- Кто бы вас ни натравил, - она посмотрела на Ганта, - этому надо положить конец. Мы никогда с Бертом не разговаривали об университете. Учитывая то, что случилось с Эллен, это вполне естественно. Разговор на эту тему просто не заходил.
- Хорошо, Марион, - сказал Кингшип, - хорошо.
Он последовал за Гантом в прихожую и обернулся, чтобы закрыть за собой дверь.
- Это должно прекратиться, - сказала Марион.
- Хорошо.
Он помедлил, потом тихим голосом спросил:
- Но вы ведь придете сегодня, Марион?
Она поджала губы. Подумала минуту, потом сказала:
- Только потому, что я не хочу огорчать мать Берта.
Кингшип закрыл дверь.
Они зашли в закусочную на Лексингтон-авеню. Гант заказал кофе и пирог с вишнями, а Кингшип - стакан молока.
- Ну ладно, начало положено, - сказал Гант.
Кингшип, который сидел уставившись на бумажную салфетку, спросил:
- В каком смысле?
- По крайней мере, мы знаем, что он не сказал ей про Стоддард. Из этого вытекает, что…
- Вы слышали, что сказала Марион? Они не говорили об университете из-за Эллен.
Гант приподнял брови.
- Бросьте, - сказал он. - Это объяснение, может, и удовлетворяет ее - она же в него влюблена. Но чтобы человек не сказал невесте, где он учился…
- Но он же не солгал ей, - возразил Кингшип.
- Нет, - сардонически отозвался Гант, - они просто никогда не говорили о том, кто где учился.
- Учитывая обстоятельства, я считаю это вполне возможным.
- Разумеется. Учитывая, что одним из обстоятельств была Дороти.
- У вас нет права безапелляционно это утверждать.
Гант медленно помешивал кофе, потом отхлебнул глоток. Добавил сливок и опять помешал.
- Похоже, вы ее боитесь, - сказал он.
- Марион? Какой вздор! - Кингшип твердо поставил на стол стакан с молоком. - Пока вина не доказана, человек считается невиновным.
- Значит, нам надо найти доказательства.
- Видите! Вы считаете его охотником за приданым, еще не найдя этому никаких доказательств.
- Я считаю, что он больше чем охотник за приданым, - сказал Гант, поднимая ко рту на вилке кусочек пирога. Проглотив его, он спросил: - Что вы собираетесь делать?
Кингшип опять смотрел на салфетку.
- Ничего.
- Вы позволите им пожениться?
- Я не смог бы их остановить, даже если бы хотел. Они оба совершеннолетние.
- Вы могли бы нанять детективов. У вас есть еще четыре дня. Может быть, они что-нибудь откопают.
- Может быть, - сказал Кингшип. - Если там что-нибудь есть. Или Берт об этом догадается и скажет Марион.
- Кажется, вы сказали, что я несу вздор, когда я заподозрил, что вы боитесь Марион?
Кингшип вздохнул:
- Послушайте. У меня были жена и три дочери. Двух дочерей не стало. Жену я прогнал сам. Может быть, я и дочерей оттолкнул сам. Теперь у меня осталась лишь одна дочь. Мне пятьдесят семь лет, и у меня нет никого, кроме одной дочери и приятелей, с которыми я играю в гольф и разговариваю о делах. И это все.
Кингшип повернулся к Ганту. Его лицо было жестко.
- А вы? - спросил он. - Почему вы проявляете такой интерес к этой истории? Может быть, вам просто нравится трепаться о своем аналитическом складе мышления и демонстрировать людям, какой вы умный? Когда мы разговаривали у меня в конторе, вам было вовсе не обязательно распространяться о письме Эллен. Достаточно было положить мне на стол альманах и сказать: "Берт Корлисс учился в Стоддарде". Может быть, вам нравится разыгрывать спектакли?
- Может быть, - легкомысленным тоном ответил Гант. - А может быть, я считаю, что он убил ваших дочерей, и, как Дон Кихот, стремлюсь наказать виновных.
Кингшип допил молоко.
- На мой взгляд, вам лучше отправиться домой в Йонкерс и отдыхать от занятий.
- Уайт-Плейнс. - Гант соскреб вилкой сладкие остатки пирога. - У вас что, язва желудка? - спросил он, посмотрев на пустой стакан из-под молока.
Кингшип кивнул.
Гант откинулся на спинку стула и вгляделся в сидевшего перед ним человека.
- И лишнего веса у вас примерно фунтов тридцать. - Он облизал вилку с красными остатками пирога. - Берт наверняка подсчитал, что вы протянете максимум лет десять. Но возможно, через три-четыре года ему надоест ждать, и он решит вас поторопить.
Кингшип встал со стула, вытащил из бумажника долларовую бумажку и положил ее на стол.
- До свидания, мистер Гант, - сказал он и ушел.
Официант подошел, взял доллар и спросил:
- Еще чего-нибудь хотите?
Гант покачал головой.
В 17.19 он сел на поезд, идущий в Уайт-Плейнс.
Глава 9
В своих письмах матери Берт делал лишь туманные намеки на состояние Кингшипов. Раз или два он упомянул "Кингшип коппер", но не разъяснял, что это за корпорация, и был уверен, что, имея лишь представление о богатстве, которое свойственно бедному человеку, - столь же смутное, как представление подростка об оргиях, - мать и не представляла себе, в какой роскошной обстановке живет президент этой корпорации. Поэтому он с нетерпением ждал той минуты, когда сможет представить ее Марион и Лео и показать ей двухэтажные апартаменты Кингшипа, будучи уверен, что в свете предстоящего брака ее расширенные от изумления глаза будут видеть в каждом инкрустированном столике и сверкающей люстре свидетельство его, а не Кингшипа талантов.
Но он был разочарован.
Нельзя сказать, чтобы дом Кингшипа не произвел впечатления на его мать: с приоткрытым ртом и прикушенной губой она дышала с каким-то присвистом, словно тихо ахая при виде каждого нового чуда: лакея во фраке - дворецкого! - бархатно-пушистых ковров, обоев, которые были не бумагой, а тонко выделанной тканью, переплетенных в кожу книг, золотых часов на стене, бокалов с шампанским, - шампанским! - которые дворецкий разносил на золотом подносе… Но вслух она выражала свое восхищение лишь словами "Прелестно! Очаровательно!", при этом слегка кивая завитой и отлакированной в салоне седой головой и словно бы давая понять, что вся эта роскошь ей вовсе не внове. Но когда подняли тост за жениха и невесту, ее глаза встретились с взглядом Берта, и в них мелькнула такая гордость им, словно она бросила ему жаркий поцелуй, в то время как ее огрубевшая от работы рука исподтишка гладила обивку софы, на которой она сидела.
Нет, реакция его матери вполне соответствовала его ожиданиям. Плохо было другое - что между Марион и Лео явно пробежала черная кошка: Марион обращалась к отцу, только когда это диктовалось правилами хорошего тона. Более того, их ссора, видимо, касалась его, Берта, поскольку Лео говорил с ним с каким-то колебанием и не глядя в глаза, а Марион была вызывающе и демонстративно ласкова, все время прижимаясь к нему и называя его не иначе как "дорогой" и "любимый", чего раньше никогда не делала в присутствии посторонних. У него возникло беспокойное чувство - подобно тому, которое вызывает камешек, попавший в ботинок.
Обед и вовсе прошел в атмосфере уныния. Лео и Марион сидели на дальних концах стола, а Берт и его мать - напротив друг друга с его длинных сторон: разговор шел только по периферии стола. Отец с дочерью не сказали друг другу ни слова; матери с сыном тоже было неудобно разговаривать друг с другом, поскольку они могли обсуждать лишь личные темы, не касавшиеся двоих других обедающих, которые были, в конце концов, чужими для них людьми. Так что Марион называла его "милый" и рассказывала его матери о квартире, которую они сняли на Саттон-Террас; его мать разговаривала с Лео о "детях", а Лео просил его передать хлеб, избегая встречаться с ним взглядом.
Сам Берт в основном молчал, медленно выбирая нужную вилку или нож, чтобы его мать могла последовать его примеру: это был сговор любящих людей, для которого не понадобилось ни слов, ни сигналов, который подчеркивал тесную связь между ними и представлял собой единственный приятный для них момент обеда, не считая улыбок, которыми они обменивались через стол, когда Марион и Лео опускали глаза в тарелку. Это были улыбки, исполненные гордости и любви, и они доставляли ему тем большее удовольствие, что о них не подозревали хозяева дома.
В конце обеда, хотя на столе лежала серебряная зажигалка, он дал закурить Марион и закурил сам от спички из своей собственной коробки, которой он затем принялся рассеянно постукивать по столу, пока его мать не заметила белый фон коробки, на которой медью было выгравировано: "Берт Корлисс".
Но камешек в ботинке продолжал его беспокоить.
Поскольку был канун Рождества, после обеда они пошли в церковь, а после службы предполагалось, что Берт отвезет мать в гостиницу, а Марион вернется в дом Лео. Но Марион с несвойственным ей кокетством стала настаивать на том, чтобы проводить мать Берта до гостиницы, так что Лео уехал один, а Берт посадил обеих женщин в такси. Он сидел между ними и называл матери известные здания, мимо которых они проезжали. По его указанию таксист отклонился от кратчайшего пути, чтобы Берт мог показать матери ночной Таймс-сквер.
Он оставил ее в вестибюле гостиницы возле лифтов.
- Очень устала? - спросил он ее, и, когда она призналась, что очень, на лице его мелькнуло разочарование.
- Не ложись сразу спать, - сказал он. - Я тебе еще позвоню.
Они поцеловались, и, все еще держа Берта за руку, миссис Корлисс нежно поцеловала Марион в щеку.
На обратном пути Марион сидела в такси молча.
- В чем дело, дорогая?
- Ни в чем, - не очень убедительным тоном ответила она. - А почему ты спрашиваешь?
Берт пожал плечами.
Он собирался проститься с ней у порога ее дома, но камешек в ботинке беспокоил его все больше, и он вошел в квартиру вслед за ней. Кингшип уже ушел спать. Они прошли в гостиную, где Берт закурил, а Марион включила радио. Они сели на софу.
Марион сказала, что ей очень понравилась его мать. Берт ответил, что он этому очень рад и убежден, что Марион тоже понравилась его матери. Они заговорили о своем будущем, и он почувствовал, что ее напряженно-небрежный тон таит какую-то подспудную мысль. Он откинулся на спинку, прикрыв глаза и обняв ее одной рукой за плечи, вслушиваясь в ее слова, как никогда не вслушивался раньше, со страхом взвешивая каждую паузу и интонацию: к чему она клонит? Он понятия не имел, что это могло быть. Ну, конечно, ничего важного. Может быть, он ненароком ее обидел, забыл выполнить какое-нибудь обещание? Что еще?.. Словно шахматист, взвешивающий ход, он медлил с ответом на каждый ее вопрос, пытаясь предугадать, какое действие на нее произведут его слова.
Марион заговорила о том, сколько у них будет детей.
- Я хочу двоих, - сказала она.
Берт ущипнул левой рукой складку брюк.
- Или троих, - улыбаясь, сказал он. - Или четверых.
- Двоих, - повторила она. - Один поступит в Колумбийский университет, а другой в Колдвелл.
Колдвелл. Что-то касающееся Колдвелла. Эллен?
- Скорее всего, оба очутятся в Мичиганском, - сказал он.
- А если у нас будет только один ребенок, - продолжала Марион, - он может сначала поступить в Колумбийский, а потом перевестись в Колдвелл. Или наоборот.
Марион наклонилась и загасила сигарету в пепельнице. И сделала это гораздо более тщательно, чем делала обычно, заметил он. Перевестись в Колдвелл. Перевестись в Колдвелл… Он молча ждал.
- Нет, - сказала она, - на самом деле мне этого не хочется. - Марион никогда раньше так не упорствовала, развивая случайную тему. - Он потеряет зачеты. Перевод ведь сложное дело.
Они помолчали.
- Да нет, - сказал он, - ничего сложного.
- Разве? - спросила Марион.
- Я не потерял никаких зачетов.
- А разве ты переходил из одного университета в другой? - удивленно спросила она.
- Да. Я же тебе говорил.
- Нет. Ты мне ничего подобного не говорил…
- Говорил, милая, ты просто забыла. Я сначала учился в Стоддарде, а потом перешел в Колдвелл.
- Но в Стоддарде училась Дороти!
- Знаю. Эллен мне говорила.
- И ты был с ней знаком?
- Нет. Эллен показала мне ее фотографию, и я вспомнил, что видел ее на лекциях. По-моему, я тебе говорил об этом, когда мы встретились в музее.
- Нет, не говорил. Я бы запомнила.
- Так или иначе, я учился в Стоддарде два года. Неужели ты не…
Он не договорил, потому что Марион закрыла ему рот поцелуем. Это был очень пылкий поцелуй - она словно искупляла свой грех сомнения.
Через несколько минут Берт посмотрел на часы.
- Наверно, надо идти, - сказал он. - Я хочу за эту неделю хорошенько отоспаться. Боюсь, что на следующей такой возможности не будет.
Видимо, Лео как-то узнал, что он учился в Стоддарде. Так что ничего серьезного не грозит. Ничего! Может быть, небольшая неприятность, может быть, не дай бог, застопорится свадьба, но опасности никакой нет, ему никто не может предъявить серьезных обвинений. Разве есть закон, запрещающий ухаживать за богатой девушкой?
Но почему это всплыло так поздно? Если Лео хотел его проверить, почему он этого не сделал раньше? Почему сегодня?.. Объявление о свадьбе в "Нью-Йорк таймс"… ну конечно! Его увидел кто-то, кто учился в Стоддарде. Сын кого-нибудь из друзей Лео. "Мой сын учился в Стоддарде в то же время, что и ваш будущий зять". И Лео прикинул: Дороти, Эллен, Марион - охотник за богатыми невестами. Он сказал про это Марион. На этой почве они и поссорились.
Черт, если бы он упомянул Стоддард в самом начале! Но это было бы безумие - у Лео сразу возникли бы подозрения, а тогда Марион прислушалась бы к его словам. И надо же было этому всплыть сейчас!
Но одни подозрения не дадут Лео оснований действовать. А у него наверняка один подозрения; старик не мог быть уверенным, что Берт знал Дороти, да и Марион не пришла бы в такой восторг, когда он сказал, что не был с ней знаком. А может быть, Лео не все сказал Марион? Нет, он бы попытался ее убедить, он бы использовал все имеющиеся у него доводы. Значит, Лео не уверен. Может он как-нибудь проверить свои подозрения? Как? Студенты Стоддарда, которые знали Берта, все уже на четвертом курсе. Вспомнят ли они, с кем дружила Дороти? Могут и вспомнить. Но сейчас Рождество. Все разъехались на каникулы. До свадьбы осталось лишь четыре дня. Лео не удастся уговорить Марион отложить свадьбу.
Надо просто сидеть, не рыпаться и надеяться на лучшее. Вторник, среда, четверг, пятница… суббота. В худшем случае станет очевидно, что он гоняется за богатыми наследницами - ничего другого Лео доказать не удастся. Он не может доказать, что Дороти не совершала самоубийства. Он не сможет найти револьвер на дне Миссисипи - на него уже, наверно, нанесло метров пять ила.
А в лучшем случае свадьба состоится в срок. Что тогда сможет Лео, даже если студенты Стоддарда что-нибудь припомнят? Развод? Признание брака недействительным? И для того и для другого у него недостаточно оснований, даже если ему удастся уговорить Марион потребовать развода, а это маловероятно. Что еще? Может, Лео попробует от него откупиться…
Не такая уж плохая идея… Сколько согласится заплатить Лео за освобождение дочери от авантюриста? Наверно, порядочно.
Но конечно, не столько, сколько Берту с течением времени принесет Марион.
Хлеб сейчас или пирожное завтра?
Добравшись до дому, он позвонил матери:
- Надеюсь, я тебя не разбудил? Я шел от Марион домой пешком.
- Нет-нет, милый. О Берт, она чудная девушка! Сплошное очарование! Я так за тебя рада!
- Спасибо, мама.
- И какой прекрасный человек мистер Кингшип! Ты обратил внимание на его руки?
- А что в них особенного?
- Они такие чистые! - Он засмеялся. - Берт, - она понизила голос, - они, наверно, ужасно богаты…
- Наверно.
- Эта квартира… как в кино. С ума сойти…
Он рассказал ей о квартире на Саттон-Террас, где они собирались жить с Марион ("Погоди, вот увидишь ее…"), и о намеченном визите на медеплавильную фабрику.
- Он меня повезет туда в четверг. Хочет, чтобы я знал что и как.
К концу разговора она сказала:
- Берт, но что стало с твоей задумкой?
- Какой задумкой?
- Из-за которой ты ушел из университета.
- А, этой… Из нее ничего не вышло.
- Да? - разочарованно сказала она.
- Знаешь крем для бритья? - спросил он. - Нажимаешь кнопку - и вылетает струя, как сбитые сливки.
- Ну?
- Ну вот, я хотел это запатентовать. Но меня опередили.
Она сочувственно вздохнула:
- Какая жалость… Ты об этом никому не рассказывал?
- Нет. Просто они это придумали раньше меня.
- Что ж, - сказала она, - такое случается. Но как жалко. Такая прекрасная мысль…
Когда они кончили разговор, он пошел в свою комнату и лег на кровать. У него было отличное настроение. Плевать он хотел на Лео и его подозрения! Все будет хорошо.
Да, не забыть бы - надо, чтобы в брачном контракте предусмотрели пенсион для матери.
Глава 10
Проехав Стамфорд, Бриджпорт, Нью-Хейвен и Нью-Лондон, поезд ехал на восток по южной границе Коннектикута между плоской заснеженной гладью слева и плоской водной гладью справа; он был похож на составленную из отдельных сегментов змею, изнутри которой пассажиры бездумно таращились в окна. Проходы между сиденьями и площадки были переполнены - все куда-то ехали на Рождество. Гордон Гант стоял на площадке и, глядя в запыленное окно, развлекался, считая щиты с рекламой рыбных котлет. "Придумал же я себе развлечение - как раз для Рождества!"
В шесть вечера поезд прибыл в Провиденс.
Выйдя на вокзал, Гордон пошел к справочному столу и задал скучающему дежурному несколько вопросов. Потом, посмотрев на часы, он ушел с вокзала. Уже темнело. Он перешел широкую и покрытую снежной кашицей улицу, вошел в заведение, которое именовало себя "Курортом", и быстро разделался с сандвичем, мясным пирожком и чашкой кофе. Вот тебе и рождественский обед! Выйдя из "Курорта", он зашел в хозяйственный магазин и купил рулон клейкой ленты. Потом вернулся на вокзал, сел на жесткую скамейку в зале ожидания и принялся читать бостонский иллюстрированный журнал. Без десяти семь он опять ушел с вокзала и пошел к автобусной станции, где стояли три автобуса. Он сел на тот, где было написано: "Менассет - Сомерсет - Фолл-Ривер". В двадцать минут восьмого автобус остановился посередине Мейн-стрит Менассета, и из него вышло несколько пассажиров. Один из них был Гант. Оглядевшись по сторонам, он зашел в аптеку, которая казалась реликтом 1910 года, поглядел в тонкий справочник и выписал оттуда адрес и телефон. Он позвонил по телефону, выждал десять гудков и, убедившись, что в доме никого нет, повесил трубку.