожив, пообещал Покойник.
- Я предпочитаю, чтобы меня защитил Алик, - с надеждой на торжество справедливости и верой в меня возразила Наташа.
Это был самый счастливый миг в моей жизни! Не было бы счастья, да несчастье помогло!