Миновав терминал, Джим направился к стеклянным дверям, ведущим на улицу. В здании царили кондиционированная прохлада и полумрак. Он снял темные очки и сунул их в нагрудный карман рубашки от Ральфа Лорена. Справа от него стояла очередь на регистрацию. Ребенок лет пяти, стоявший возле матери, поднял голову и внимательно посмотрел в лицо Джиму. Ротик и глазки округлились, а пальчик указал на Джима. В пронзительном детском голоске звучало неподдельное удивление:
– Мама, посмотри, у дяди один глаз зеленый!
Высокая красивая женщина с такими же темными глазами и волосами, как у сына, торопливо наклонилась к мальчику.
– Дикки, нехорошо показывать пальцем. И кричать в очереди тоже нельзя.
Сделав ребенку выговор, женщина подняла глаза на Джима и увидела атлетически сложенного человека с правильными чертами загорелого лица и длинными черными волосами.
– Простите, я…
Слова застряли у нее в горле. Подобный каприз природы нередко накладывает губительный отпечаток на внешность, но, взятые в отдельности, эти глаза невольно притягивают взгляд. У Джима Маккензи от рожденья левый глаз был черным, а правый – цвета морской воды в тропических морях.
Женщина выпрямилась; ей было явно не по себе. Улыбка сползла с лица, а в глазах появился свет, какой бывает у людей перед погружением в гипнотический транс.
– Прошу прощенья, Дикки такой активный ребенок…
– Вот и хорошо, мадам. Верно, Дикки?
Он улыбнулся малышу, не глядя на мать. Дикки, обретя уверенность, ответил ему улыбкой. Джим решил, что инцидент исчерпан, и двинулся дальше, чувствуя женский взгляд, сверлящий спину. Игра, старая как мир, но некоторым она еще доставляет удовольствие.
Джим давно привык к впечатлению, которое производит на противоположный пол. Впервые осознав это, он сделал его своим оружием, маленькой местью за полукровное происхождение от белого отца и матери, представительницы самого многочисленного коренного племени Америки, за детство и юность в резервации навахов.
Кто-то когда-то сказал, что глаза – зеркало души. В его случае это прямое попадание. Взгляд Джима был, по сути, отражением его жизни. Он вечно ощущал себя не у места, словно плыл по реке, не думая приставать ни к одному из берегов. Порой его тянуло в ту или другую сторону, хотя он понимал, что и там и тут окажется чужаком.
Не белый, не индеец, и даже глаза разные.
Джим толкнул стеклянную дверь и, шагнув на улицу, оставил невеселые мысли в искусственной прохладе и полутьме аэропорта.
А снаружи его встретили солнце и Чарльз Филин Бигай.
Старый навах стоял возле белого "вояджера" с эмблемой высокогорного ранчо "Высокое небо" на дверце. При виде Джима изборожденное временем и невзгодами лицо не изменило своего привычного выражения.
Только в темных, глубоко запавших глазах отразилось нечто похожее на радость.
– С возвращением, Táá Hastiin.
Джим улыбнулся, услышав свое имя, произнесенное с гортанным клекотом и придыханиями навахов. Вообще-то дене, как именуют себя навахи, давно утратили привычку давать детям индейские имена. Теперь уже нет среди них ни орлов, ни соколов, ни медведей. Прозвища типа Текучая Вода, Хлещущий Ливень или Бешеный Конь отошли в область литературы, кино, детских фантазий и навязчивого любопытства туристов.
Но в его случае все несколько иначе. В день, когда он родился, дед взял младенца из рук матери и долго изучал его. Затем поднял на вытянутых руках, словно жертвоприношение древним богам, и предсказал, что в этом ребенке будут жить три человека. Хороший человек, сильный человек и отважный человек. Джим не раз говорил себе, что разочаровал старого вождя, что пророчество не сбылось. Тем не менее имя осталось.
Táá Hastiin.
Три Человека.
Джим обнял соплеменника и ответил на древнем языке:
– Yá'á'té' ééh, bidá'í.
Bidá'í на замысловатом наречии навахов означает "дядя с материнской стороны". Так Джим с детства называл старого друга, который помогал деду растить его. Несколько пожилых людей, вышедших из автобуса перед залом аэропорта, остановились, заслышав непонятную речь, и с любопытством уставились на них. К этому Джим тоже привык. Останься он здесь, так и был бы для всех неизвестно кем, существом наподобие аквариумной рыбки. А там, где он обитает теперь, индейское происхождение добавляет ему экзотики в глазах все тех же "всех".
– Как долетел?
– От Нью-Йорка до Вегаса нормально. А оттуда меня приятель подбросил на вертолете.
– Ayòò tò adhdleehi. Очень хорошо.
С этими словами старик открыл дверцу "вояджера". Джим бросил сумку на заднее сиденье, а сам уселся рядом с водителем. Тем временем Чарли обошел машину сзади и сел за руль. День для Джима выдался пассажирский.
Чарли завел машину и, не включая кондиционера, вырулил со стоянки. В молчании они выехали на хайвей 17 – широкую, в шесть полос, автостраду, тянущуюся на север, во Флагстафф. Старик вел машину неторопливо. В салоне повисло неловкое молчание.
Помимо причины, что привела его сюда, Джим чувствовал, что говорить им уже не о чем. Или, вернее, было бы о чем, будь у них общий язык, который связал бы их лучше, чем язык навахов. Он сознавал, что Чарли не одобряет его жизненный выбор, поэтому не счел нужным распространяться о своей городской жизни за тысячи миль отсюда. Там настолько другой мир, что даже сравнение с небом и землей не отразило бы этой разницы. Чарли привязан к земле, Джим – к небу. Чарли любит бескрайние просторы пустынь, Джим – провалы, открывающиеся меж небоскребов.
Чарли прожил жизнь здесь. Джим предпочел уйти.
Он вытащил из кармана очки, нацепил их на нос и, укрывшись за их зеркальным щитом, рискнул нарушить молчание:
– Как это случилось?
– Как любой человек может только мечтать. Он спал. Кто-то пришел и увел его с собой. Кто – решай сам.
– Сильно мучился?
– Врачи говорят – нет.
Джим на время замолчал, уже без прежней неловкости. Какое-то странное ощущение возникло в глазах и в горле. Было у этого ощущения и конкретное название, только Джим не хотел в этом признаваться даже себе.
Он овладел собой, но голос все равно выдал его:
– Ему воздали заслуженные почести?
– Да. Из Уиндоу-Рок приезжал председатель, а за ним, по одному, все члены Совета. Газеты много писали. На все лады превозносили и его самого, и его достижения. Героем его представили.
– Он и был героем.
– Да. Добрую память по себе оставил.
Пока они беседовали, Джим то и дело, как еще недавно в вертолете, посматривал в окошко на знакомые с детства пейзажи. Перед глазами вставало ушедшее время – некогда гладкая, а ныне пошедшая трещинами поверхность, из которой клоками пакли торчали обрывки воспоминаний, былых чувств, жестов, образов, слов.
Иные память держит мертвой хваткой, прочие столь же беспощадно выбрасывает, как ненужный хлам.
Голос Чарли вернул его в настоящее:
– Алан тоже здесь.
Джим не смог отреагировать сразу – чуть замешкался, и это не укрылось от старика.
– Я не знал.
Джим надеялся, что мудрый водитель не расслышал дрожащей фальши в его голосе. А тот если и уловил ее, то не подал вида.
– Ему дали крест "За доблесть, проявленную на флоте".
– Да, слышал.
У Джима кольнуло сердце при мысли о том, какой ценой достался Алану крест. О его героическом подвиге писали в газетах. Но с Чарли Филином Бигаем он не решился это обсуждать.
Во время их далеко не оживленной беседы, то и дело прерываемой молчанием, что красноречивее слов, автострада сменила номер на 89, и по ее выбоинам они вскоре въехали в город. Джим смотрел на городской ландшафт безучастно, как будто никогда и не жил здесь.
Старое, новое…
Ресторан, бар, магазин индейской утвари "made in Taiwan", громадная светящаяся вывеска торгового центра. Флагстафф чуть подправил макияж, но в общем и целом (у Джима в этом не было сомнений) остался прежним. Это читалось в облике людей и встречных машин, по преимуществу пикапов и внедорожников.
Смог бы он прижиться здесь теперь? Вряд ли.
Слева осталась Хамфри-стрит, где была его школа; один за другим промелькнули семафоры за зданием вокзала, где, судя по скоплению народа, ожидался или только что прошел поезд. Чуть подальше виднелось здание с мемориальной доской, посвященной историческому Шестьдесят шестому шоссе. На противоположной стороне улицы красовался отреставрированный магазин музыкальных инструментов, – помнится, здесь когда-то собирались все музыканты округи; судя по нарядному фасаду, эта традиция до сих пор жива. Давным-давно Джим купил здесь на все свои сбережения гитару, чтобы подарить ее девушке (она мечтала научиться играть).
Это было в другой жизни.
Быть может, та девушка и сейчас играет, но Джим так и не услышал ни единого аккорда той гитары и с тех пор не испытывал желания что-либо кому-либо дарить.
За весь оставшийся путь они не произнесли ни слова, будто вид знакомых обоим мест, вместо того чтобы сблизить, проложил меж ними еще более глубокую пропасть.
По дороге потянулись торговые предприятия восточной части города. "Вояджер" миновал подъездную аллею гольф-клуба, где Джим в ранней юности работал кадди и где приезжие дамы усердно внушали ему, сколько сексапила заключено в полукровке с разноцветными глазами.
Завидев издали низкое белое строение, Чарли притормозил, включил поворотник и перестроился в правый ряд. Затем подкатил к стоянке, устроенной слева от главного входа, над которым красовалась вывеска "Похоронное бюро Гранта".
Оба вышли из машины. Почти тотчас из-за стеклянной двери, задрапированной снаружи нейтрально-бежевой тканью, появился человек в черном костюме.
– Добрый день, мистер Бигай.
С Чарли он поздоровался кивком, а Джиму протянул сухую, горячую руку.
– С возвращением, мистер Маккензи. Я хозяин бюро, Тим Грант. Примите мои самые искренние соболезнования. Это огромная потеря не только для племени навахов.
Джим слегка наклонил голову в знак благодарности. Несмотря на род занятий, Тим обладал военной выправкой, решительным взглядом и бьющей через край энергией, которую не могла завуалировать даже приличествующая профессии скорбная мина. Правда, его клиенты, погруженные в траур, едва ли это замечали.
– Пройдемте, прошу вас.
Он повел их внутрь, в просторный вестибюль с белыми стенами. В глубине его виднелось несколько дверей, а по бокам тянулись ряды строгих и скромных скамей темного дерева.
– Пожалуйте сюда.
Он распахнул перед ними одну из дверей, и они очутились в огромном полутемном помещении без единой надписи религиозного содержания на стенах. В центре комнаты стоял длинный узкий стол, накрытый льняной скатертью, на котором Джим увидел медный сосуд с крышкой, расписанной причудливыми узорами.
– Мы в точности выполнили инструкции мистера Бигая, который в свое время получил все указания от покойного: тело после соответствующего ритуала было предано кремации.
Мистер Грант подошел к столу и взял в руки урну – так, словно она была не из металла, а из тончайшего фарфора.
– Извольте, мистер Маккензи.
Он подошел к Джиму и с величайшей торжественностью вручил ему сосуд.
Под бесстрастным взглядом Чарли Джим невольно стиснул челюсти. Он живет на другом конце света по собственной воле, и все происходящее здесь давно ничего для него не значит. Но теперь он вернулся, и вся его убежденность в правильности своего выбора вдруг обратилась в такой же прах, что покоится внутри этой урны. Вот и все, что осталось от Ричарда Теначи, великого вождя навахов, члена Совета племен, от деда, который заменил ему отца и до поры до времени – лучшего друга.
Джим долго стоял посреди зала с урной в руках, чувствуя себя никчемным идиотом. Вертел в руках блестящий металлический сосуд, как будто сжимая в ладонях свое прошлое. В голове копошился клубок слов, но ни единого Джим выдавить из себя не смог.
Глава 4
Его разбудил сотовый. Он открыл глаза в чужой постели; вокруг были полумрак и едва ощутимый запах дыма. Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Память вернулась с той же неохотой, с какой он поднес к уху трубку.
– Слушаю.
– Джим, это Эмили. Ты не спишь?
– Нет.
Его тягучий голос недвусмысленно опроверг это односложное отрицание.
Он глянул на часы: восемь – и быстро подсчитал, который теперь час в Нью-Йорке. Чтобы поднять Эмили в такую рань, нужен по меньшей мере конец света. Зная ее, скорее можно предположить, что она еще не ложилась.
– Что у тебя?
Его рубленая, телеграфная фраза канула в пустоту.
– Мне надо тебе сказать одну вещь.
Джим, кряхтя, сел на кровати и ощутил беспричинную тревогу. А может, причина есть, только он ее еще не знает.
– Говори.
– Я ему сказала, Джим. Все сказала.
Легкое тревожное покалывание в висках. На какой-то миг Джим решил, что эти слова – не более чем эмоциональный всплеск, желание проверить его реакцию. Никогда бы не подумал, что девица дойдет до такого безрассудства. Он слегка повысил голос, в котором прозвучало лишь удивление:
– Что и кому ты сказала?
– Про нас. Линкольну.
И только тут Джиму Маккензи удалось уловить в ее голосе и слезу, и дрожь страха, который всегда следует за импульсивной смелостью.
Воцарилось короткое молчание, потом голос Эмили послышался совсем близко, как будто она пешком преодолела разделяющие их мили:
– Тебе нечего сказать?
Долгое молчание в трубке было красноречивее всяких слов.
– Могу только сказать, что ты сделала большую глупость. Очень большую глупость, Эмили.
– А я больше так не могу. Я люблю тебя, Джим. И ты говорил, что любишь…
– Мало ли можно наговорить в определенные моменты. Жаль, что ты не способна отличить правду от вымысла.
– Джим, я…
Голос Эмили прервался судорожными всхлипами. На их фоне возник неясный шум, и сразу же вслед за ним из трубки донесся мужской голос. Джим хорошо знал этот голос и удивился его ледяному спокойствию.
– Это Линкольн. Хороший денек, верно?
В который раз Джим поразился выдержке этого человека.
– Ты прекрасно знаешь, что ничего в нем хорошего нет.
– Надеюсь, у тебя осталась хоть капля совести, чтобы не пенять на неудачные дни.
Человек на другом конце провода взял паузу, чтобы закурить. Джим даже на таком расстоянии слышал, как тот легким дуновением выпускает дым.
– Я веду этот неприятный разговор только для того, чтоб Эмили поняла, ради кого она загубила свою жизнь.
– Думаю, нет смысла говорить, что мне очень жаль.
– Если это вопрос, то в нем уже содержится ответ. А если утверждение – позволь мне усомниться в его искренности.
– Значит, и говорить не о чем.
– Напротив. Говорить как раз есть о чем. Только я не уверен, стоит ли тратить время и слова на разговоры с тобой.
Джим закрыл глаза. Перед мысленным взором предстал четкий облик собеседника. Линкольн Раундтри, босс "АМС Интернэшнл", американский колосс, приложивший руку едва ли не ко всем секторам мировой предпринимательской и финансовой деятельности. Неутомимый и энергичный, несмотря на свои пятьдесят шесть лет и миллиарды долларов.
– Дело тем и кончится лишь по одной причине. Когда-то ты спас мне жизнь. Взамен я пощажу твою. Мы в расчете.
Еще одна пауза, наполненная сигаретным дымом.
– Я не желаю тебе зла. Мог бы пожелать, но оно не идет ни в какое сравнение с тем, которое ты причинишь себе сам. Жаль только, что меня при этом не будет.
Щелчок в трубке оборвал связь между ними – во всех смыслах. Джим еще какое-то время смотрел на телефон, словно не был уверен, что разговор в самом деле окончен. Щелчок "моторолы" словно топором отхватил часть его жизни.
С Линкольном Раундтри он познакомился шесть лет назад, когда еще летал в Скай-Рейндж. Тот приземлился в западном аэропорту Большого каньона на своем новехоньком белом "фолконе" с синей эмблемой АМС, возвестив о своем прибытии ужасающим ревом реактивных двигателей. Линкольн был близким другом владельца Скай, и Норберт Стрейтс, директор лас-вегасского филиала, самолично прибыл на их стоянку, чтобы встретить его.
Он вышел из самолета в сопровождении отряда секретарей и помощников. От взлетной полосы пешком дошел до главного здания – низкого, довольно нелепого строения, выкрашенного в два разных оттенка розового цвета. Джим, напустив на себя рассеянно-безразличный вид, стоял у входа, привалившись к стене.
Линкольн Раундтри воззрился на длинноволосого краснокожего в летной форме, с праздным видом стоящего у дверей.
– Индеец?
– Наполовину. Решайте сами, какая половина вам больше по душе.
– Как звать?
– Джим Маккензи, навах Соляного клана.
– Самолет хорошо водишь?
– Не знаю. Думаю, лучше всех.
Джим снял темные очки и вперил в гостя разноглазый взгляд. Линкольн не выказал ни малейшего удивления, только губы скривил в усмешке.
– Как тебе верить, если даже твои глаза противоречат друг другу?
Джим пожал плечами.
– Тоже сами решайте. Выберите глаз, который вам больше приглянулся, ему и верьте.
Линкольн Раундтри кивнул, и улыбка его стала шире. Затем повернулся и, не добавив больше ни слова, последовал за Норбертом в здание. Однако для Джима не было неожиданностью, когда директор назначил именно его пилотировать вертолет к Большому каньону и оставить там высокого гостя, решившего сплавиться на плоту по бурной Колорадо.
Увы, за деньги можно купить многое, но не все. Пока они летели, погода изменилась. Линкольна пытались отговорить от продолжения экскурсии, но он настоял на своем и вступил в единоборство со своенравной рекой, которая, словно в отместку, выдала ему такую бурю, какой, пожалуй, не помнили старожилы тех мест. Надувной плот перевернулся, и Линкольн Раундтри очутился на крошечном островке, с раздробленной ногой и перерезанной бедренной артерией. Проводник, вытащивший его на сушу, перетянул ремнем бедро, остановив кровотечение, но это было лишь полдела: требовалась немедленная госпитализация.
Кусок суши, на который выбросило миллиардера, был слишком мал для посадки, а погодные условия таковы, что ни один вертолетчик в здравом уме не согласился бы туда лететь.
Услыхав о случившемся по радио, Джим взял вертолет, оснащенный средствами первой помощи, и, по воле ветра выписывая в воздухе кренделя, опустился над островом так низко, чтобы сбросить носилки и поднять на борт пострадавшего с проводником. Затем среди мелькания молний и раскатов грома полетел в больницу Флагстаффа, где врачи спасли миллиардеру жизнь.
Спустя неделю Джима вызвали в больничную палату, где с упакованной в гипс ногой лежал под капельницей Линкольн. Едва он вошел, потерпевший поднял глаза от каких-то деловых бумаг, и Джим подумал, что машина для печатания денег должна работать, несмотря ни на что. Больной заговорил с ним так, словно их предыдущий разговор состоялся всего несколько мгновений назад:
– Выходит, прав ты был.
– В чем?
– Ты лучше всех.
Джим с трудом подавил смущение, которое всегда овладевало им, когда он слышал в свой адрес чьи-либо комплименты, кроме своих собственных.
– Стараюсь. Иногда удается.